Русский князь — титул, а не национальность

Русский князь — титул, а не национальность

В XVIII веке представители западноевропейской мысли в размышлениях о путях возникновения государства и института наследных правителей пришли к идее о том, что государственности предшествовал период народоправства и что монархическая власть, которая и отождествлялась с государственной, возникла по договору для обеспечения безопасности социума. Эта идея, как известно, вошла в историю под названием теории Общественного договора, никогда не существовавшего в действительности.

В России догматы данной теории сначала постулировал Г. Ф. Миллер, разделив древнерусскую историю, соответственно, на два периода: до призвания Рюрика с братьями и после призвания: «Тогдашний образ правления в Новгороде был общенародный, и… Гостомысла никак признать не можно владетельным государем, и который будто искал себе преемника или наследника, как то другие об нем вымыслили»[106].

Этот постулат продолжил развивать А. Л. Шлецер: «Какая была цель призывающих? — Они не искали государя, самодержца в настоящем смысле. Люди, взращенные в дикой свободе и может… столь же мало знавшие, что такое значит Король, не могли вдруг и добровольно переменить гражданское свое право на монархическое. Они искали только защитников, предводителей, оберегателей границ (…) Князья Новгородские и государи Киевские до Рюрика принадлежат к бредням Исландских старух, а не к настоящей истории России»[107].

Схоластические представления о догосударственном народоправстве и монархической государственности, начиная с работ Н. М. Карамзина[108], стали, в том или ином виде, определяющими в работах по древнерусскому политогенезу, что наложило свою негативную печать и на исследование проблемы древнерусского института княжеской власти, затрудняя анализ его происхождения и характера в русской истории.

Непримиримый критик Карамзина Н. А. Полевой руководствовался, в сущности, этой же идеей. Он отрицал «единовластие» в момент призвания варягов и считал, что оно существовало тогда в зародыше и развивалось в течение столетий. А раз не было единовластия, по его убеждению, то не было и русского государства: «Государство Русское начало существовать только со времени ига монгольского»[109].

Представители государственной школы (Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин, С. М. Соловьев), так и не сумев определить, как в древнерусской политической системе взаимодействовали два ее фактора — древнерусские города с их вечевыми народными собраниями и княжеская власть, писали о наличии длительного безгосударственного периода в русской истории, об аморфном народе (этнографической протоплазме) и о государстве сверху как деле рук князей, с одной стороны, но с другой — признавали некую систему двоевластия, где вечевые собрания и сильный княжеский род составляли систему, не поддающуюся точному юридическому определению. У Соловьева при «обозрении первого периода нашей истории» слово «неопределенность» трижды повторяется на трех страницах подряд, посвященных отношениям князей и городов: «неопределенность отношений городового народонаселения к князьям», «вече является с неопределенным характером, неопределенными формами» и т. д.[110]

Славянофилы делали упор на земские, т. е. общинные традиции, где верховная власть принадлежала народному собранию, что в рамках вышеозначенных представлений должно было означать отсутствие государственности. Соответственно, древнерусский волостной быт, вечевое устройство определялись ими зародышами государства, а не государством[111].

Государственно-юридическая школа (В. И. Сергеевич) также рассматривала древнерусский волостной быт, вечевое устройство как зародыш государства, а не как государство. Возникновение Древнерусского государства, по мнению Сергеевича, явилось результатом договора, заключенного между князем и вече[112], что было классическим отражением теории общественного договора.

Под влиянием этого же схематизма строил свои концепции древнерусского политогенеза, включая и рассмотрение княжеской власти в его системе, В. О. Ключевский:

Вече северных союзных племен, как-то собравшееся среди родовой усобицы и постановившее искать князя… — что это такое, как не стереотипная формула идеи правомерной власти, возникающей из договора?

Однако далее он столкнулся с тем, что «стереотипная формула» так и не помогла ему завершить свою концепцию убедительным выводом: «Довольно трудно сказать, какой порядок княжеского владения существовал на Руси при предшественниках Ярослава и даже существовал ли какой-либо определенный порядок (…) Единовластие до половины XI в. было политическою случайностью, а не политическим порядком»[113].

