ГЛАВА XIX. СЛОМЛЕННАЯ ВОЛЯ

ГЛАВА XIX.

СЛОМЛЕННАЯ ВОЛЯ

Был жаркий июньский день 1920 года. Солнце безжалостно палило на плоские степи Северной Таврии. Куда ни взглянешь, прозрачные волны горячего воздуха колыхались над покрытой бахчами равниной, точно свежий бриз щекотал волнующуюся поверхность моря. Но не было и следа какого-либо ветерка.

Село Михайловка. Огромное село, растянувшееся на много вёрст и населённое многими тысячами жителей. Пустынная, загаженная и облупившаяся железнодорожная станция за несколько вёрст от села. Три морских офицера, приписанные к одному из знаменитых «цветных» полков Добровольческой армии, ждут вечернего поезда, чтобы попасть в свой полк. Кто-то на станции вспомнил, что в селе проживает адмирал вместе со своей дочерью, народной учительницей. Имя адмирала — Небогатов.

Мои два товарища, старше меня по Морскому корпусу, решили скоротать время скучного ожидания на станции и отправились в село навестить Небогатова. Я отказался. Инстинктивно предпочёл просидеть один несколько часов в душной и грязной станции, чем познакомиться с человеком, не прибавившим славы Андреевскому флагу.

С тех пор прошло 35 лет. Этот далёкий эпизод мне снова пришёл в голову, когда я оказался перед самой трудной задачей при составлении описания Цусимского сражения — коснуться печальной главы, главным действующим лицом которой был человек, с которым я сознательно уклонился встретиться.

В течение долгих 35 лет я вспоминал этот эпизод и колебался — не зря ли тогда я дал себя увлечь чувствам, свойственным ранней юности, и не нанёс ли я в своих мыслях моральную обиду невинному человеку?

Но теперь передо мной находится жуткий человеческий документ. Он называется: «Отчёт о сдаче 15 мая 1905 года неприятелю судов отряда бывшего адмирала Небогатова». В этой толстой книге ничего не выдумано. В ней даны только свидетельские показания живых людей. Эта книга написана самой жизнью, но ни в одном романе не найти столько страниц описания пережитой трагедии, волнующих душевных переживаний и обличительного анализа действий своих и чужих.

Тогда, на станции села Михайловка, я не знал о существовании этой книги, и внутреннее чутьё мне подсказало мою реакцию. Не видел я этой книги, когда 35 лет сомневался в правильности своего решения. Но теперь, ознакомившись с её содержанием, я был поражён и потрясён невероятным сходством событий, происшедших 15 мая 1905 года на судах отряда Небогатова в далёком Японском море, с теми, что прокатились по просторам всей России в роковые февральские дни 1917 года.

Время Русско-японской войны не сохранилось в моей младенческой памяти, настолько я ещё тогда был мал, но поступки и переживания участников сдачи кораблей отряда Небогатова мне оказались удивительно знакомыми, потому что те же поступки и те же переживания людей запечатлела моя юношеская память в дни «Великой и бескровной русской революции», произошедшей 12 лет спустя.

И там, и здесь одни и те же симптомы болезни — зловещие признаки тяжёлого морального недуга, который не заметили ни судьи, судившие адмирала Небогатова и его офицеров, ни русская общественность, защищавшая с пеной у рта мотивы ложной гуманности, повлиявшие на решение адмирала Небогатова. Точно Создатель, по неведомым причинам, ослепил всю Россию. За невинными кустами на переднем плане русские люди не увидели огромного дремучего леса, которому понадобилось только 12 лет, чтобы своим буйным ростом закрыть и проглотить в своих недрах страну с тысячелетними историческими устоями.

Нет, в июне 1920 года инстинкт меня не подвёл. Небогатов, сам того не подозревая, своим поступком показал дорогу тем, кто спустил национальный стяг с мачт не четырёх кораблей (из них трёх старых и одного тяжело повреждённого), а на всём пространстве огромной и могучей страны, имя которой было — Российская империя.

