ГОСПОЖА ДЕ БЮФФОН ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ФИЛИПП ОРЛЕАНСКИЙ СТАЛ КОРОЛЕМ

ГОСПОЖА ДЕ БЮФФОН ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ФИЛИПП ОРЛЕАНСКИЙ СТАЛ КОРОЛЕМ

Невероятное честолюбие этой женщины может привести мир к катастрофе.

СЕНТ-БЕВ

1 января 1781 года герцог Орлеанский позвал Филиппа в свой кабинет и объявил ему в присутствии госпожи де Монтессон:

— Сын мой, наступил тот приятный момент, когда любящие люди делают друг другу подарки. В этом году я решил подарить вам к Новому году Пале-Рояль.

Герцог Шартрский был истинным принцем. То, что вместо коробки шоколада ему подарили дворец, нисколько его не удивило. Он учтиво поблагодарил, но счел излишним целовать отца.

— Это госпожа де Монтессон посоветовала мне сделать вам такой подарок, — добавил герцог Орлеанский.

Филипп терпеть не мог свою мачеху. Он изобразил на лице улыбку, но не смог скрыть желания укусить ее. Это несколько омрачило радость герцога Орлеанского, который прекрасно все понял.

— Я думаю, этот подарок доставит вам удовольствие, — сказал он. — Что вы будете с ним делать? Филипп давно надеялся, что Пале-Рояль будет принадлежать ему, и часто думал о том, что будет с ним делать. Поэтому он ответил отцу без колебаний:

— Я пущу туда лавочников…

Герцог позеленел.

— Вы не посмеете так поступить!

— Посмею. Я устрою там галерею и буду очень дорого продавать места торговцам. Это даст мне средства для оплаты долгов и покупки лошадей…

Герцог Орлеанский был слишком важным вельможей, чтобы взять назад свой подарок. Он лишь сунул кулак в рот и крепко прикусил пальцы.

Что до виновницы скандала, госпожи де Монтессон, она сочла за лучшее разрыдаться, решив, что только так может выразить свое неодобрение.

Оставив отца с побелевшими от боли пальцами, а мачеху с лицом, мокрым от слез, новый владелец дворца, построенного Ришелье, удалился, чтобы сообщить двум своим женщинам, Мари-Аделаиде и госпоже де Жанлнс, радостную новость.

Узнав, что герцог Шартрский собирается пустить в Пале-Рояль торговцев, парижане были шокированы. Некоторые даже оскорбляли его, а Людовик XVI, восхищенный такой переменой отношения, пригласил Филиппа в Версаль. Он встретил его шуткой:

— Ну, кузен, — сказал он, — поскольку вы открываете лавочку, мы будем видеть вас только по воскресеньям…

Его сарказм не слишком задел герцога Шартрского, привыкшего к насмешкам. Он продолжал строить, отвечая на любую критику с таким юмором, что в конце концов склонил всех насмешников на свою сторону.

Однажды, когда ему сказали:

— Вы никогда не сможете завершить такое дорогое строительство. Он ответил:

— Не беспокойтесь. У меня полно материала — каждый норовит бросить в меня камень…

В июне 1782 года галереи Пале-Рояля были открыты для публики, которая валом повалила туда.

Филипп, собравший в галереях все виды развлечений, быстро превратил их в «центр всех пороков». Сотни проституток нашли здесь приют. Никто тогда не может даже представить себе, что эти молодые особы, вызывающе покачивавшие бедрами в аллеях Пале-Рояля, помогут однажды сокрушить монархию.

Таким образом у Филиппа под рукой были прелестные девицы, с которыми он мог проводить безумные ночи, как только его жена и госпожа де Жанлис отправлялись спать…

Рано утром он возвращался к Стефани, которая по-прежнему оказывала на него сильное влияние. Однажды он назначил ее воспитательницей своих детей. Как только это стало известно, весь Париж просто со смеху докатывался, а остряки даже пустили слух, поскольку все теперь было возможно, что огромный герцог де Люинь будет, возможно, назначен кормилицей дофина…

Веселые песенки распевали на всех углах. Вот пример такого творчества:

Она в семье живет большой

И вертит всем и вся.