С помощью приведенных примеров мне хотелось показать, что российская историография, начиная с XVIII века, оказалась под гнетом схемы, в которую явно не укладывались ни традиции древнерусского вечевого строя, ни традиции древнерусского института княжеской власти, что не позволило даже крупнейшим российским историкам практически всех школ и направлений создать четкую концепцию древнерусского политогенеза, включая и тесно связанную с ней концепцию древнерусского института княжеской власти. И, на мой взгляд, совершенно очевидно, почему. Согласно заветам эпохи Просвещения, государственность начинается с преодоления народоправства и одновременного возникновения монархии и феодализма. Если в русской истории вечевой, земско-волостной, т. е. народоправный, период играл громадную роль в политической жизни на протяжении длительных периодов, то историки, впитавшие в себя западноевропейскую историософию XVII–XVIII вв., так и не могли определиться с анализом древнерусского политогенеза. Когда возникло древнерусское государство? При Рюрике или только ко времени правления Ярослава Мудрого и при его преемниках? А может, вообще только к XVI веку?[114]

Здесь любопытно отметить, что деструктивное влияние схемы «государственность начинается с монархии, а до этого — народоправный хаос» сказывается не только на исследовании древнерусского политогенеза. У одного из российских теоретиков концепции раннего государства Л. Е. Гринина в статье «Раннее государство и демократия» я отметила следующее интересное рассуждение.

Так, он пишет, что у некоторых антропологов возникает подозрение относительно «греческого случая», связанного с тем, что, по их мнению, «Общества, называемые городами-государствами, часто не являются государствами… Есть также и специалисты-античники, которые считают, будто полис не был государством… Но значимость этой проблемы еще более возрастает оттого, что попытки решить вопрос о природе античных политий неизбежно приводят к рассмотрению более широкой и теоретически очень важной для антропологии проблемы: какие политии вообще можно считать ранним государством? И можно ли, в частности, относить к ним общества с демократическим устройством? Дело в том, что хотя прямо на негосударственном характере демократических политий, в частности Афин и Рима, все-таки настаивает не так уж много ученых, но фактически едва ли не любой анализ типичных признаков ранних государств прямо… или имплицитно исходит из того, что раннее государство — это обязательно государство монархического типа, иерархически устроенное»[115].

Таков результат действия надуманных схем: живое историческое полотно под их влиянием начинает разрушаться и представать грудой разрозненных элементов. Однако за историю Афин и Римской республики можно не беспокоиться: их истории в течение нескольких столетий служили образцами государства в представлении политиков и ученых. А вот по древнерусской истории обветшалая схоластика бьет сильно. И это касается как политогенеза в целом, так и такой сопричастной ему тематики древнерусского института княжеской власти.

В ряде работ я рассматривала вопрос о том, как негативно сказалась традиция теории общественного договора на исследовании проблематики генезиса древнерусского института княжеской власти и на оценке такого важного источника, как Сказание о призвании варяжских братьев. Под влиянием этой традиции, а также ряда других западноевропейских утопий стали отрицать княжеское происхождение Рюрика и его братьев, получивших статус безродных наемников, непонятно как сделавшихся наследными правителями[116]. Не менее «драматическая судьба» постигла и тех летописных князей, которые относились летописями к периоду до призвания Рюрика, — их роль и место в древнерусской истории с трудом поддавались анализу с позиции утвердившейся схемы «народоправство предшествует монархическому периоду». Попробую начать рассмотрение этой темы, поставив вопрос о титулатуре летописных князей.

Выше бегло были отмечены те трудности, которые испытывали российские историки при определении характера и места древнерусских князей в политической системе Руси, в том числе и князей доваряжского периода. В советской историографии, создавшей концепцию единого древнерусского централизованного государства с классовым, феодальным обществом, проблема была поставлена в зависимость от данной концепции.

Вопрос о князьях до призвания Рюрика рассматривался, в частности, в работах В. Т. Пашуто в русле обсуждения вопроса о характере общественно-политической структуры восточных славян до прихода варяжских братьев и развития концепции о племенных княжениях или «землях-княжениях»[117].

На базе этих дискуссий в 70—80-е годы прошлого века наметился интересный подход в изучении происхождения древнерусского княжеского института, когда часть исследователей (В. В. Мавродин, В. Д. Королюк, Б. А. Рыбаков, И. Я. Фроянов и др.) стали развивать концепции зарождения княжеской власти у восточнославянских племен из собственной власти племенных вождей, т. е. до прихода варягов[118]. Но на дальнейшее развитие этих концепций повлияло два фактора.

Во-первых, убеждение в том, что период доваряжских князей и период, начинающийся призванием Рюрика с братьями, не связаны между собой никакой традицией преемственности, поскольку большинство авторов исследований о древнерусских князьях продолжают видеть в Рюрике либо военного наемника откуда-то из Скандинавии (как правило, из Средней Швеции), либо завоевателя. И. Я. Фроянов пишет даже о том, что решение отправиться «к варягам, к руси» открыло «путь политическому перевороту, захвату власти со стороны приглашенных»[119].