Светало… Японское море встретило русские корабли ясной погодой и спокойной поверхностью морской глади… Ох, не верится этому затишью — за приветливым лицом дальневосточного моря не прячется ли азиатское хищное коварство?

В кильватер шло несколько русских кораблей. Сколько их? Один, два, три, четыре… и ещё один сбоку — пять, а где же остальные?

Впереди идёт «Император Николай I» под контр-адмиральским флагом, за ним сильно покалеченный «Орёл» и два броненосца береговой обороны, «Адмирал Сенявин» и «Генерал-адмирал Апраксин». Несколько в стороне — верный спутник броненосного отряда лёгкий крейсер «Изумруд».

А где же «Сисой Великий», единственный корабль, кроме подбитого «Орла», который был вооружён современной артиллерий? Где же «Наварин», хотя и вооружённый устаревшей артиллерией, но лучше всех русских кораблей защищённый бронёй? Где же броненосный крейсер «Адмирал Нахимов», который мог бы противостоять хотя бы одному японскому броненосному крейсеру? Нет также броненосца береговой обороны «Адмирал Ушаков».

А где же крейсера, из которых ни один не был потоплен в бою предыдущего дня и только один был сильнее других повреждён?

Из 16 крупных кораблей, составлявших русскую эскадру перед наступлением темноты, осталось сейчас только пять. Неужели они все были потоплены японскими миноносцами в течение ночи?

Такие мысли и вопросы осаждали головы адмирала Небогатова, командиров, офицеров и матросов этих пяти кораблей. Тщетно они всматривались в даль. Горизонт был чист со всех сторон.

С «Николая I» запросили семафором на «Орёл»: «Показать имя корабля и кто командир». Ответ последовал: «„Орёл“ под командой капитана 2-го ранга Шведе вместо смертельно раненного командира». Был задан новый вопрос: «Показать повреждения у орудий». Отвечено: «Исправны два 12-дюймовых и четыре 6-дюймовых орудия».

В это время на горизонте появились дымки. Настроение приподнялось. Каждый ожидал, что дымки принадлежат отставшим русским кораблям. Дымки слева, с кормы, приближались. Но это были не русские корабли, а восемь японских крейсеров. На «Николае I» взвился сигнал:

— Приготовиться к бою.

Пробита боевая тревога. Комендоры заняли свои места у орудий. Кочегары и машинисты безмолвно спустились к котлам и машинам, закрыв за собой броневые крышки люков. У каждого из них дрогнуло сердце — откроются ли для них эти крышки снова и увидят ли они опять дневной свет? Во вчерашнем бою эти крышки оказались могильной плитой для машинной команды четырёх русских броненосцев. Замурованные в броневом гробу, они скрылись навсегда под поверхностью волн. Но не было ни тени паники или страха. Все в один голос утверждают, что ни у кого из офицеров и команды не появилось мысли о сдаче… за исключением двух-трёх лиц. Ожидалось, что если из-за превосходства в силах неприятельской эскадры бой окажется безнадёжным, то корабли будут взорваны или потоплены.

С «Орла» просемафорили на «Николай I», что у него нет ни одного исправного дальномера и что он просит сообщить расстояние до неприятеля. Ответ был — 60 кабельтовых. Русские броненосцы повернули на сближение с противником, но тот повернул «все вдруг» на 16 румбов и стал уходить.

С кормы появились новые дымки. «Изумруд» пошёл в разведку, но и эти дымки принадлежали японским крейсерам. Ещё дымки приближались с носа. Вскоре пять русских кораблей были окружены 28 японскими, и среди них были 4 броненосца и 6 броненосных крейсеров. На них не было видно следов вчерашнего боя, только на флагманском корабле адмирала Того была сбита грот-мачта. С дистанции в 60 кабельтовых японский флот открыл огонь по флагманскому кораблю контр-адмирала Небогатова. Но он не отвечал. Что же на нём происходило?

Броненосцем «Император Николай I» командовал капитан 1-го ранга В.В. Смирнов. В бою 14 мая он был легко ранен и ушёл в бронированное румпельное отделение броненосца, где просидел весь бой, сдав командование броненосцем начальнику отряда. Утром он пригласил к себе флаг-капитана начальника отряда капитана 2-го ранга В.А. Кросса и просил его передать адмиралу, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Кросс доложил об этом адмиралу, на что тот ответил:

— Ну, это ещё посмотрим.

