Глава VIII ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ РЕФОРМ ПЕРЕХОД К ПОЛИТИКЕ НАСТУПЛЕНИЯ НА БОЯРСКУЮ АРИСТОКРАТИЮ РЕФОРМЫ 1553–1560 гг

Глава VIII

ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ РЕФОРМ

ПЕРЕХОД К ПОЛИТИКЕ НАСТУПЛЕНИЯ НА БОЯРСКУЮ АРИСТОКРАТИЮ

РЕФОРМЫ 1553–1560 гг

Первые преобразования, проведенные правительством компромисса, уже вскоре после их осуществления дали свои плоды. Присоединение Казани в 1552 г., безусловно, было ускорено благодаря военным реформам 1549–1552 гг.: известна, в частности, та большая роль, которую сыграли стрелецкие полки в штурме Казани.

При всем этом реформы первого периода правления Адашева были куплены дорогой ценой. Централизация государственного аппарата проходила за счет усиления феодально-крепостнической эксплуатации. Крестьяне и ремесленники несли на себе всю тяжесть новых налогов. Это из среды крестьян набиралась посошная рать, а из среды горожан — войско пищальников. Тяжесть фискального гнета была одной из причин, приводивших к разорению и обнищанию крестьянства. Именно к пятидесятым годам относится начальный момент того запустения центра, которое приобрело столь огромные размеры позднее в 60–80-х годах XVI в. Уже в 50-х годах XVI в. замечается обезлюдение части деревень Новгородской области. Бегство крестьян в дальнейшем примет еще более широкие размеры[1650]. Писцовая книга Бежецкой пятины 1564 г. сравнительно с книгой 1551 г. дает картину начавшегося запустения новгородских деревень. Касаясь причин «захудания крестьян», писцы отмечали и «царевы подати», и «помещиково воровство», и «насильство»[1651]. Представители местной администрации пользовались первым удобным случаем, чтобы взыскивать поборы или штрафы с крестьян. Они же в самую страдную пору вызывали крестьян на суд, отрывая их от работ, — «сроки на них наметывают, частые в деловую пору, — читаем мы в жалобе 1557 г. старцев одного монастыря, — и манастырския деи крестьяне от того бежат из-за них вон»[1652]. Ответом на реформы начала 50-х годов было дальнейшее усиление борьбы крестьянства и посадских людей. Если с открытыми восстаниями горожан правительству Адашева удалось покончить, то этого нельзя сказать о его борьбе с другими формами классового протеста народных масс.

Одной из форм сопротивления крестьян феодальному нажиму был отказ от выполнения предписаний государственной власти и распоряжений господ. Не слушались властей ярославского Спасского монастыря в 1555 г. крестьяне соседних с ним деревень[1653]. В грамоте на Двину от 6 декабря 1557 г. говорилось об «ослушании» крестьян при уплате ими налогов[1654].

Это были не единичные случаи. В земских грамотах 1555 г. говорилось, что «посадцкие и волостные люди под суд и на поруки не даютца» наместникам и их людям, «кормов им не платят, и их бьют»[1655].

Об убийствах кормленщиков — наместников и волостелей — специально рассказывается в летописной записи об отмене кормлений под 1555/56 г. По словам ее автора, «тех градов и волостей мужичья многие коварства содеяша и убийства их (т. е. кормленщиков. — А. 3.) людем; и как едут с кормлений, и мужики многими искы отъискывают, и много в том кровопролития и осквернениа душам содеяша… и многие наместникы и волостели и старого своего стяжаниа избыша, животов и вотчин»[1656].

Продолжались выступления «разбойников» в различных уездах Русского государства. До нас дошли губные наказы 1555 г. в города Медынь, Владимир, Переяславль Рязанский, Старую Рязань[1657], 1556 г. — в Зубцовский уезд[1658] и 1559 г. — в Новгород[1659], свидетельствующие о том, что «разбои» уже не только были обычным явлением северных и центральных районов России, но и распространились на юг страны. В губных наказах середины 50-х годов уже не просто упоминаются «разбои», а «разбои и татбы великие» (подчеркнуто нами. — А. 3.)[1660].

В борьбу с «разбоями» активно включается и администрация крупнейших духовных корпораций. Так, в октябре 1555 г. власти Троице-Сергиева монастыря составили специальный приговор, которым запрещалось под угрозой денежного штрафа держать в селе Присеки Бежецкого уезда скоморохов, татей и разбойников. Сотскому вменялось в обязанность «татей или разбойников, поймав, отвести к старостам губным»[1661].

Вероятно, в связи с нарастанием сопротивления народных масс в 1554/55 г. в Москве состоялись массовые казни посадских людей. По сообщению одного летописца, Иван IV «велел казнити торговых многих людей и гостей на Пожаре площеди, многое множество казненных, идеже ныне стоит храм во рву на костях казненных и убиенных, на крови поставленный»[1662].

