6. Подражание дьяволу: Уильям Буллит в истории Михаила Булгакова

6. Подражание дьяволу: Уильям Буллит в истории Михаила Булгакова

Посол Уильям Кристиан Буллит известен ключевой ролью во внешней политике США перед Второй мировой войной[508]. Он был плодовитым автором: вряд ли кто читает сегодня роман Это не сделано, но трактаты по геополитике оказались пророческими. Посол состоял пациентом Фрейда и организовал его выезд из оккупированной Вены; вместе они написали необычную книгу по политической психологии[509]. Писатель Михаил Булгаков никогда не был за границей и не имел отношения к психоанализу. Последние годы его жизни прошли в отказе, когда он пытался уехать из России, подвергался политическим преследованиям и писал в стол. В это время двух этих очень разных людей соединяла дружба, о природе и последствиях которой приходится догадываться.

От Вильсона к Фрейду

Все звали его Биллом. Буллит принадлежал к филадельфийской семье из тех, которые в Америке называют аристократическими: его предки по отцу были французскими гугенотами, по матери — польскими евреями, но и те и другие были среди ранних поселенцев на Восточном берегу. После учебы в Йейле и Гарварде он стал военным корреспондентом, путешествовал по Европе и с 1917 года работал в Госдепартаменте. Биография этого необычного и типического американца связана с Россией, которую он впервые посетил накануне Первой мировой войны. После нее Буллит участвовал в парижских переговорах, которые определяли будущее устройство Европы, и был направлен президентом Вильсоном в Россию в качестве главы полуофициальной миссии. То, что он услышал в Кремле весной 1919-го, показалось Буллиту не менее важным, чем то, что происходило в Версале. Ленин предложил отказаться от контроля над 16 принадлежавшими Российской империи территориями: не только от Польши, Финляндии и балтийских владений, половины Украины и Западной Белоруссии, но и от Кавказа и Крыма, от Урала и всей Сибири, от Архангельска и Мурманска. «Ленин предлагал ограничить коммунистическое правление Москвой и небольшой прилегавшей к ней территорией плюс город, известный теперь как Ленинград»[510]. Взамен Ленин просил допуска к Версальским переговорам и признания нового правительства России ее бывшими союзниками.

По наблюдениям Буллита, Ленина обожествляли в России так, «как Христа в христианской церкви»[511]; отметим эту манеру объяснять политические процессы религиозными тропами. Русский лидер был доброжелателен, называл Буллита своим другом, и тот тоже был в восторге от Ленина: «…подумать только, если бы я имел такого отца, как он!»[512] Воодушевление молодого дипломата легко понять: он вез своему президенту предложения, намного превосходящие все, о чем будут мечтать коллеги и соотечественники в течение нескольких поколений. В своем анализе этой ситуации, осуществленном в 1932 году, Фрейд и Буллит утверждали:

Будучи коммунистом, Ленин, естественно, рассчитывал расширить область своего правления, как только он сможет безопасно это сделать, невзирая ни на какие обещания […] Однако, сокращая коммунистическое государство до площади, немного больше той, что была у […] Ивана Грозного, Ленин предлагал Западу уникальную возможность предотвратить насильственное завоевание коммунистами прилегающих областей[513].

По возвращении в Париж Буллит представил Вильсону предложения большевиков, но тот отказался их рассматривать. Реакция Буллита была предельно резкой: он немедленно подал в отставку, написав Вильсону яростное письмо. Длинный список адресованных Вильсону обвинений начинался с того, что «Россия, которая для нас обоих была лакмусовой бумагой доброй воли, даже не была понята»[514]. Буллит считал, что условия Версальского мира несправедливы, Германия подвергается ненужному унижению, Лига наций будет беспомощна в предотвращении будущей войны. И, как мы знаем, он был прав.

Буллит гадал о причинах этого решения президента. «Мы и сегодня не знаем, сколь колоссальны могут быть его последствия», — писал он в примечательном соавторстве с Фрейдом больше десяти лет спустя. Самым простым объяснением свернутого конца Версальских переговоров было пошатнувшееся здоровье Вильсона. Историки полагают, что именно в это время с ним приключился первый инсульт. Буллит, друживший с личным врачом президента, так не считал. «Может оказаться, что отказ Вильсона перегружать свое „одноколейное мышление“ Россией в конечном счете окажется самым важным решением, которое он принял в Париже»[515]. В Париже была закончена мировая война и образована Лига наций. Но согласие Вильсона локализовать большевизм в пределах Московии и вовлечь правительство Ленина — Троцкого в общеевропейский процесс изменило бы мир в большей степени, чем это смогла сделать Лига наций. «Редко в человеческой истории будущий ход мировых событий зависел от одного человека так, как он зависел в то время от Вильсона»[516]. Весь проект «психологического исследования», осуществленного Фрейдом и Буллитом, нацелен на объяснение этой центральной ошибки Вильсона.

Фрейд был знаменит, но психоанализ еще не вошел в моду. Надо признать, что мы не знаем причины, по которой ездил к Фрейду его будущий спаситель. Буллит рассказывал, что однажды он, будучи отличным наездником, чуть не упал с лошади, и тогда понял, что им владеет бессознательное желание самоубийства[517]. Его жена была нездорова физически и психически; возможно, это тоже заставило Буллита искать профессиональной помощи[518]. В течение десяти с лишним лет он регулярно ездил в Вену и обсуждал с Фрейдом проблемы личные и политические. Постепенно пациент превратился в ученика и младшего друга, что редко бывало у Фрейда. Когда в 1930 году Буллит посетил Фрейда, тот был болен, мрачен и говорил, что уже написал все, что хотел. При упоминании Вильсона «глаза Фрейда загорелись»: он был заинтересован президентом якобы «с тех пор, как узнал, что оба они родились в 1856 году». Тогда он согласился написать лишь предисловие к книге Буллита[519]. Они начали работать вместе, и статья разрослась в книгу. Поработав для этой книги с германскими архивами, Буллит собирался ехать в Москву, чтобы разбирать там «бумаги Ленина»; позже он поехал туда послом, а в этом качестве заниматься ленинскими архивами было несподручно[520]. Книга была закончена в первом варианте в 1932 году, а потом несколько раз дорабатывалась. Под конец Буллит не согласился с последними добавлениями Фрейда, которые так и остались неизвестны. Дискуссия была острой, и соавторы пришли к согласию только в 1938 году, вместе подписав каждую главу[521]. В текст вновь вмешалась история.