Пред гувернанткою такой снимаю шляпу я.

Исполнить всякий ее каприз спешит глава семьи,

Детишки, смирно, глазки вниз, ей вторят со скамьи.

Она и лекарь, и больной — актриса хоть куда!

Она вам тоже кое-что покажет, господа.

С ее талантами легко, не потеряв лица,

Учить детей одной рукой, другой — ласкать отца!

Так благонравна и скромна, хороший знает тон,

Но это видимость одна,

И место ей — притон!

* * *

Это было не очень любезно и очень обидно. Госпожа де Жанлис ответила своим обидчикам презрением и продолжила образовывать Филиппа согласно «философским доктринам». Она мечтала сделать из него народного героя. А для этого все средства были хороши. В 1784 году, восемь месяцев спустя после первого полета монгольфьера, она усадила своего любовника в корзину шара братьев Робер.

— Я собираюсь в Орлеан, — просто сказал герцог [14] толпе, пришедшей в парк Сен-Клу, чтобы проводить шар.

Увы, все пошло не так. Филипп, выбросивший весь балласт сразу, мгновенно оказался на высоте 3000 метров и вынужден был проколоть оболочку «Каролины», чтобы спуститься.

Падение было головокружительным, приземление ужасным, а испуг свидетелей неописуемым.

И приземлился герцог не в Орлеане, а в парке Медона — весь Версаль хохотал.

Уязвленный Филипп поклялся, что на этот раз докажет двору, что с ним следует считаться…

И возможность вскоре представится ему.

Пока парламент глухо сопротивлялся королевской власти, Людовик XVI собрал 19 ноября 1787 года парламентариев в главном зале Дворца правосудия, чтобы заставить их издать указ, позволяющий выпустить 420-миллионный заем.

Герцог Орлеанский накачавшийся вином, «чтобы оно зажгло его кровь и придало ему храбрости и дерзости, которых он был лишен от рождения», сел недалеко от короля. Когда некоторые друзья Филиппа спросили, будет ли эдикт поставлен на голосование, Ламуаньон ответил:

— Если бы король был обязан подчиняться воле большинства, именно оно диктовало бы законы, а не монарх, а это не согласуется с конституцией нашего правительства, это монархия, а не аристократия [15].

Сторонники Филиппа запротестовали и потребовали голосования. Вместо ответа король встал и сказал:

— Я приказываю, чтобы этот эдикт был внесен в реестр моего парламента и исполнялся по всей форме и содержанию.

Не успел король сесть, как со своего места поднялся герцог Орлеанский. Все мгновенно затихли.

Голова его была начинена идеями госпожи де Жанлис, свою роль сыграло и вино. Филипп дерзко взглянул на короля и закричал:

— Это незаконно!

Никто еще никогда не смел публично критиковать короля Франции. Монарх был поражен. Он пролепетал:

— Это законно, потому что я так хочу!

Если бы он произнес это уверенно, то был бы достоин славы Людовика XIV; его неловкость стала ошибкой.

Взволнованный Людовик XVI закрыл заседание и вернулся в Версаль, а Филиппа в этот момент восторженно приветствовали парламентарии. Его выступление открыло дорогу революции.

Госпожа де Жанлис ликовала…

На следующее утро Филипп получил от короля приказ о немедленном изгнании.

Прочитав, что ему надлежит отправиться в Вилле-Котрэ, он пришел в неистовую ярость и произнес в адрес королевы, которую ненавидел, несколько бранных слов. Потом он начал пинать ногами буфет, распевая во все горло вульгарную песенку, в которой поносилась проклятая австриячка. Вот три куплета из нее (их пели на мотив «Мальбрука») [16]:

А вот Мари-Антуанетт, ее распутней в мире нет.

Продажные девицы — пред нею голубицы.

Чтоб утолить любви экстаз,

Троих мужчин зовет зараз.