Одной из наиболее ярких форм классовой борьбы середины XVI в. было реформационное движение. В России, как в Польше и в ряде других стран, в силу недостаточного развития бюргерской оппозиции большой удельный вес в реформационном движении приобрели представители дворянства. Мелкое дворянство имело ряд общих интересов с горожанами, их общими врагами были светские и церковные магнаты.

В дворянской среде, затронутой реформационным движением, создается кружок Матвея Башкина. К началу 50-х годов XVI в. М. Башкин занимал видное место среди верхушки дворянства. Очень интересны социальные взгляды этого вольнодумца, выступавшего против полного холопства и кабальной зависимости. Гораздо дальше шел в своих взглядах «еретик» Феодосий Косой. Беглый холоп одного из царских вельмож, он выражал интересы крестьянской бедноты и городского плебса. «Рабье учение» Ф. Косого включало в себя проповедь неповиновения властям, развивало идеи равенства, непризнания войн и т. д.[1663]

Напуганное подъемом реформационного движения, правительство Ивана IV приняло чрезвычайные меры по ликвидации «вольномыслия» еретиков, поддержав инквизиционные процессы, которые были организованы осифлянским духовенством.

После того как царю в июне 1553 г. стало известно о «ереси» М. Башкина, он отдал распоряжение об организации следствия по делу о вольнодумном сыне боярском. В октябре 1553 г. состоялся церковный собор, осудивший М. Башкина, и в декабре 1553 г. он был доставлен в Волоколамский монастырь в заключение, очевидно, пожизненное[1664]. Такая же судьба постигла и его соратников.

В ереси был обвинен и глава радикального направления нестяжателей — старец Артемий. В конце января 1554 г. его отлучили от церкви и отправили на «вечное заточение» в Соловецкий монастырь[1665]. Единомышленники Артемия также были разосланы по монастырям. Наконец, около 1554/55 г. «поимали» и доставили в Москву для организации процесса Ф. Косого, которому, однако, удалось бежать из-под стражи и эмигрировать в Литву. В 1556/57 г. состоялся церковный собор, разбиравший дело ряда последователей Феодосия Косого из числа заволжских монахов[1666].

* * *

Обострение классовой борьбы в 50-х годах XVI в. сопровождалось сложными коллизиями внутри господствующего класса. Если дворянство, не удовлетворенное половинчатыми мероприятиями правительства, ждало более решительного осуществления своих социально-политических требований, то феодальная аристократия, наоборот, настороженно относилась к попыткам наступления на ее привилегии. Но дальнейшее укрепление самодержавия было немыслимо без пересмотра княжеско-боярских владельческих прав и уменьшения роли боярства в управлении страной.

Попытка правительства решить земельный вопрос за счет духовных корпораций окончились неудачей, и дальнейшее наступление на духовных феодалов было прекращено, ввиду того что в условиях роста реформационного движения нужно было поддержать церковь, являвшуюся верной идеологической опорой самодержавия.

В разнородном по составу правительстве Алексея Адашева назревал конфликт. Обстоятельства этого конфликта, происшедшего в 1553/54 г., крайне запутаны немногочисленными и очень тенденциозными свидетельствами современников. До нас дошли три основных источника, повествующих о событиях 1553/54 г. Первый из них — текст Синодального списка Лицевого свода, говорящий о попытке бегства за рубеж князя Семена Лобанова-Ростовского в 1554 г., с припиской, в которой раскрываются обстоятельства этого побега[1667]. Второй источник — письмо Ивана Грозного к Андрею Курбскому от 5 июля 1564 г., где говорится, что Адашев и Сильвестр во время болезни царя в марте 1553 г. хотели «воцарити» князя Владимира Старицкого[1668]. Наконец, третий источник — приписка к Царственной книге, где сообщается о боярском «мятеже» во время царской болезни[1669]. Если первый источник как будто не вызывает никаких сомнений с точки зрения достоверности сообщаемых им сведений (об опале на князя С. Лобанова-Ростовского сообщается в дипломатической переписке 1554 г.[1670]), то второй источник совершенно искажает события 1553 г.: Алексея Адашева в «измене» побоялся прямо обвинить даже составитель позднейшей версии о боярском «мятеже» — автор приписок к Царственной книге. Кроме того, в 1579 г. и Курбский отрицал, что он и его сторонники хотели возвести на престол князя Владимира Старицкого[1671].