Но тщетно Небогатов осматривал горизонт, напрасно он посылал в разведку крейсер «Изумруд» — нигде не было видно остальных русских кораблей, которых Небогатов ночью растерял, держа со своим флагманским кораблём слишком большой ход для того, чтобы за ним могли следовать повреждённые в бою броненосцы. Кроме того, отразить минную атаку всегда легче соединённой эскадрой, чем одиночным кораблям, что также, очевидно, упустил из виду Небогатов под влиянием усталости минувшего дня.

Вообще Небогатов был опытным моряком и предусмотрительным начальником. Он научил корабли своего отряда держать строй в полной темноте и в некоторых отношениях подготовил свои корабли к бою лучше, чем были подготовлены корабли первого и второго отрядов, но сами его корабли не имели боевой ценности. Они не достреливали до японских броненосных кораблей в бою предыдущего дня и по той же причине не могли отвечать на огонь японской эскадры на другой день. Расстояние до японских кораблей превышало дальнобойность их орудий.

Увы, адмирал Рожественский оказался прав. Посланный ему на помощь третий отряд оказался не только лишней обузой, но ещё хуже — он вписал в историю русского флота самые печальные страницы.

Спустя полчаса Небогатов вызвал Смирнова к себе и, по-видимому, дал себя уговорить. Он приказал немедленно набрать сигнал «Сдаюсь». Услужливый флаг-капитан самолично его набрал.

Но здесь выступил старший офицер броненосца капитал 2-го ранга Пётр Петрович Ведерников, который предупредил адмирала, что, согласно морскому уставу, решение о сдаче может принять только военный совет.

Немедленно зазвенели телефоны и забегали ординарцы, созывая офицеров на капитанский мостик. Каждый из них был на своём боевом посту, ожидая приказания открыть огонь. И вдруг, на виду всей японской эскадры, они были вызваны покинуть свои места по боевому расписанию, обрекая корабль на бездействие. Часть офицеров с возмущёнными лицами, другие в полной растерянности бросились на мостик. В это время сигнал о сдаче уже трепетал на ноке реи, но его значение ещё не было известно офицерам и команде. Едва успела собраться половина офицерского состава броненосца, как Небогатов обратился к ним со словами:

— Я хочу, господа офицеры, сдать броненосец. В этом я вижу единственное средство спасти вас и команду. Как вы думаете?

Первое слово получил прапорщик Александр Николаевич Шамие, который только всего полгода, как сменил университетскую тужурку на офицерский китель, но тем не менее он без колебания заявил:

— Если мы не можем сражаться, то нужно открыть кингстоны и корабль затопить!

Того же мнения были прапорщик Николай Иннокентьевич Балкашин, мичманы Павел Леонгардович Унгерн-Штернберг и Юрий Фадеевич Волковицкий; последний со слезами на глазах заявил:

— Как же так сдаваться?

Небогатов не допустил следующих офицеров к слову и начал доказывать, что дальнейшее сопротивление бесполезно, на что капитан 2-го ранга Ведерников возразил:

— Сопротивляться бесполезно для корабля, но оно полезно для России.

Небогатов, показывая рукой на насторожившуюся команду, демагогически громко сказал:

— Посмотрите на команду, многие ещё жить не начали, неужели всех их утопить?

Мичман Волковицкий начал возражать, что адмирал не имеет права сдать эскадру, что уже позора довольно, что 2500 человек команды отряда ничто по сравнению с 30000 солдат, погибших под Мукденом. Если нельзя сражаться, то нужно корабли затопить или взорвать.

Небогатов вышел из себя и стал кричать на Волковицкого, что он слишком молод, чтобы ему противоречить, и что всю ответственность он берёт на себя.

Тогда Волковицкий обратился к Ведерникову, прося его принять командование броненосцем. Но старший офицер не нашёл у себя мужества пойти против адмирала и безнадёжно махнул рукой:

— Потерявши голову, по волосам не плачут. Топиться — не исход.