Во-вторых, сыграли роль неизжитые по-прежнему взгляды, которые в соответствии с теорией общественного договора, связывают княжескую власть с государственностью, как это можно увидеть в монографии Н. Ф. Котляра: «Источники, западные и древнерусские, постоянно называют князьями племенных вождей, но это вовсе не означает, что они ими были. Князь в подлинном (отмечено мною. — Л.Г.) значении этого термина появится в восточнославянском обществе лишь тогда, когда начнет рождаться государственность»[120].

Аналогичную мысль находим и у Е. А. Мельниковой: «Договор с Рюриком… заложил основы для возникновения раннегосударственных структур, в первую очередь института центральной власти, ведущую роль в осуществлении которой играли скандинавы»[121].

Несмотря на то, что в последнее время появилось немало работ, специально или вкупе с другими проблемами посвященных князьям и княжеской власти в древнерусской истории[122], многие важные вопросы, связанные с пониманием сведений источников о летописных князьях, вызывают явные затруднения исследователей.

В их числе интересным представляется вопрос о том, что понимает летопись под словами «русские князья», например, в таких фразах, как: «Иногда приидоша изъ Киева Русские князи Оскольд? и Дир? на Царьград, в царьство Михаила царя и матери его Феодоры» или «О князи Рустем Осколд?», а также, когда речь идет о Рюрике с братьями: «О княз?хъ Русских?: о Рюрик?, и Синеус? и Тривори» (Патриаршая, или Никоновская летопись).

Посмотрим, какой ответ на этот вопрос можно найти в специальном выпуске ДГВЕ под названием «Рюриковичи и Российская государственность», поскольку его авторы как раз и ставили перед собой задачу представить «первое в отечественной и международной историографии систематическое исследование происхождения и исторических судеб династии Рюриковичей»[123]. Однако уже вводное слово «От редколлегии» вместо прояснения ставит читателя в тупик: «Для древнерусских летописцев — создателей первой истории восточного славянства и Древнерусского государства — Рюрик был первым легитимным князем Руси и основателем династии русских правителей».

Следовательно, если верить составителям сборника, то до Рюрика все древнерусские князья в летописных княжениях, о статусе и природе которых размышляли многие отечественные историки, автоматически становятся нелигитимными, т. е., надо понимать, незаконными. Если вспомнить при этом приведенное высказывание Котляра о том, что подлинными летописные князья становятся только с развитием государственности, то получается, что институт древнерусских князей, согласно названным авторам, истоки свои вел от князей неподлинных и нелигитимных.

Интересующей нас теме в этом томе специально посвящена статья Е. А. Мельниковой «Рюрик и возникновение восточнославянской государственности в представлениях древнерусских летописцев XI — начала XII в»[124], в которой она продолжает развивать мысль о легитимности, приписывая ее уже летописцу: «В его представлении Древнерусское государство (Русь, Русская земля) возникает тогда, когда в Киеве утверждается легитимная княжеская династия».

Но в Повести временных лет говорится, что в Киеве «нача первее княжити» Кий и его род. Мельникова комментирует содержание ПВЛ таким образом: «Летописная реконструкция предыстории Руси прародителем княжеского рода и основателем династии русских князей изображает Рюрика. Это построение было усвоено и получило дальнейшее развитие в летописании и исторической литературе XV–XVI вв. и стало одним из краеугольных камней ранней истории Руси. Между тем, выбор этого предания среди прочих, как представляется, требует специального объяснения — ведь Рюрик, согласно „Сказанию о призвании варягов“, правит в Новгороде (Ладоге), а не в Киеве (как Кий, Олег или Игорь), владеет лишь частью будущего государства… Что же и когда заставило летописцев увидеть основателя династии русских князей именно в Рюрике и предпочесть сказание о нем другим возможным альтернативам?»

Из этого отрывка видно, что Мельникова представляет весь рассказ о начальном периоде Руси как сугубо искусственно созданную реконструкцию, или, как сейчас принято говорить, «конструктив». Против такого подхода может быть много возражений, начиная с того, что доказать правомерность его невозможно, поэтому он так и останется субъективной версией самой Мельниковой.