Как должен такой человек ненавидеть анализ! Я втайне подозреваю, что злобная ярость, с которой он пошел в поход на некую столицу, относилась, в сущности, к жившему там старому аналитику, его истинному и настоящему врагу — к философу, разоблачившему невроз, великому обладателю и распространителю отрезвляющей правды, —

писал в 1939 году Томас Манн в своем эссе Братец Гитлер[522]. Больной и величественный старец оставался в захваченной нацистами Вене. Реакция Буллита, бывшего тогда послом в Париже, была моментальной и эффективной. Он информировал Рузвельта о необходимости сделать все возможное для спасения Фрейда. Он просил американского посла в Вене Джона Уайли (недавно бывшего сотрудником Буллита в Москве) действовать по официальным каналам. Он встретился с германским послом во Франции, угрожая международным скандалом, если со знаменитым венским евреем что-либо случится. Титулованный психоаналитик принцесса Мари Бонапарт собирала деньги, которые нацисты требовали за выкуп Фрейда вместе с семьей и коллекциями. Довольно скоро американский посол встречал Фрейда с семьей на парижском вокзале. Дочь Фрейда Анна успела все же побывать в венском гестапо. Примерно тогда, по словам Буллита, «Фрейд согласился снять добавления, которые внес в самом конце работы»[523].

Фрейд работал в соавторстве крайне редко, а в зрелые годы почти никогда. В равной мере это едва ли не единственное исследование Фрейда, посвященное современной ему политике. Историки и психоаналитики безнадежно спорят о мере его участия в ней. «Фрейд был неверующим евреем, я всегда оставался истинным христианином. Мы часто спорили, но никогда не ссорились», — писал Буллит в своем предисловии к книге. Политические их пристрастия в сложнейший период между двумя войнами сходились более полно. «Чем больше мы работали, тем прочнее становилась наша дружба»[524]. Очевидно, что Буллит в достаточной степени понимал и разделял собственно аналитические взгляды Фрейда, чтобы быть готовым к диалогу с ним. Нет сомнений в том, что большая часть текста и практически все биографические детали исходили от Буллита, но Фрейд прочитал и авторизовал все главы текста.

Если влияние Буллита на Фрейда запечатлено в самой этой книге, то противоположный вопрос не имеет легкого ответа. Каким образом подготовка, полученная у Фрейда, сказалась на профессиональной деятельности американского посла? Среди сотен пациентов Фрейда не было более крупной политической фигуры, чем личный друг американского президента, кандидат в госсекретари, посол в России и Франции. С другой стороны, Буллит был одним из немногих высокопоставленных политиков, кто прошел практический анализ. Перед нами книга, которую великий психолог столетия написал вместе с крупнейшим из его дипломатов и, как сказали бы сегодня, политологов. Текст написан пациентом и его аналитиком в итоге психоанализа или даже по его ходу. Легко предположить, что в нем выразилась его динамика, спроецированная на героя. Любопытно проследить способ толкования, к которому прибегли в этой книге соавторы, бесконечно разные, но сумевшие прийти к согласию.

Imitatio Christi

Психологическое исследование 28-го президента Соединенных Штатов сосредоточено на жизни его воображения, которая оказывала, считают соавторы, определяющее влияние на его политические действия. Речь идет о специфически американской религиозности Вильсона, сына пресвитерианского пастора. Ей дается самая радикальная интерпретация.

Психоанализ может подтвердить, что отождествление отца с Богом является обычным, если не общим, явлением психической жизни. Когда сын отождествляет себя с отцом, а своего отца — с Богом […] он чувствует, что внутри него есть Бог, что он сам станет Богом […] Во многих случаях мужчина […] разряжается посредством отождествления с Иисусом Христом. Психоанализ обнаружил, что такое отождествление имеется у абсолютно нормальных лиц[525].

Для Фрейда, еврея-агностика, такая динамика чужда, но Буллит, потомок гугенотов и выходец из квакерской Филадельфии, рассказывает о близком ему опыте. Внутренняя идентификация Вудро Вильсона с Иисусом Христом признается ключом к его личности и, более того, секретом политической карьеры:

Отождествление себя со спасителем человечества, которое стало столь важной и видной чертой его характера в последующие годы жизни, по-видимому, произошло вследствие неизбежного заключения […]: если его отец — Бог, то он единственный любимый Сын Божий — Иисус Христос[526].

Наверно, именно в этом деликатном месте авторы почувствовали различие собственных верований. Тем не менее они продолжали с завидной смелостью:

…невротик, поместивший большую долю своего либидо в отождествление себя с Христом, склонен […] прибегать к спасительной иллюзии, что может достичь конечной победы путем подчинения[527].