В это время на мостик поднялся флагманский артиллерист капитан 2-го ранга Николай Парфеньевич Курош, крича: «Драться до последней капли крови!» Адмирал приказал матросам его увести.

Мичман Виктор Владимирович Дыбовский, не подозревая, что происходит на мостике, зычно рапортует с марса фок-мачты:

— До неприятеля 60 кабельтовых.

Адмирал обращается к старшему артиллерийскому офицеру лейтенанту Александру Александровичу Пеликану с вопросом:

— Можем ли мы открыть но неприятелю огонь?

— Бесполезно, ваше превосходительство. Наши снаряды не долетят до противника.

С неприятельской эскадры раздался пристрелочный выстрел по флагманскому кораблю. Офицеры поспешили разойтись по своим постам.

С Небогатовым случилась истерика, которой у него никогда не бывало. Из глаз брызнули слёзы. Он сорвал фуражку и начал топтать её ногами:

— Японцы не разобрали нашего сигнала. Скорее поднять белый флаг!

Неприятельские снаряды начали подымать фонтаны воды вокруг броненосца. Снаряд разорвался у боевой рубки. Был ранен флагманский штурман подполковник Дмитрий Николаевич Федотьев. Другой снаряд разорвался на баке. Несколько ударили в борт. Небогатов неистовствовал:

— Повернуть башни в сторону от неприятеля! Спустить наш флаг! Поднять японский флаг!

И опять нашёлся другой услужливый флаг-офицер, который собственноручно поднял японский флаг.

«Николай I» застопорил машины. Японцы прекратили стрельбу.

Небогатов приказал созвать команду, к которой обратился со словами:

— Братцы, мне не страшно умирать, но я не хочу губить вас — молодых. Весь позор я принимаю на себя. Пусть меня судят. Я готов пойти на смертную казнь.

Команда, которая только что безропотно приготовилась умереть или, затопив корабль, очутиться, с малой надеждой быть спасёнными, в ледяной воде, мгновенно преобразилась. Напрасно машинный унтер-офицер Василий Фёдорович Бабушкин, получивший восемнадцать ран под Порт-Артуром и добровольно пересевший в Сингапуре на броненосец, чтобы на нём идти снова в бой, выкрикнул:

— Братцы, да что это такое? Адмирал жалеет нас, матросов, а нужно жалеть родину. Адмирал ведь не сестра милосердия.

Баталёр Новиков в своём романе «Цусима» не пожалел красок, чтобы представить русских матросов циниками, но и он не нашёл в отношении Небогатова иных слов, кроме того, что тот забыл, что находится на военном корабле, а не в доме милосердия, и что он — командующий, а не какой-нибудь духобор или толстовец, размышляющий о непротивлении злу.

Мичман Волковицкий тщетно пытался убедить матросов помочь ему открыть кингстоны. То же пытались сделать мичманы Борис Михайлович Четверухин и Дыбовский, но матросы возразили им, что адмирал им даровал жизнь, а офицеры молоды, чтобы отменять приказания адмирала. Вскоре все три офицера были арестованы японцами по просьбе русского начальства.

Инженер-механик подпоручик Николай Дмитриевич Беляев узнал о сдаче, находясь в машине. «Мерзавцы, — сорвалось у него, — даже умирать не умеют». Поднявшись наверх, он настаивал взорвать броненосец, на что Небогатов ему ответил:

— Не делайте глупостей, топить поздно и нечестно.

— Ваше превосходительство, сдаваться — позор, я не сдаюсь.

— Ну, как знаете, — отрезал Небогатов.

— Ну что же, стреляйтесь, если вы себя считаете опозоренным, — возразил ему ещё один флаг-офицер, — а мы исполним приказание адмирала.

Беляев с горечью в сердце сдержался, но на суде он спрашивал:

— Чья рука не дрогнет, чтобы застрелить храброго, убелённого сединами адмирала? Решиться поднять руку на поставленного верховной властью начальника? На этот поступок вряд ли у кого хватит силы и смелости.