О каких «возможных альтернативах» в основатели династии русских князей говорит Мельникова? Она полагает, что Кий мог бы быть такой «альтернативой», но летописцы намеренно его этим «чином» обошли. По ее мнению, княжеское достоинство Кия в ПВЛ — «конструктив» летописца, поскольку в Новгородской Первой летописи старшего и младшего изводов Кий представлен основателем одноименного города, но ни в коей мере не князем: «В ПВЛ Кий изображен в качестве основателя Киева… Как основатель столицы Древнерусского государства и предок его жителей, Кий не мыслим для составителя ПВЛ человеком низкого социального статуса, и он прилагает немало усилий, чтобы представить Кия князем — в противоположность устной традиции и Начальному своду — русским князем (выделено мной. — Л.Г.). Главным доказательством его „княжеского статуса“ служит рассказ о походе в Царьград…»[125]

Приведенные примеры показывают, что княжеские звания и княжеские традиции анализируются в этой статье в отрыве от традиций династийных, уходящих корнями в первобытность, в недрах которой задолго до образования государства, и тем более — формирования феодальных отношений, появляется верховная власть, носящая сакрализованный и наследный характер. Отсюда и специфическое, явно модернизированное понимание автором статьи рассказа летописи.

Кий в летописи называется князем в роде своем, но не русским князем, ибо, на мой взгляд, совершенно очевидно, что «русский князь» — это титул, за которым, как и за всяким титулом имеется конкретное содержание.

В Повести временных лет по Лаврентьевскому списку о Кие говорится: «се Кии кн?жаше в род? своем». И далее: «И по сих? братьи держати почаша род? их? кн?женье в Пол?х?»[126]. В Новгородской Первой летописи говорится о том, что «с?дяше Кыи на гор?…и б? с родомъ своим… И сотвориша градокъ, во имя брата своего стар?ишаго и наркоша имя Кыевъ… Поляне и до сего дне от них же суть кыянъ»[127]. Таким образом, Новгородская Первая летопись совершенно определенно представляет Кия как правителя полян: поляне называют центр своей этнополитической организации его именем, вся общность получает название по его имени — кыяне. Ну а летописные правители такого высокого статуса, по имени которых нарицалась вся общность, в древнерусской традиции назывались князьями!

Совершенно неправомерно со стороны Мельниковой приписывать летописцу тот факт, что он называет Кия основателем столицы Древнерусского государства. Летописец называет Кия основателем Киева — главного города или центра полян. Только по прошествии немалого времени, уже князем Олегом (по летописи, также русским князем) Киев был провозглашен «се буди мати градомъ рускими». Это выражение заслуживает того, чтобы о нем написать отдельную работу, здесь же хочу только попутно отметить, что отждествлять понятие «мати» с современным словом «столица» также является ненужной модернизацией.

Летописи дают нам возможность заглянуть в прошлое княжеского рода в княженье полян. То, что Кий и его братья были основателями новой династии, объединившей несколько отдельных княжений, видно из данного отрывка летописи: «Полем же жившем? соб? и волод?ющем? и роды своим иже и до сее брать? б?ху Пол?и жив?ху кождо с? своим? родом? и на своих? м?ст?х влад?юще кождо родом? своим на своих? м?ст?… быша… братые единому имя Кии а другому Щек? а третьему Хори… сестра их? Лыбедь… и створиша град? во им? брата своего стар?ишаго и нарекоша им? ему Киев… есть Пол?не в Киев? и до сего дне… И по сих? братьи держати почаша род? их? кн?женье в Пол?…»[128]

Здесь мы видим, что общность по имени поляне в начале описываемого времени сохраняла единое имя, но жила раздробленно, в виде многих отдельных владений, каждое со своим князем во главе. Один из таких князей — Кий — сумел объединить их и встал во главе нового объединения: княженья всех полян, в силу чего поляне стали также называться кияне. Традиция — старинная, известная: название общности по имени правителя, ее создавшего. Династия Киевичей правила какое-то время, но не все ее представители были так же сильны, как Кий: «По сихгь же лгьтгьх по смрти братыъ сея быша бидимы Древл?ми [и] ингыли колними и наидоща… Козаргь с?діъщая на горах сихгь в л?с?х и р?ша Козари платите намгь дань с?думавше… Полгьне и вдаша [от] от дыма мечъ и несоша Козари ко кнгьзю своему… волод?ють [бо] Козари Русьскии [князи и] до дншнго дне»[129].