Критике подвергается самая суть американского протестантизма. Другие учителя современности, как Токвиль и Вебер, относились к американским сектам с восхищением, снабженным долей удивления и горечи. Фрейд и Буллит трактуют Вильсона как олицетворение пуританской традиции и пишут его портрет как обвинение самой Америки. Справедливо или нет, но в конечном счете именно пуританским влиянием они объясняют крушение Вильсона в 1919 году и Европы в 1938-м. Итог столь неожидан, что заслуживает подробной цитаты.

Вильсон был воспитан проповеднической традицией британских сектантов, которую они перевезли в Америку. В этой атмосфере человек, мужественность которого преобладает над женственностью, способен преуспеть только в экономическом отношении. Зато она очень подходит для тех, женственность которых преобладает над мужественностью. […] Томми [Вильсон] не ощущал побуждения к восстанию, потому что его мужественность была недостаточной. […] Ему пришлось бы лицом к лицу столкнуться с этим конфликтом, если бы он был воспитан в условиях относительно свободной европейской цивилизации. Та ширма рационализаций, которая позволяла ему жить […] быстро была бы сорвана на Европейском континенте. Ему повезло, что он родился в Америке, которая была защищена от реальности на всем протяжении 19-го столетия благодаря своей преданности наследству Уиклифа, Кальвина и Уэсли[528].

За этими словами чувствуется восстание самого Буллита, подкрепленное антиамериканизмом позднего Фрейда. Первичное значение придается религиозно-культурной традиции. Предположение об идентификации героя с Христом является главным инструментом этого исследования, верно названного «психологическим», а не психоаналитическим. Так объясняется вся карьера президента — его честолюбивая энергия (он спаситель человечества), его ссоры с ближайшими сотрудниками (апостол отвергается как Иуда) и, наконец, итог Версаля.

Отождествление Вильсоном себя с Христом оказало влияние на его действия в решающие моменты его жизни. В Париже, на мирной конференции, он страшился последствий борьбы. Он подчинился, а затем провозгласил, что победил. […] Не следует забывать, что Спаситель, с которым Вильсон отождествлял себя, спас мир полнейшим подчинением воле своего отца[529].

Вильсон подчинялся своему отцу, пастору, но мира не спас; напротив, он достиг «прямой противоположности того, что он хотел достичь», писал Фрейд в личном предисловии к этой книге. «Претензия освободить мир от зла обернулась лишь еще одним подтверждением той опасности, которую может причинить фанатик общему благу»[530]. Пользуясь знаменитой фразой Гете, Фрейд утверждает, что Вильсон показал себя «прямой противоположностью той власти, которая „всегда желает зла и всегда творит добро“», — иными словами, противоположностью Мефистофеля. Дьяволу, как, впрочем, и Христу, приписываются очень специальные качества; но, в отличие от Христа, место дьявола в этом тексте не занято.

Когда позднее Вильсон стал государственным деятелем и «божеством» в своем бессознательном, он частенько облекал своих оппонентов в «наряд сатаны»[531].

Мы знаем, кто говорит, но о ком идет речь? Текст ставит задачу, решать которую стоит исходя из подхода, принятого самим текстом. Вильсон изображен здесь противоположностью Мефистофеля. Не занято ли место последнего автором?

Быть с русскими как дьявол

Выйдя в отставку в 1919 году, Буллит дорушил свою карьеру, дав показания конгрессу, в которых рассказал о внутренней кухне Версальских переговоров. Вскоре падший ангел госдепартамента женился на вдове Джона Рида, что добавило скандальной известности и подтвердило подозрения в левых симпатиях. Став редактором голливудской студии Paramount Pictures, Билл со своей Луизой подолгу жил в Европе, любил Париж и, как мы знаем, часто заезжал в Вену. Он любил проводить время на Босфоре и там, сообщала New York Times, «валяться на песке и смотреть, как мир катится в ад». Сбежавшие от скучных дел в своей стране и более всего от сухого закона в «праздник, который всегда с тобой», американцы вели веселую жизнь в дешевой послевоенной Европе. Буллит дружил со Скоттом Фицджеральдом и встречался с Хемингуэем. От этой жизни остались знаменитые романы и заурядные истории болезни: у Луизы Брайант развился алкоголизм. Среди романов Ночь нежна Фицджеральда особенно подходит к нашему случаю: герой психоаналитик, героиня вполне безумна, и сюжет то следует за супружеской историей Буллита и Брайант, то отталкивается от нее. В 1926 году выходит собственный роман Буллита Это не сделано[532]. Дело происходит в родной Филадельфии; молодой герой борется с косными привычками своей среды, вопреки всему женится на любимой женщине и под конец должен спасать сына от ареста по подозрению в коммунистической деятельности. Роман особого успеха не имел. Буллит продолжал свою рассеянную жизнь, путешествуя между континентами и периодически посещая Фрейда, пока его жизнь не сделала новый поворот. В 1933 году, после победы Рузвельта, Буллит был направлен послом в СССР.

Полномочия были вручены 19 декабря 1933 года. Дипломатическое признание Америкой было крупным успехом Советского Союза. Посла называли другом Ленина и встречали, по характеристике американских газет, «истерическими славянскими эмоциями». Буллит тоже был воодушевлен. На приеме в Кремле он с успехом выдержал испытание бесконечными тостами, во время которых надо было стоять и нельзя было закусывать. Ни о чем не прося, он дождался того, что Сталин обещал ему доступ в любое время и всяческое содействие. Они обсуждали, в частности, землю для нового здания посольства на Ленинских горах. Утонченный опыт психобиографии сгодился только на то, чтобы написать Рузвельту: «Встретившись с Лениным, я сразу почувствовал, что я нахожусь в присутствии великого человека; со Сталиным я чувствовал, что разговариваю с жилистым цыганом, корни и чувства которого выходят за пределы моего понимания»[533]. Ворошилова Буллит характеризовал как «одного из самых очаровательных людей, которых я встречал в жизни».