А что же делают они?

Здесь нет большой загадки:

Под одеялом короля

Играют вместе в прятки.

А коли нет мужчин вокруг,

И Полиньяк не с ней,

Она займет своих подруг

Забавой посрамней.

«Французские штучки» — скромней этой сучки,

Которая ждет кобеля,

Все шлюхи Парижа на голову ниже

Законной жены короля.

Вот эту паскуду — в короне покуда

Мы выгоним вон из страны.

Пусть ведьмы к себе на шабаш приглашают

Любимую дочь сатаны.

Песенка о Мальбруке известна с 1781 года. Ее впервые спела при дворе кормилица, госпожа Пуатрин (по-французски — г-жа Рудь).

Австрийскую квочку, испортив ей ночку,

К родне отвезет батальон.

А коль не захочет — нож повар наточит

И сварит отличный бульон.

* * *

Дав таким образом выход своему гневу, Филипп собрал чемоданы, сел в коляску вместе с Мари-Аделаидой и уехал в свою новую резиденцию.

Путешествие вышло мрачным. Трясясь в коляске, насквозь продуваемой ноябрьским ветром, изгнанник с грустью думал об оставленных им в Париже двух женщинах.

С тех пор как госпожа де Жанлис, слишком занятая воспитанием детей, лишь иногда отвечала на его страсть, герцог Орлеанский нашел ей двух заместительниц.

Да, ему понадобились в постели две женщины, чтобы заменить пылкую графиню. Этими дамами были госпожа де Бюффон и одна англичанка, госпожа Эллиот.

Первая, урожденная Франсуаза-Маргарита Бувье де Сепуа, которую все называли Аньес, вышла замуж за графа Луи де Бюффона, сына известного естествоиспытателя. Он был так глуп, что Ривароль называл его «худшей главой естественной истории его отца». Очень скоро Аньес покинула этого болвана, чтобы отдаться удовольствиям в объятиях многих благородных господ, добивавшихся ее ласк.

Герцог Орлеанский поселил ее в маленьком доме на улице Бле и навещал там каждый вечер, отдыхая от политики…

Второй, Грейс-Дерлаймпл Эллиот, было двадцать лет, как и Аньес. Эта элегантная остроумная блондинка обладала пылким темпераментом, очень подходившим герцогу. Она часто приезжала в Монсо, чтобы попросить герцога утолить ее внутренний жар. Он оказывал ей эту любезность на канапе, радуясь возможности продемонстрировать этой прекрасной островитянке, что он не более воздержан, чем она…

Однако предпочитал он все же госпожу де Бюффон. Герцог, влюбленный, как школяр, писал ей нежные записки и осыпал подарками.

«Вы нежны и слабы, как росинка, — писал он, — я храню в ящике стола, за которым работаю, прядь ваших белокурых волос. Вашему очарованию нет равных…»

Очарование молодой женщины было так велико, что дна покорила даже Мари-Аделаиду. Совершенно счастливая видеть мужа в постели такой достойной особы, герцогиня на коленях возблагодарила Бога. Однажды она написала Филиппу следующее замечательное письмо:

«Признаюсь вам, что была в отчаянии от вашей связи с этой женщиной. Я уже привыкла к вашим фантазиям и безумно боялась, что эта связь лишит меня вашей привязанности. Но поведение госпожи де Бюффон заставило меня отказаться от предвзятого мнения о ней, которое внушили мне посторонние. Я увидела в ней такую искреннюю привязанность к вам, такое бескорыстие, такое доброе отношение ко мне, что я не могу не интересоваться ею. Та, что так любит вас, имеет право и на мою дружбу…»

Очаровательная женщина!

* * *

В Вилле-Котрэ Филипп так скучал без госпожи де Бюффон, что послал к ней барона де Безенваля.

— Скажите ей, пусть найдет любой способ приехать ко мне!