Офицеры и сохранившие боевой дух матросы с отчаяния начали выкидывать за борт всё, что не должно было попасть в руки неприятеля, но послушные исполнители приказаний адмирала так же ревностно следили, чтобы в руки врага всё перешло в полной исправности. Иначе будет нечестно по отношению к противнику. А по отношению к России?

А «братцы», только что ревностно исполнявшие каждое полученное ими приказание, вышли из повиновения, разбили ахтерлюк, перепились и начали грабить офицерские каюты. Адмирал им сам показал пример клятвопреступления.

Так бесславно закончил свою кампанию броненосец «Император Николай I». Через 12 лет та же самая картина до мельчайших подробностей повторилась в грандиозных масштабах на всём пространстве нашей Родины — и Русского государства не стало.

«Орёл» представлял собой обгорелую груду продырявленных и скрученных железных листов и балок, возвышающихся над бронёй. Пробоины за ночь были забиты деревянными щитами, а щели заткнуты одеялами, матрасами, брезентом. В случае возобновления боя все эти примитивные заплаты должны будут отскочить от новых сотрясений, вызванных собственными залпами или попаданиями неприятельских снарядов.

Личный состав был до крайности утомлён. Две ночи проведены без сна. Но по боевой тревоге все заняли свои места. Каждый был уверен, что броненосец будет затоплен, и по-своему готовился к моменту, когда он очутится в воде.

Незавидное положение броненосца обсуждалось уцелевшими офицерами на мостике корабля. Мичманом Сакеллари было сделано здравое предложение — подойти к крейсеру «Изумруд», передать на него своих раненых и команду, а броненосец затопить.

Но капитан 2-го ранга Шведе не мог сразу решиться. Так прошло минут двадцать, пока на «Николае I» не взвился роковой сигнал. Когда разобрали сигнал, то Шведе ему не поверил и запросил семафором разъяснение.

С флагманского корабля ответили: «Окружён всем флотом неприятеля, сопротивляться не могу, сдаюсь, передайте по линии». Сомнений не было. Шведе зарыдал.

В это время из правой носовой башни были сделаны два пристрелочных выстрела по неприятелю. Шведе приказал прекратить стрельбу и отрепетировать сигнал.

Почти все остальные офицеры были за потопление корабля. Инженер-механики Парфёнов, Румс и Антипин приготовили кингстоны к затоплению и только ждали распоряжения. Но его не последовало, так как Шведе уже превратился в офицера, послушного только адмиралу, и нашёл для успокоения своей совести извинение в том, что топить уже поздно и японцы отомстят командам остальных кораблей.

Ту же самую картину являли собой оба броненосца береговой обороны. На «Генерал-адмирале Апраксине» за время боя не было повреждений, только осколками были убиты 2 и ранено 10 человек. На нём возмущались все, начиная от командира капитана 1-го ранга Н.Г. Лишина. Старший офицер лейтенант Николай Михайлович Фридовский свидетельствовал на суде:

— Согласия на сдачу никто не давал. Что надо было предпринять? Сопротивляться? Употребить силу? Но кто мог поднять руку на начальника, приказания которого привыкли исполнять беспрекословно? Чтобы схватить мыслью всё положение и в эти короткие минуты принять решение, надо было быть выше обыкновенного человека, а у нас были люди, измученные физически и нравственно, бывшие без сна почти трое суток.

В носовой башне все заняли свои места по боевой тревоге. Командир башни пожелал младшему артиллерийскому офицеру лейтенанту Виктору Ивановичу Лебедеву успеха в управлении артиллерийским огнём, а последний первому в стрельбе из орудий. Обменялись крепким пожатием руки. В это время один из комендоров обратился к командиру башни с просьбой разрешить его обнять, чтобы в случае смерти уйти в другой мир, простившись со своим начальником и боевыми товарищами. В башне все взаимно расцеловались. Настроение было серьёзное, но полное решимости биться и умереть. Всё было приготовлено к открытию огня: целики установлены, наводчики поворачивали орудия вслед за неприятельскими кораблями. Но приказание начать стрельбу не приходило. Запросили мостик. Пришёл ответ — бой, не начавшись, прекращён. Командир башни направился в рубку и там узнал о готовящейся сдаче. Он энергично запротестовал и требовал принятия боя или затопления корабля.