Американский финансист Дж. П. Варбург устраивал вместе с Буллитом в 1933 году экономическую конференцию в Европе. Его впечатления были таковы: «Буллит настоящий озорник; он любит ставить сцены, в которых выражает негодование, равное которому я редко видел, и выходит из них, заливаясь хохотом… Его совершенно не беспокоит успех конференции; его вообще не беспокоит ничто экономическое. Он один из тех забавных людей, которых драма интересует больше, чем результат»[534]. Однако Варбург поддерживал кандидатуру Буллита, потому что это был «единственный человек на горизонте, который а) досконально знал Европу и б) действительно имел талант вести переговоры». Еще Варбург характеризовал Буллита так: «это был maverick во всех смыслах слова». По словарю, это редкое слово употребляется в значениях «бродяга», «диссидент» и «чудак-одиночка». Генри Уоллес, впоследствии вице-президент США, в своих неопубликованных воспоминаниях характеризовал Буллита как «необыкновенно притягательную личность». Согласно Уоллесу, Буллит невероятно много путешествовал по свету, знал толк в изысканных развлечениях и остроумной беседе, «имел огромный запас разных анекдотических историй […] о многих знаменитых людях за границей» и при этом отличался редкой откровенностью[535].

Преемник Рида и сотрудник первой администрации Рузвельта, Буллит прибыл в Москву официальным fellow-traveler. В первые месяцы в Москве Буллит с энтузиазмом говорил о большевиках и уговаривал Уоллеса, тогда министра сельского хозяйства, внимательнее относиться к достижениям русских в этой области, особо подчеркивая почему-то их успехи в искусственном осеменении. Буллит рассказывал Уоллесу, как его принимал Сталин, однажды они провели в беседе вдвоем целую ночь. Рассказывая о нем как о выдающемся человеке, Буллит не скрывал отвращения, вспоминая, как Сталин целовал его «открытым ртом». Обилие алкоголя и застольные ритуалы Кремля тоже были ему не по душе. «Он имел свободный и либеральный склад духа. Он любил ходить повсюду и не мог вынести, чтобы его ограничивали и за ним шпионили». В результате, рассказывал Уоллес, за время работы в Москве отношение Буллита к Советской России резко изменилось. Под конец он характеризовал советскую компартию как институт того же сорта, что испанская инквизиция. При этом он говорил, что очень полюбил русских людей, а женщины в Москве вызывали его восхищение: даже на строительстве метро они работали больше мужчин. Сторонник сближения с Советами, Уоллес осуждал Буллита за нестабильность и чрезмерный антисоветизм; именно такие люди, писал он, готовили «холодную войну». «Он был восхитительным человеком, но был подвержен эмоциональным потрясениям и внезапным переменам»[536]. Необычные качества посла были признаны даже агентами НКВД. В октябре 1934 года произошла обычная история: донесения Буллита в Госдепартамент читались советскими агентами, которые передавали их в Москву; вскоре утечка стала известна Буллиту, который сообщил об этом в Госдеп и шпионский круг в очередной раз замкнулся. В шифровке в НКВД советский резидент в Америке Ицхак Ахмеров характеризовал Буллита в следующих выражениях: «Мы просим соблюдать максимальную осторожность при отправлении Вами отчетов Б[уллита] в соседние учреждения. Хитрость Б[уллита], его общительность, контакты с высокопоставленными лицами дают ему возможность задеть многих»[537].

Джордж Кеннан, самый известный из американских дипломатов «холодной войны», в те годы был сотрудником Буллита:

Мы гордились им, и у нас никогда не было повода стыдиться за него […] Буллит, каким мы знали его в Москве, был чарующе светским, блестяще образованным, наделенным фантазией человеком, который в интеллектуальном плане мог быть на равных с кем угодно. Он не давал жизни вокруг себя выродиться в скуку и тупость. Все мы, жившие в его окружении, выигрывали от блеска его духа, от его стойкой уверенности, что жизнь при любых обстоятельствах является вдохновенно интересной и всегда движется вперед[538].

Жизнь посольства Кеннан характеризовал как «одинокий бастион американской жизни в океане советской злой воли». Буллит же был полон тогда «некоей опасной свободой — свободой человека, который, как он однажды мне признался, никогда не подчинял своей жизни интересам другого существа»[539]. Вот что писал позднее сам Буллит в официальном донесении о том, как в Париже попал под бомбежку: «В течение многих лет у меня есть чувство, что я пережил настолько больше в своей жизни, чем человеку дано пережить, что мысль о смерти больше не волнует меня»[540]. Советский историк оценивает Буллита как «необычную фигуру в среде дипломатов […] Человек крайностей, довольно легко меняющий взгляды, амбициозный и подозрительный»[541]. Современная биография Буллита характеризует его как «человека тайны и парадокса»[542].

В своем московском бастионе Буллит вряд ли чувствовал себя на месте. Сталин не выполнял обещаний, на Ленинских горах начали строить университет, а люди, которых Буллит пытался привлечь к себе, а кого-то успел полюбить, исчезали на глазах. 1 мая 1935 года Буллит писал Рузвельту: «Я не могу, конечно, ничего сделать для того, чтобы спасти хоть одного из них». Арестованный Георгий Андрейчин, уполномоченный МИДа по связям с американским посольством, передал из камеры письмо, написанное на «туалетной бумаге» (деталь, означающая непонимание местной жизни), «в котором он умоляет меня не пытаться спасти его, иначе он наверняка будет расстрелян»[543]. Верил Буллит в аутентичность этого послания или нет, из него следует, что для Андрейчина он пытался что-то сделать. Потом Буллит опишет свои действия в Москве языком, необычным для дипломата, но для него самого чрезвычайно характерным: «Я был с русскими как дьявол. Я делал все, что мог, чтобы дела у них пошли плохо (I deviled Russians. I did all I could to make things unpleasant)»[544].