Через несколько дней, несмотря на формальный запрет приближаться к изгнаннику, Аньес покинула Париж и отправилась в Нантей, где Филипп назначил ей свидание. Любовники были так счастливы, что забыли малейший стыд, и, не стыдясь ни слуг, ни окружающих, «жадно ласкали друг друга, дав волю рукам». После этого немедленно удалились в комнату и улеглись на огромную кровать. Радость от встречи была, должно быть, невероятна, потому что, по словам одного из лакеев, «до вечера крики наслаждения разносились по всему дому».

Пять месяцев подряд госпожа де Бюффон приносила, таким образом, в дар герцогу свое прекрасное свежее тело, чтобы утешить его в изгнании.

Устав от ласк, любовники садились перед огнем и говорили о текущих событиях. Госпожа де Бюффон, желавшая возлюбленному величия, побуждала его к действиям. Гораздо более честолюбивая, чем госпожа де Жанлис, она хотела, чтобы Филипп прогнал с трона Людовика XVI и занял его место. Как наивная мидинетка [17], она уже видела себя в Версале… Однажды вечером она сказала ему:

— Марию-Антуанетту ненавидят, король непопулярен. Франции нужен другой человек. Вы должны занять место, предназначенное вам судьбой. Одно ваше движение — и весь Париж встанет на вашу сторону. Вы помните, как приветствовали вас 19 ноября, когда вы воспротивились королю? Править Францией должны вы…

Филипп покачал головой.

— Может быть, вы и правы. Увы! Вы видите мое положение. Королеву ненавидят, короля терпеть не могут, но власть по-прежнему в их руках. Стоило мне сказать слово, и вот я уже в немилости и изгнан…

Отчаяние Филиппа испугало госпожу де Бюффон.

— Нужно бороться, — сказала она. — Чтобы изгнать Бурбонов, необходимо поднять народ, он всем сердцем с Орлеанами. Дайте толпе деньги, и вы напугаете двор. Поговаривают о созыве Генеральных штатов. Воспользуйтесь этим, чтобы показать свое влияние [18].

Филипп пообещал ей это. Он тоже мечтал о коронации в соборе Парижской богоматери, жаждал унижения Марии-Антуанетты…

Этот разговор, о котором упоминают многие историки и мемуаристы, ясно показывает, какую роль играла Аньес в жизни Филиппа Орлеанского. Некоторые считали белокурую графиню маленькой незначительной женщиной, совершенно лишенной амбиций. Однако это не так. Сам герцог высказался на этот счет очень определенно в письме, написанном накануне революции.

«Я требую, — пишет он, — чтобы вы не показывали это письмо Аньес. Она будет презирать меня, если увидит эти жалобы. Эта женщина сущий дьявол. Она все время подталкивает меня к действиям, послушать ее, так я уже давно должен был бы стать королем. Когда эти слабые создания вбивают себе что-то в голову, они становятся в сотни раз честолюбивее мужчин. Их неугомонный инстинкт не подчиняется разуму, их пылкое воображение не знает преград. Все склоняется перед ними, их честолюбие жаждет королевства. Им нравится, когда их желания исполняются. Желать, по их мнению, значит действовать; действовать значит побеждать. Посредники, место, время, пространство — все это ничего для них не значит. Покойный король Пруссии был воистину счастливым человеком — он мог обходиться без них» [19]

* * *

В апреле 1788 года, после пяти месяцев изгнания, Филиппу Орлеанскому разрешили вернуться в Париж. Оказавшись в Пале-Рояле, он начал окружать себя верными людьми и взял «секретарем по особым поручениям» одного из самых опасных людей той эпох» Пьера Шодерло де Лакло, тоже франкмасона и автора «Опасных связей», вызвавших за шесть лет до описываемых событий большой скандал.

Филипп считал, что с помощью этого честолюбивого человека сможет сдержать слово, данное госпоже де Бюффон…

К началу августа 1788 года в казне государства осталось всего четыреста тысяч франков [20].