По его свидетельству, не будь сигнала с флагманского корабля, и командир, и офицеры умерли бы с честью на своих местах. Лейтенанты барон Георгий Николаевич Таубе и Сергей Львович Трухачёв, мичманы Борис Андреевич Щербачёв и Николай Иванович Мессинг требовали потопления корабля, а инженер-механики поручики Николай Николаевич Розанов и Иван Семёнович Фёдоров сделали все необходимые приготовления к затоплению.

На «Адмирале Сенявине» за всё время боя не было ни попаданий, ни раненых. Лейтенант Михаил Сергеевич Рощаковский, мичманы Андрей Савич Каськов, Валериан Семёнович Князев, Вячеслав Николаевич Марков и другие протестовали и уговаривали командира потопить корабль. Инженер-механики поручики Константин Иванович Бобров и Павел Казимирович Яворовский приготовили броненосец к потоплению.

Но на обоих броненосцах командиры примирились с мыслью о сдаче кораблей — один сразу, другой после некоторого колебания — и не послушались настояний остальных офицеров.

Лейтенант Трухачёв ограничился пассивным протестом, потому что считал, что активно сопротивляться сдаче — это значит бунтовать. А мичман Щербачёв свидетельствует, что с момента подъёма сигнала о сдаче до подъёма японского флага прошло около часа, а до прибытия на палубы русских кораблей японских караулов — 4 часа. «Найдись человек с сильной волей, — утверждает он, — и прикажи открыть кингстоны — приказание было бы выполнено». Другие считают, что это было возможно только в первый момент, пока у команды ещё не проснулся инстинкт самосохранения, а потом уже матросы стали зорко следить, чтобы офицеры не потопили кораблей.

Отличительной чертой русского характера является застенчивость в общении с другими людьми, в особенности по отношению к старшим по рангу. На четырёх русских кораблях не нашлось никого, кто бы с решительностью, свойственной немецкому характеру, отбросил бы в сторону утерявшие смысл церемонии, как это сделал прапорщик Вернер фон Курсель по отношению к адмиралу Рожественскому на «Суворове».

Конечно, один в поле не воин. В такие моменты должен проявиться дух крепкой спайки между офицерами. С основания Петром Великим Школы навигацких наук в Морском корпусе были сильно развиты узы товарищества между гардемаринами. Но старшее корпусное начальство часто боролось против этого крамольного духа, стремясь воспитать только послушных офицеров. В Германии, наоборот, дух корпоративной солидарности всячески поощрялся как в военных, так и в гражданских высших учебных заведениях. В результате, когда через 13 лет немцы оказались в одинаковых условиях с отрядом адмирала Небогатова, то нашли другой выход из своего тяжёлого положения. В отличие от русских, немецкие корабли были безоружны, а со всех сторон они были окружены вооружёнными до зубов англичанами, и не издалека, а вблизи, и тем не менее они сумели тайно сговориться и открыть одновременно кингстоны на всех кораблях, которые они привели к сдаче, и утопить их посреди английской базы флота в Скапа-Флоу.

Но в отряде Небогатова всё-таки один решительный командир нашёлся. Им был командир лёгкого крейсера «Изумруд» капитан 2-го ранга Василий Николаевич фон Ферзен, который, разобрав сигнал, немедленно дал полный ход и, сопровождаемый клубами чёрного дыма, поднявшихся из труб крейсера, вырвался из-под обстрела всего японского флота. Команды остающихся кораблей смотрели с восхищением и завистью, как уходил быстроходный, но слабо вооружённый и небронированный крейсер, которым, однако, командовал командир с сердцем настоящего воина.

В японском порту Сасебо стояли рядом победители и побеждённые.