Бал Сатаны в Спасо-хаусе

23 апреля 1935 года в Спасо-хаусе, великолепном особняке на Арбате, в котором и сейчас находится личная резиденция американского посла, состоялся прием. На нем было 500 приглашенных: как писал секретарь посольства, «все, кто имел значение в Москве, кроме Сталина»[545]. Американцы честно развлекались и пытались развлечь гостей. Тем было трудно. Большевики-интеллектуалы (тут были Бухарин, Бубнов, Радек) последние месяцы держались у власти. Высшее армейское командование (Тухачевский, Егоров, Буденный) уже стало заложником двойной игры советской и немецкой разведок. Театральная элита (Мейерхольд, Таиров, Немирович-Данченко, Булгаков) в любой момент ждала беспричинной расправы — для одних быстрой, для других мучительно долгой.

В посольстве этот party, названный «Фестивалем весны», был заметным событием. Посол Буллит писал президенту Рузвельту 1 мая 1935 года: «…это был чрезвычайно удачный прием, достойный и в то же время веселый… Безусловно, это был лучший прием в Москве со времени Революции. Мы достали тысячу роз в Хельсинки, заставили до времени распуститься множество березок и устроили в одном конце гостиной подобие колхоза с крестьянами, играющими на аккордеоне, с танцовщиками и всяческими детскими штуками (baby things) — птицами, козлятами и парой маленьких медвежат»[546]. О том же вспоминал Джордж Кеннан, в то время рядовой сотрудник посольства: «…это был единственный такого рода бал в Москве в эти годы. Ничего подобного никогда не повторялось»[547].

Гости собрались в полночь. Танцевали в зале с колоннами, с хор светили разноцветные прожектора. За сеткой порхали птицы. В углах столовой были выгоны с козлятами, овцами и медвежатами. По стенам — клетки с петухами, в три часа утра петухи запели. «Стиль рюсс», — насмешливо закончила описание этого приема в своем дневнике жена Михаила Булгакова[548]. Ее внимание было обращено на костюмы. Все, кроме военных, были во фраках. Выделялись одеждой большевики: Бухарин был в старомодном сюртуке, Радек в туристском костюме, Бубнов в защитной форме. Был на балу и известный в дипломатической Москве стукач, «наше домашнее ГПУ», как звала его жена Бубнова, некий барон Штейгер, конечно во фраке. Дирижер был в особо длинном фраке, до пят. У Булгакова фрака не было, и он пришел в черном костюме; его жена — в «исчерна-синем» вечернем платье с бледно-розовыми цветами.

Устройству американской версии колхоза в буфетной Спасо-хауса предшествовала серьезная подготовка. Посол был любителем необычных развлечений, посольство даже именовалось в дипломатической Москве «Цирком Билла Буллита». В 20-х годах, скупо рассказывает Уоллес, Буллит задавал в Париже ошеломляющие вечеринки: «он попросту имел лакея, обслуживающего гостей голым, или что-то вроде этого»[549]. Согласно инструкциям, которые Буллит оставил своему штату, весенний бал должен был «превзойти все, что видела Москва до или после Революции». Sky the limit, напутствовал он подчиненных, уезжая на зиму в Вашингтон. За подготовку приема, который был приурочен к его прибытию, отвечал Чарльз Тейер, один из секретарей посольства, и Айрин Уайли, жена советника. Платил за все сам посол.

У Тейера, оставившего о своей русской службе забавные воспоминания под названием Медведи в икре, был трудный опыт московских развлечений: на предыдущем приеме участвовал знаменитый дрессировщик Дуров со своими тюленями, которые исправно жонглировали, пока Дуров был трезв, зато потом они устроили купание в салатнице. Теперь животные были взяты напрокат из Московского зоопарка. Тейер стал предусмотрительнее и, не доверяя советским дрессировщикам, сам выяснил, что овец и коз нельзя поместить в буфетную: как ни мыли их в зоопарке, они все равно воняли. Наименее пахучими оказались горные козлы, которые и участвовали в бале. Потрудиться пришлось и с цветами, которые после долгих поисков по всему Союзу доставили из Финляндии. Были наняты чешский джаз-банд, бывший тогда в Москве, и цыганский оркестр с танцовщиками. Когда гости прибыли, свет в зале погас и на высоком потолке зажглись звезды и луна. Под покрывалом в клетках сидели 12 петухов. Когда по команде Тейера покрывало откинули, запел только один из них, но зато громко; другой же вылетел и приземлился в блюдо утиного паштета, доставленного из Страсбурга[550].

Основывая посольство в Москве, Буллит набрал туда одних холостяков, чтобы, как он объяснял, избежать излишней открытости, которую привнесли бы жены дипломатов. Вскоре, однако, «романтические привязанности и последующие за этим осложнения, свойственные холостякам, привели к утечкам информации, значительно превосходящим все, что могли произвести жены». Сегодня, продолжал Тейер в 1959 году, политика рекрутирования кадров в посольство в Москве прямо противоположная — «предпочтительно без холостяков»[551]. Понятно, что собранию американских холостяков в Москве сопутствовала романтическая атмосфера, вероятно обостренная запахом крови. Булгаков с красавицей-женой «хотели уехать часа в три, американцы не пустили — и секретари и Файмонвилл (атташе) и Уорд были все время с нами. Около шести мы сели в их посольский кадиллак и поехали домой. Привезла домой громадный букет тюльпанов от Болена», — наутро записывала Елена Сергеевна. Бал закончился в 9 утра лезгинкой, которую Тухачевский исполнил с Лелей Лепешинской, знаменитой балериной Большого театра и частой гостьей Билла Буллита. Посол жил в Москве со своей дочерью Анной; Луиза Брайант оставалась в Америке. Длительная связь соединяла Буллита с личной секретаршей Рузвельта. Однажды та прибыла в Москву и застала посла с той же Лелей Лепешинской. Потом Буллит напишет: «Кроме балетных девушек и других агентов НКВД, которым приказано заводить контакты с дипломатическим корпусом, любой русский знает, как нездорово разговаривать с иностранцами; если иностранец заговаривает первым, русские исчезают»[552].