Подвергнув источниковедческому анализу текст приписок к Царственной книге, Д. Н. Альшиц пришел к выводу, что перед нами результат искажения действительности, ибо никакого боярского мятежа в марте 1553 г. на самом деле не было[1672], а имел место лишь тайный заговор князя Лобанова-Ростовского, о котором стало известно лишь в 1554 г. Об этом «мятеже», по мнению автора, не говорится ни в одном из достоверных источников, а трое его «участников» (Н. Фуников, Д. Курлятев и Д. Палецкий) в 1554 г. даже производили следствие по делу о бегстве князя С. Лобанова-Ростовского, хотя именно с этим деятелем их связал позднее автор летописных приписок. Рассказ о «мятеже», по мнению Д. Н. Альщица, составлен был около 1567/68 г. и имел целью дискредитировать тех, кто к этому времени стали политическими противниками Ивана Грозного.

В этих построениях Д. Н. Альщица есть рациональное зерно: приписки к Царственной книге, действительно, тенденциозно излагают события марта 1553 г., но они отнюдь не измышляют их. Прежде всего непонятно, почему составителю приписок понадобилось сделать Алексея Адашева сторонником кандидатуры царевича Дмитрия, а отца Этого временщика (Федора Адашева) — защитником кандидатуры Владимира Старицкого. Если б весь рассказ представлял сплошной вымысел, то его автор должен был бы очернить в первую очередь самого Алексея Адашева и боярина Ивана Федорова (Челяднина), как наиболее колоритные фигуры противников царя (для 1567/1568 гг.), а этого он не сделал. Рассказ приписок о «мятеже» 1553 г. в целом совпадает со сведениями о бегстве князя С. Лобанова-Ростовского. Вероятнее, что связи Д. Курлятева, Д. Ф. Палецкого и Н. Фуникова с князем С. Лобановым-Ростовским не были столь явными, чтобы в 1554 г. они были общеизвестны. Не укладывается и фактический состав «заговорщиков» 1553 г. в схему Д. Н. Алыщица о попытках царя очернить его идеологических противников. Так, в частности, не было оснований в 1567–1568 гг. для того, чтобы «клеветать» на Н. Фуникова: ведь еще в декабре 1568 г. он был казначеем и пользовался доверием царя[1673] (казнь его относится к 1570 г.). Князь Д. Ф. Палецкий вообще умер за десять лет до составления приписок и возводить на него «поклеп» не было надобности. С другой стороны, ориентация Палецкого на старицких князей весьма вероятна: ведь его сестра была замужем за В. П. Борисовым, племянницей которого была княгиня Ефросинья Старицкая[1674].

Д. Н. Альшиц не упоминает, что в приписках к Царственной книге упоминается также князь И. М. Шуйский (отсутствует в рассказе о бегстве князя С. Лобанова-Ростовского). Выдумывать измену этого князя, умершего в почете в 1559 г., также не было необходимости. Но вот что особенно странно — это отсутствие среди «мятежников» 1553 г. Куракиных-Булгаковых, которые в 1554 г. были в заговоре вместе с князем С. Лобановым-Ростовским. Ведь в 1565 г. И. Куракин вместе с заговорщиком Д. Немым был пострижен в монахи, а в 1566 г. казнили Д. Куракина. Казалось бы, что именно Куракины должны были остаться среди «мятежников». Этого, однако, нет.

Итак, отрицать вероятность основного содержания приписок к Царственной книге нет никаких оснований.

Своеобразную оценку событий 1553 г. дает И. И. Смирнов, который считает бесспорным «высокую степень достоверности» сведений приписки Царственной книги[1675]. Доказывается этот тезис ссылками на крестоцеловальные записи, данные князем Владимиром Старицким в 1553 г. и 1554 г. Однако сам факт существования подобных записей не может служить «главным аргументом» в пользу достоверности приписок, ибо князь Владимир мог быть приведен к присяге в 1553 г. просто в связи с болезнью Ивана IV и крестоцелованием наследнику — царевичу Дмитрию, а в 1554 г. в связи с рождением нового наследника — Ивана Ивановича[1676].

Разбирая самое существо событий 1553 г., И. И. Смирнов считает, что речь шла об организации переворота в пользу Владимира Старицкого. В этой обстановке, по его мнению, в составе царского окружения произошел раскол: Захарьины остались верны царю, а Алексей Адашев и Сильвестр, не рассчитывая сохранить свое положение руководящих государственных деятелей при малолетнем Дмитрии, примкнули к «боярам-мятежникам»[1677]. Итак, оказывается, существо дела заключалось в борьбе за власть внутри единой группировки, которая ранее опиралась на дворянство. И- И. Смирнов не считается с тем, что по Царственной книге Алексей Адашев выступает как сторонник царя, а не Владимира Старицкого. По его мнению, позицию Алексея Адашева определяет не его кресто-целование Дмитрию, а поведение его отца[1678].

Никаких существенных изменений в политике до и после марта 1553 г., по мнению И. И. Смирнова, не произошло: продолжало действовать все то же стремление правительства в первую очередь удовлетворить интересы дворянства. Печальный эпизод, имевший место в 1553 г., означал «тяжелое поражение княжеско-боярской реакции» и только.