Согласно рапорту Вячеслава Павловича Блинова, лейтенанта с броненосца «Сисой Великий», а позднее прекрасного ротного командира в Морском корпусе, «на японском флагманском корабле „Миказа“ была сломлена грот-мачта, и пробоины в борту искусно заделаны парусиной. На броненосце „Шикишима“ и броненосном крейсере „Ниссин“ были тоже пробоины и повреждения орудий, которые начали снимать. Тут же стояли сдавшиеся корабли „Николай“, „Сенявин“, „Апраксин“ и „Бедовый“. На „Николае“ была пробоина в носу и прострелена груба, а на остальных кораблях не видно было ни одного повреждения, даже шлюпки были целы…»

Заседания суда над сдавшимися офицерами после их возвращения в Россию производили тягостное впечатление. Значительная часть русской прогрессивной общественности стремилась из суда над Небогатовым и над несколькими трусами, которые оказали на этого лично храброго начальника своё разлагающее влияние, устроить суд над Морским министерством.

Поражённые политической близорукостью русские интеллектуальные круги разрушали не основы царизма, а устои национального бытия собственного государства. Ослеплённые политическими страстями, они не заметили героизма, проявленного ни самим адмиралом Рожественским, ни пятью тысячами русских моряков, защищавших до последней грани жизни честь своей Родины и нашедших могилу в холодных волнах далёкого и чужого моря. Сегодняшним их врагом была не Япония, а собственное правительство, а против этого противника даже Небогатов был хорош.

Под влиянием этих настроений обвинения прокурора не были слишком суровыми, речи присяжных защитников были не лишены демагогии, и даже часть тех лиц, кто при сдаче себя вели с достоинством, и те давали свои показания в пользу изменников присяге.

Небогатов на суде уже не всхлипывал, как 15 мая 1905 года, не сокрушённо ожидал смертной казни, когда он искал сочувствия у матросов, стараясь разбудить в них инстинкт самосохранения, и которым он, якобы жертвуя собой, дарил жизнь, а наоборот, он сочувствовал критике Морского министерства и называл корабли, которыми он командовал, калеками, что, однако, в своё время не помешало ему принять командование над ними и привести эти корабли вместо обещанного им боя — к сдаче.

В его последнем слове нельзя найти намёка на сожаление, что своим решением он нанёс непоправимый моральный ущерб русскому имени в глазах истории и всего мира, а только слова возмущения, что его — по его словам — лучшего адмирала русского флота, уже 40 лет носившего морской мундир, считает возможным обвинять один из членов прокуратуры, всего лишь год перешедший на службу в морское ведомство. Ни сдача, ни плен, ни нахождение под судом не уменьшили его чванства, и в критическую минуту своей жизни он находился под властью только оскорблённого личного самолюбия.

А суд забыл, что его приговор должен был укрепить, а не поколебать идею государства в сознании русского народа, и постановил ходатайствовать перед государем о смягчении приговора к смертной казни, вынесенным над Небогатовым и тремя командирами, как будто степень их ответственности была одинаковой. Смертный приговор был заменён им осуждением на 10 лет заключения в крепости, но они были освобождены задолго до истечения срока наказания. Три старших офицера были осуждены к нескольким месяцам тюрьмы. Суд освободил от обвинения всех остальных, и в том числе и тех, кто собственноручно спустили Андреевские флаги и подняли японские.

Нет ничего удивительного, что спустя 12 лет, в самый критический момент существования Российской империи, в февральские дни 1917 года, появился не один Небогатов, а десятки их. Среди подчинённых им по-прежнему не нашлось людей, подобных прапорщику фон Курселю, потому что государство, несмотря на предупреждение, полученное 15 мая 1905 года, не воспитало таковых. Одиночные голоса скромных патриотов, так же как слабые голоса прапорщика Шамие и мичмана Волковицкого, были сразу осаждены ложным авторитетом новых «небогатовых», а позднее заглушены пьяным рёвом и улюлюканием получивших свободу и перепившихся «братцев».

А ещё через несколько месяцев пришла очередь «плакать на реках Вавилонских» всем тем, кто призывал быть изменниками присяге. Страна, граждане которой не умели держать данного ими честного слова, была опасно больна и не способна устоять в вихре мировых событий и в споре политических идей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.