Стараниями Тейера по залу бегали медвежата и сосали молоко. Известный своим остроумием Радек надел молочную соску на бутылку с шампанским. Медвежонок сделал несколько глотков Cordon rouge, прежде чем обнаружил подмену. Маленький Радек тем временем исчез, а случившийся поблизости маршал Егоров взял на руки плачущего мишку, чтобы его успокоить. Пока маршал качал медвежонка, того обильно вырвало на орденоносный мундир.

Чего не знала Маргарита

Эта эстетика более всего знакома по Великому Гэтсби Ф. Скотта Фицджеральда, а позднее увековечена в Диснейлендах; именно ее Набоков характеризовал словом «пошлость», считая его непереводимым и транскрибируя как «posh-lust», в обратном переводе что-то вроде шикарных страстей. Осуществленный в Спасо-хаусе Фестиваль весны пересаживал американский posh на совершенно неподходящую почву русской трагедии. Не знаю, осознавал ли Буллит мрачную иронию, заложенную в двуязычном названии его резиденции, которое по-своему отзывалось на христологическую тематику его книги о Вильсоне.

Из дневников Е. С. Булгаковой ясно, что Фестиваль весны в американском посольстве стал жизненным прототипом для бала Сатаны, описанного в Мастере и Маргарите. На историческом балу 1935 года жертвы развлекались вместе с палачами, причем тем и другим в считанные месяцы предстояло погибнуть на глазах у изумленных хозяев. Когда Булгаков писал эту сцену, он был одним из немногих уцелевших участников приема, который американцы искренне считали самым веселым в Москве после революции. И все же не снимающий очки Абадонна, а нагая и прекрасная Маргарита оказалась главной фигурой булгаковского бала. Стоит перечитать эту главу романа, чтобы убедиться в неожиданном для современного читателя факте. Не политические намеки, не скорбь по погибшим и не желание мести доминируют в великом бале у Сатаны. Среди выдающихся грешников, с того света посетивших этот прием, нам показывают только одну категорию, которую можно описать как лиц, совершивших преступления на сексуальной почве: здесь русская помещица, которая жгла горничной лицо щипцами; неаполитанка, помогавшая соотечественницам избавиться от надоевших мужей; хозяйка чем-то отличившегося публичного дома в Страсбурге; и московская портниха, провертевшая смотровые отверстия в стене своей примерочной. Кажется, этот подбор грешников не комментировался булгаковедами, но он принципиально важен. «Голые женские тела поднимались между фрачными мужчинами. На Маргариту наплывали их смуглые, и белые, и цвета кофейного зерна, и вовсе черные тела […] С грудей брызгали светом бриллиантовые запонки». Либидо суммировано через времена и расы. Секс показан в своем однообразном могуществе, как статическая сила подавляющего значения.

Но вместо того, чтобы увенчаться торжественным актом между дьяволом и избранной ведьмой, в данном случае Воландом и Маргаритой, черная месса 1935 года завершилась наказанием за политический, а не сексуальный грех. Маргарита с кокетливым страхом ожидала другой развязки, ждет ее и читатель; Воланд обманывает ожидания. Как раз та страна и то время, которые посетил на этот раз Воланд, дают исключение из налаженного ассортимента пороков. Те из грешников, которые пришли сюда с современной московской улицы, — «новенькие», как назвал их Коровьев, — все являются политическими. Двое этих отравителей — единственные, чей грех не является плодом любви. Очевидно политический характер имеет порок последнего гостя, «наушника и шпиона», барона Майгеля. Его прототипом был Борис Штейгер, известный в Москве стукач и, что более интересно, двойной шпион: в американских документах он проходил «одним из самых важных агентов» самого посольства[553]. Меланхолически наслаждавшийся своим эротическим карнавалом, именно на этом этапе Воланд всерьез включается в действие, чтобы обличить и наказать новый вид порока. Итак, великие грешники прошлого попадали в ад исключительно за свои любовные приключения; зато срамные грехи современников имеют не сексуальную, а политическую природу. Значит ли это, что нравственность, исторически связанная с сексуальной репрессией, получает новую форму в 20-м веке, людей которого судят по политическим деяниям?

Похоже, в новых формах до нас доносятся знакомые голоса. Дьявол историчен. Он желает зла и творит добро вместе с теми, кого посещает; искушая и испытывая, он удивляется новым грехам, что не чета старым. Гетевский Мефистофель испытывает Фауста и сразу находит уязвимое место, отправив к ведьмам и столкнув с Маргаритой. Булгаковскому Мастеру такие искушения вряд ли опасны. В отличие от Гете и Фрейда, Булгакову и Буллиту вожделение не кажется самым страшным и самым загадочным в человеке. Люди нового века, Мастер и Маргарита уверенно предаются своей любви, и Воланду не приходится ни искушать их, ни как-либо иначе интересоваться эротической стороной их жизни. Маргарита по инерции опасается ухаживаний Воланда, но тот выше подозрений. Для Буллита и Булгакова тайна человека в другом: в зависимости и власти; в предательстве и способности к сопротивлению. Новый грешник — не детоубийца, но шпион.