Из этого отрывка видно, что киевичам было трудно противостоять нападкам соседей — «древлянам и иным окрестным», и когда усилившиеся хазары подошли к их владениям или нашли их по-прежнему укрывающимися на своих горах и в лесах, то предложили им прийти «под их руку» — платить дань и получать защиту, и поляне согласились, но не безропотно: прислали в виде дани меч. Можно предположить, что символизм присланной дани сыграл свою роль, и какую-то самостоятельность поляне сохранили: об этом говорит выражение: «плат?че дань родом? их Козаром?», т. е., видимо, произошло урегулирование отношений между княжеским родом полян и хазарскими князьями обычным образом: на основе традиций породнения через установление брачных отношений. Прямо как в поэме Пушкина «Руслан и Людмила», в которой молодой хазарский хан Ратмир прибыл в Киев свататься к киевской княжне Людмиле.

С приходом Аскольда и Дира ситуация изменилась. Так, из рассказа жителей Киева Аскольду и Диру мы узнаем, что «братыя Кии, Щек?, Хорив? иже сд?лаша градоко — с? и изгибоша и мы с?дим плат?че дань родом? их Козаром?»[130]. Братья были, очевидно, признаны более сильными кандидатами, и Аскольд стал князем в Киеве. Упоминание смерти (убийства болгарами) его сына в Никоновской летописи (864 г.) говорит о том, что вокняжение Аскольда было, скорее всего, результатом брака с местной княжной и рождения у них сына.

Данные летописного рассказа об Аскольде и Дире дополняются сведениями польского хрониста XV века Яна Длугоша, который имел в своем распоряжении русские летописные своды, утерянные впоследствии, и сообщал следующее: «После смерти Кия, Щека и Корева, их сыновья и потомки, наследуя по прямой линии, княжили у русских много лет, пока такого рода наследование не привело к двум родным братьям — Оскальду и Диру»[131].

В этом известии многие ученые видели утверждение того, что Аскольд и Дир принадлежали к роду Кия, хотя в летописи об этом не говорится. Так полагает и Мельникова, которая пишет, что летописец XII века представляет Кия «в своей реконструкции предыстории Руси не только основателем Киева и первым киевским князем, но и предком рода киевских князей… к которому позднейшие летописцы безосновательно причисляли Аскольда и Дира»[132]. Но в летописи говорится только о том, что «наследование» в княженье полян привело к ним. Однако, наследование может осуществляться не только благодаря кровному родству, но и через брак с представительницей правящего рода, когда супруг данной представительницы и последующее мужское потомство становятся законными членами правящего рода.

Теперь к именованию Аскольда и Дира в летописи русскими князьями. На мой взгляд, это — княжеский титул, который появился с образованием Русской земли. Как говорит летопись, Аскольд и Дир прибыли в Киев в течение 862 года. Об образовании Русской земли у полян, которая сохраняла и прежнее название «Польской земли», т. е. Полянской, говорится под 852 годом. Соответственно, тогда в Киеве и должен был появиться титул русского князя, соответствующий образовавшейся политии — Русская земля. Вокняжившись в Киеве, оба брата — Аскольд и Дир — получили там этот титул, поскольку в Никоновской летописи говорится: «приидоша из Киева Русские князи Осколд? и Дир?», но там же и «О князи Рустем Оскольд?». Правление двух братьев, возможно, отражало архаичнейшую традицию правления сиблингов: двух братьев или брата и сестры. Итак, Полянская земля или Кияне стали с 852 года (в лъто 6360) называться Русская земля. Я абстрагируюсь здесь от рассуждений о том, что означало это имя, я просто иду вслед за летописью, полагая, что летописец излагал события в их очередности, а не создавал «конструктив».

Другая Русская земля образовалась в княженье словен в 862 году (в лъто 6370), и ее образование совершенно определенно связывается с прибытием Рюрика и его братьев, с их именем: «И от тъх варягъ прозвася Руская земля, новугородьцы, ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо бъша словъни»[133].

В этой фразе явно видно, что Русская земля в княженье словен образовалась независимо от Русской земли в княженье полян, что особо и подчеркивается летописцем. Соотвественно, по этому имени князья Рюрик, Синеус и Трувор стали также называться русскими князьями, сменив титул прежних правителей — князей словенских. И со временем именно титул этих князей стал титулом Древнерусской Великокняжеской династии.

Вся династийно-родовая традиция, о которой повествуют летописи, требует более тщательного исследования. В этом смысле я согласна с А. Ю. Дворниченко, который подчеркнул, что «князья восточных славян — это уже следующая стадия политического развития по сравнению с предшествующим периодом (он имел в виду антский период — Л.Г.). На смену выборной княжеской должности приходит власть княжеского рода», но потом он заметил, что, «к сожалению, мы крайне мало знаем об этих древних княжеских родах»[134]. Однако если мы не будем изучать эту проблематику, то наши знания пополняться не будут.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.