Нотабли не смогли договориться о новой системе налогообложения, и возникла срочная необходимость созыва Генеральных штатов, для того чтобы урегулировать финансовые вопросы. Только это высокое собрание, не собиравшееся с 1614 года, могло решить вопрос о Дотациях провинциям и провести фискальную реформу, способную быстро пополнить казну государства. 8 августа Вриенн объявил о созыве Генеральных штатов 1 мая 1789 года.

Обстановка в стране еще больше накалилась, началась судорожная подготовка к выборам депутатов, которым предстояло заседать весной в Версале. Филипп Орлеанский понял, что настал благоприятный момент для мощной атаки против короля. Он велел Лакло составить образец «наказов», которые, по обычаю, должны были составлять избиратели.

Лакло исполнил волю патрона и через несколько дней представил его вниманию документ, «настоящую бомбу, которая должна была разрушить традиционную монархию».

Довольный Филипп разослал этот документ по всей Франции. Там была, например, статья, в которой говорилось, что, поскольку все беды нации проистекают от произвола королевской власти, необходимо составить конституцию, которая определит права и короля, и нации». Шестнадцать остальных параграфов касались налоговой системы, судебной реформы, отмены привилегий, церкви и многого другого. Фактически это был план революции, который позже будут называть «принципами 1789-го», он попал в большинство наказов граждан [21].

Восхищенный своим первым подвигом, Филипп, побуждаемый госпожой де Бюффон (которая больше, чем когда-либо, мечтала переселиться в Версаль), согласился стать депутатом от дворянского сословия и был избран в маленьком округе Крепиан-Валуа. Этот жест, вполне демагогический, только укрепил его популярность. Потом он задумал собрать целую армию провокаторов, «способную ввергнуть Париж в такую смуту и такой ужас, что парижане будут вынуждены, во имя собственной безопасности, восстать даже без посторонней помощи» [22].

Эти молодчики совершили свои первые «подвиги» с Сент-Антуанском предместье 27 апреля 1789 года. Они начали убеждать рабочих торговца обоями Ревенона, что их хозяин якобы утверждал, что человек может прожить и на пятнадцать су в день. Исступленное состояние умов людей способствовало тому, что эти слова были встречены «взрывами ненависти».

Не дав себе труда проверить подлинность слов хозяина, рабочие, которым и так трудно было прокормить семьи в это голодное время, начали выкрикивать в его адрес зверские угрозы.

— Надо убить его! Прикончить! Сжечь его дом!..

И тогда нанятые Филиппом люди возглавили разгром фабрики, разграбили квартиру Ревейона и сожгли его мебель. Полицейский полк был брошен на восстановление порядка. Его встретили градом камней, топорами, пистолетной стрельбой, и демонстрация превратилась в побоище. Вечером полицейский лейтенант насчитал 130 убитых и 350 раненых…

Этот первый бунт кружил головы парижан, они узнали «вкус крови». На следующее утро в предместье Сент-Антуан рабочие, жившие до этого происшествия очень мирно, носили по улицам трупы на носилках, говоря:

— Эти люди хотели защитить Родину; граждане, нужно отомстить за них!

И у людей «сжимались кулаки», как пишет Жуаньяр.

Обитатели Пале-Рояля могли торжествовать. Революция началась…

* * *

5 мая Генеральные штаты собрались на первое заседание в старинном «Зале маленьких удовольствий». Филипп участвовал в заседании, но сидел не на своем месте рядом с королем, а среди дворян с «передовыми» идеями.

Уже на следующий день он смог удовлетворенно констатировать, что Генеральные штаты поделят страну на Два лагеря. Когда дошло дело до переклички и проверки депутатских полномочий, внезапно вспыхнул скандал между представителями третьего сословия и дворянства: как проводить опрос — по сословиям или по численности. Это был кардинальный вопрос. Если бы решили в пользу сословного принципа, большинство было бы обеспечено духовенству и дворянству; в противном случае депутаты третьего сословия, более многочисленные получали преимущество (584 против 561).

Урожай 1788 года был очень плохим, и нищета усилилась зимой 1788/89 года. Зима оказалась невероятно холодной, Сена замерзла по всему течению вплоть до Гавра.