Мы знаем, что Фестиваль весны в американском посольстве описан в бале Сатаны из романа Булгакова. Что, однако, послужило чертами сходства? На деле мало что в описании реальных событий напоминает знаменитую главу из Мастера и Маргариты[554]. Особенно подозрителен фрак дирижера, который Булгаков видел в посольстве и которым он, по словам Елены Сергеевны, «пленился более всего». Вслед за женой автора, исследователи соотносят этот фрак с «невиданным по длине фраком дивного покроя», который носил Воланд. С этим связаны характерные несообразности: во-первых, Воланд носил этот фрак не на бале, а в другой сцене, в варьете; во-вторых, длинный фрак дирижера отсутствовал в дневнике Булгаковой, написанном по ходу событий, и был вписан ею, когда она редактировала дневник уже в начале 60-х годов. Похоже, что доступная нам редакция дневников Булгаковой — не столько свидетельство очевидца, сколько воспоминание мемуариста: факты смешаны с конъектурами, заполняющими связь между фактами, непонятную автору. Непонятным Елене Сергеевне было то, на чем, собственно, основывалась ясно выраженная самим Булгаковым ассоциация между балом у Сатаны и реальным «party» в американском посольстве. Эта связь содержалась не в стиле рюсс с медведями, березками и стукачами, которых увидела она на приеме в Спасо-хаусе. Не имея ответа, вдова писателя продолжала десятилетия спустя возвращаться к этой теме, вводя в новую редакцию дневника малозначительные штрихи, все равно не снимающие проблему.

Вмешательство высших сфер

Булгаков находился под непрерывной и страшной угрозой, справиться с которой было выше человеческих сил. «Что, мы вам очень надоели?» — спросил его Сталин во время знаменитого телефонного разговора[555]. «Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно», — писал Булгаков другу. Со Сталиным же он делился тем, что «с конца 1930 года страдает тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски»[556], и помочь ему может только поездка вместе с женой за границу. Получив отказ, он лечился гипнозом у доктора С. М. Берга. Лечение помогло с первого же сеанса. Началось оно, судя по дневнику Е. С. Булгаковой, 21 ноября 1934 года[557]. Доктор внушал, что завтра пациент сможет пойти в гости один. Действительно, назавтра писатель вышел один, чего не было уже полгода. Прошло два месяца, и увлеченный Булгаков начинает сам лечить гипнозом. Пациентом был художник В. В. Дмитриев, страдавший от «мрачных мыслей». После первого внушения Дмитриев позвонил «в диком восторге», просил еще: «мрачные мысли, говорит, его покинули, он себя не узнает»[558]. В феврале 1935 года Берг провел Булгакову еще три сеанса. Один из них был, по переданным Еленой Сергеевной словам пациента, «замечательно хорош»; после другого Берги, Булгаковы и другие гости ужинали вместе. «Уходя, Берг сказал, что он счастлив, что ему удалось вылечить именно М.А.». Потом доктор Берг заболел сам. Извиняясь, что не может прийти на очередной сеанс, он продолжал с интонациями, характерными для его не знающей юмора профессии: «Бесконечно рад тому, что вы вполне здоровы; иначе и быть, впрочем, не могло — у вас такие фонды, такие данные для абсолютного и прочного здоровья!»[559]

Инфантильная позиция пациента-гипнотика, зависимого от чужой воли и способного без рассуждений ожидать магической помощи со стороны, в творчестве Булгакова принимала формы блестящей и иронической фантазии. «Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством» — так заканчивается Мастер и Маргарита. Но читатель, конечно, не верит следствию. Читатель верит автору: чудесное вмешательство не только возможно, но и является единственным выходом из абсурдной советской ситуации. В пьесах и романе Булгакова, написанных в 30-е годы, всерьез, с надеждой и верой запечатлен образ всесильного помощника, обладающего абсолютной светской властью или магическим всемогуществом, которые тот охотно, без просьб использует для спасения больного и нищего художника. В начале и в конце десятилетия он обращал подобные ожидания к Сталину. Похоже, что в середине 30-х годов его надежды адресовались американскому послу в Москве.

Почему-то в декабре 1933 года Булгакова отмечает в дневнике официальное сообщение о прибытии в Москву «нового американского Посла»[560]. Скорее всего, супругов интересовал гонорар за постановку Дней Турбиных в Америке. И действительно, Буллит сразу посетил спектакль Турбиных, через некоторое время официально запросил рукопись пьесы и держал ее на своем рабочем столе. В марте 1934 года Дни Турбиных были поставлены в Йейле, родном университете Буллита. Чарльз Тейер вспоминал, что его первое знакомство с Буллитом, только что прибывшим в Москву в качестве посла, началось тоже с Турбиных. Тейер начал учить русский язык и, оказавшись в Москве, искал работы в новом посольстве. Посол жил тогда в «Метрополе», Тейер с трудом пробился к нему и представился. Буллит попросил его прочесть страницу из лежавшей перед ним рукописи. Это были Дни Турбиных. Читать по-русски Тейер еще не мог, но содержание пьесы знал и стал ее пересказывать. Буллит понял обман, но оценил молодого человека, который действительно стал его переводчиком, а потом и кадровым дипломатом[561].

Булгаков и Буллит познакомились 6 сентября 1934 года на очередном спектакле Дней Турбиных во МХАТе. Американский посол подошел к драматургу и сказал, что «смотрит пьесу в пятый раз» (когда Наполеон встретился с Гете, он сказал, что семь раз читал Вертера). «Он смотрит, имея в руках английский экземпляр пьесы, говорит, что первые спектакли часто смотрел в него, теперь редко», — с гордостью записывала Елена Сергеевна (68). Судя по ее записям, они с мужем много раз бывали на официальных и домашних приемах в посольстве. Поначалу это знакомство казалось сенсационным: друзей семьи «распирает любопытство — знакомство с американцами!». Потом записи Елены Сергеевны об этих контактах становятся спокойными, даже монотонными. 16 февраля 1936 года она записывала: «Буллит, как всегда, очень любезен»; 18 февраля: «Американцы очень милы»; 28 марта: «Были в 4.30 у Буллита. Американцы — и он тоже в том числе — были еще милее, чем всегда». Через две недели: «Как всегда, американцы удивительно милы к нам. Буллит уговаривал не уезжать, остаться еще…» (113, 114, 118). Посол охотно демонстрировал свою дружбу с писателем. Он представлял его европейским послам и публично хвалил его пьесы. Он познакомил Булгакова с сотрудниками своего посольства — Джоном Уайли и его женой Айрин, Джорджем Кеннаном, Чарльзом Тейером, Чарльзом Боленом и военным атташе Филиппом Файмонвиллом.

Булгаковы и Буллит с его свитой общались между собой так, как общаются близкие люди — иногда очень часто, почти каждый день, иногда с большими перерывами, совпадавшими с отъездами Буллита в Вашингтон. 11 апреля 1935 года Булгаковы принимают американцев у себя («икра, лососина, домашний паштет, редиски, свежие огурцы, шампиньоны жареные, водка, белое вино», 92). 19 апреля они обедают у секретаря посольства Чарльза Болена. 23 апреля в посольстве состоялся Фестиваль весны и, среди сотен высокопоставленных гостей, Булгаковых принимают с особым почетом: «Болен и Файмонвилл спустились к нам в вестибюль, чтобы помочь. Буллит поручил м-с Уайли нас занимать» (96). Айрин Уайли была официальной хозяйкой этого колоссального приема. Булгаковы были, конечно, чувствительны к подобному вниманию; оно наверняка произвело впечатление и на окружающих, среди которых была вся советская верхушка. 29 апреля у Булгаковых снова Болен, Тейер, Айрин Уайли и еще несколько американцев. «М-с Уайли звала с собой в Турцию». Уже назавтра Булгаковы снова в посольстве. «Буллит подводил к нам многих знакомиться, в том числе французского посла с женой и очень веселого толстяка — турецкого посла». Следующий вечер, третий подряд, Булгаковы вновь проводят с американскими дипломатами. «У Уайли было человек тридцать. […] Были и все наши знакомые секретари Буллита»; был тут и непременный Штейгер. Привыкнув к иноземной одежде, Булгакова отмечает теперь кухню: «шампанское, виски, коньяк, […] сосиски с бобами» (97). С Тейером и Файмонвиллом Булгаковы сплетничают о личной жизни Болена (103). Дело доходит до того, что общие знакомые ищут у них Болена, когда он куда-то не пришел (95–96). Примерно в эти дни Буллит пишет Рузвельту: «Я, конечно, не могу ничего сделать для того, чтобы спасти хоть одного из них».

А помощь была нужна. Все это время Булгаковы пытались подать документы на выезд. 11 апреля 1935 года Булгаковы принимали у себя двух секретарей американского посольства, Болена и Тейера. «М.А. […] сказал, что подает прошение о заграничных паспортах… Американцы нашли, что это очень хорошо, что ехать надо», — записывала Елена Сергеевна (92). В июне 1935 года документы были приняты инстанциями; в августе Елена Сергеевна записывает о получении очередного отказа. 16 октября Булгаков один ездит на дачу к Тейеру. 18 октября Булгаковы на обеде у посла: «Буллит подошел, и долго разговаривали сначала о Турбиных, которые ему страшно нравятся, а потом — „Когда пойдет Мольер?“» (107). Мольер пошел только в феврале 1936-го, и на генеральной репетиции был Тейер с коллегами: «американцы восхищались и долго благодарили». 16 февраля Булгаковы на приеме у Буллита, только что вернувшегося из Америки: «гости — дипломатический корпус, немного русских», в их числе Буденный «в новой форме» (ИЗ). 19 февраля «опять у Буллита», который «был в пиджаке, не в визитке, как в прошлый раз» (114). В этот раз гостям Буллита был показан с очевидным намерением выбранный фильм «о том, как англичанин-слуга остался в Америке, очарованный американцами и их жизнью». 21 февраля Буллит на просмотре Мольера: «за чаем в антракте […] Буллит необычайно хвалебно говорил о пьесе, о М. А. вообще, называл его мастером» (понятно, какое значение имело это слово для Булгакова). На следующий день посольская машина отвозит Булгаковых «на американскую дачу». Между тем со сцены снимают Мольера. 14 марта Булгаковы снова приглашены на обед к послу. «Решили не идти, не хочется выслушивать сочувствие, расспросов» (117). Через две недели все же поехали к Буллиту. «Американцы — и он тоже в том числе — были еще милее, чем всегда» (118). 7 октября Кеннан «около одиннадцати вечера заехал за нами на машине. Я не поехала». В ноябре Булгаков еще два раза был на раутах в посольстве. Хотя Булгаковы общались со всей свитой посла, их отношения имели личный характер. После отъезда Буллита Булгаков в посольстве не бывал. В апреле 1937 года его вновь приглашали на костюмированный бал, который давала дочь нового посла. Он не поехал, сослался на отсутствие костюма. В сентябре 1937 года секретарь Файмонвилла приглашала Булгаковых «настойчивыми звонками». Без объяснения причин Елена Сергеевна фиксирует: «Мы не пошли» (165).