Дискуссия безрезультатно продолжалась шесть недель. Наконец 17 июня потерявшие терпение представители третьего сословия, представлявшие восемьдесят шесть процентов нации, объявили себя Национальным собранием.

21 июня, после клятвы в «Зале для игры в мяч» к ним присоединилась большая часть депутатов от духовенства.

Попытавшись, было воссоединить все три сословия вместе, Людовик XVI был вынужден 9 июля приказать представителям дворянства присоединиться к Национальному собранию. Собрание решило немедленно приступить к разработке конституции и переименовало себя в Учредительное (собрание)…

Филипп и госпожа де Бюффон отпраздновали начало перемен.

— Теперь, — сказала эта очаровательная женщина, — нужно, чтобы восстал весь народ и заставил короля отречься.

Герцог Орлеанский немедленно принял меры. Послушаем, что пишет Монжуа: «Чтобы происходящее в столице повторялось в тот же день во всех уголках Франции, Филипп посылал верных агентов к своим людям в провинции, и они предупреждали о малейших переменах, которые должны были произойти в Париже.

Для самого Парижа Филипп изобрел одну странную уловку, которая оказалась очень действенной. Он выстроил, на некотором расстоянии друг от друга, фонтаны вокруг того нелепого здания, которое до сих пор стоит посреди сада Пале-Рояля. Главные агенты, которых он использовал для исполнения своих замыслов, должны были внимательно следить за струями этих фонтанов. Скажем, если один бил выше остальных, это указывало, в каком именно квартале Парижа следовало мутить воду, поднимая народ. Если все фонтаны одного края начинали бить одновременно, это значило, что нужно действовать либо в северной, либо в южной части города. Если же, наконец, все фонтаны будут бить одновременно, это станет сигналом всеобщего восстания. Благодаря такой сигнализации его приказы исполнялись в мгновение ока. Филиппу не было нужды лично общаться со своими подчиненными, он избегал опасности письменной связи».

Одновременно с этим Филипп продолжал всеми возможными способами чернить Марию-Антуанетту. Каждый день подкармливаемые им газетчики публиковали песенки, памфлеты и грязные пасквили против несчастной монархини. Их было слишком много, но они делали свое дело, каждый хотел внести в травлю свою долю яда. Анекдот, пересказанный Себастьяном Мерсье, хорошо передает дух момента.

«На фасаде многих парижских домов можно было видеть четыре буквы: ДЗПП, что расшифровывалось как „дом застрахован против пожара“. Но лукавые прохожие расшифровывали их по-другому: Мария-Антуанетта наставляет рога Луи [23]. (По-французски начальные буквы двух аббревиатур совпадают.)

«Это шутовское объяснение, — пишет Себастьян Мерсье, — нанесло ужасный вред королю — даже буквы были, казалось, против него. На всех углах были расклеены плакаты со злым двустишием Вольтера:

Рога совсем не то, что бедный думает народ:

они рогаты были все, прекрасной Франции монархи [24].

* * *

Возбужденный кучкой наемников Филиппа, добрый парижский люд уже в начале июля оказался в таком состоянии нервозности, которое не предвещало ничего хорошего. 12 июля начались новые поджоги, а 13-го толпа разгромила старый арсенал, чтобы завладеть оружием; наконец, 14-го толпа крикунов овладела Бастилией.

Филипп завтракал в своем домике в Монсо в обществе госпожи Эллиот, Байи и Лафайетта, когда ему сообщили, что старая парижская тюрьма, которую Людовик XVI собирался разрушить с 1786 года, занята народом [25]. Гости тотчас покинули его, чтобы узнать последние новости. Оставшись один, Филипп вызвал госпожу де Бюффон, и они вместе радовались «событию, которое, по их мнению, приближало их к трону».

Чтобы отпраздновать эту победу, они поднялись, а комнату Филиппа, быстро разделись и улеглись в постель, до утра предаваясь удовольствиям.

Как свидетельствует один лукавый историк, «первый фейерверк был устроен 14 июля на лужайке госпожи де Бюффон».