Нам представляется, что дело было значительно сложнее.

1 марта 1553 г. тяжело заболел Иван IV[1679]. Многие даже предполагали, что болезнь будет иметь смертельный исход. В такой обстановке царь поспешил составить завещание («духовную свершити»), в которой обычно содержались распоряжения о судьбах государства после смерти московского государя[1680]. Сразу же вслед за составлением духовной Иван IV отдал распоряжение привести к присяге наследнику престола, малолетнему («пеленочнику») сыну Дмитрию, старицкого князя Владимира и бояр. Сначала целовали крест ближние бояре: князь И. Ф. Мстиславский, князь В. И. Воротынский, И. В. Шереметев, М. Я. Морозов, Д. Р. Юрьев, посольский дьяк И. М. Висковатый, а также думные дворяне А. Ф. Адашев и И. Вешняков. Двойственную позицию занял ближний боярин князь Д. Ф. Палецкий, который присягнул Дмитрию, но одновременно сообщил Владимиру Старицкому, что готов ему служить и что не является противником его кандидатуры на русский престол. Ближний боярин Д. И. Курлятев и казначей Никита Афанасьевич Фуников объявили себя больными и приняли присягу значительно позже, «как уже мятеж минулся». Ходили упорные слухи, что они «ссылались» с князем Владимиром Старицким, ибо «хотели его на государство, а царевича князя Дмитрея для младенчества на государство не хотели»[1681].

Подозрительную активность проявлял в это время двор князя Владимира Андреевича. Старицкий князь и его мать собрали своих детей боярских «да учали им давати жалование, денги». В ответ на это верные царю бояре заявили, что князь Владимир «не гораздо делает», и перестали его пускать к больному царю. Против этого с негодованием возражал близкий к старицкому князю протопоп Сильвестр, говоря: «Про что вы ко государю князя Володимера не пущаете? Брат вас, бояр, государю доброхотнее». Составитель вставки в Царственную книгу прибавляет от себя, что «оттоле бысть вражда межи бояр и Селиверстом и его съветники».

На следующий день после описанных событий к присяге начали приводить остальных бояр. Князь И. М. Шуйский хотел уклониться от этой процедуры, сказав, что «им не перед государем целовати не мочно». Ф. Г. Адашев согласился принести присягу царю и Дмитрию, но при этом сделал оговорку: «Захарьиным нам, Данилу з братиею, не служивати. Сын твой, государь наш, ещо в пеленицах, а владети нами Захарьиным Данилу з братиею. А мы уже от бояр до твоего возрасту беды видели многия»[1682]. После этого между боярами разгорелся спор. «И бысть мятеж велик и шум и речи многия в всех боярех, а не хотят пеленичнику служити». Тогда к боярам обратился Иван Грозный, успокоив их тем, что к цело-ванью он сам их приводит и велит служить Дмитрию, а не Захарьиным[1683]. Только после этого заверения бояре присягнули Дмитрию. Выяснилось, между прочим, что не хотели присягать князь П. Щенятев, князь И. И. Пронский, князь С. Лобанов-Ростовский, князь Д. И. Немой. Все они ссылались на то, что не хотели быть «под Захарьиными», причем первые трое предпочитали служить князю Владимиру Старицкому[1684].

После некоторого запирательства 12 марта 1553 г. дал крестоцеловальную запись и сам князь Владимир Старицкий[1685]. Эта запись по формуляру совпадает с договором Василия III с Юрием Ивановичем Дмитровским от 24 августа 1531 г.[1686] Свой рассказ о событиях 1553 г. автор вставки в Царственную книгу заключает следующими словами: «И оттоле быть вражда велия государю с князем Володимером Ондреевичем, а в боярех смута и мятеж, а царству почала быти в всем скудость»[1687].

Попытаемся проанализировать основной смысл этого рассказа. Прежде всего посмотрим, какова была расстановка сил в Боярской думе. Из 32 бояр кандидатуру Владимира Андреевича поддерживали князь С. Лобанов-Ростовский, князь В. Щенятев, князь И. Пронский, вероятно, князь Д. Немой и князь И. М. Шуйский и, скорее всего, князь П. С. Серебряный, князь С. Микулинский, Булгаковы (очевидно, Юрий Михайлович, Федор Андреевич и Михаил Иванович) и «иные многие бояре»[1688], т. е. во всяком случае 13–14 бояр и 3 окольничих. Уклончивая позиция Д. Курлятева, Д. Палецкого и казначея Н. Фуникова означала скрытое сопротивление царскому повелению[1689]. Сторонником Владимира Старицкого был протопоп Сильвестр.

За кандидатуру Дмитрия выступили бояре князь И. Ф. Мстиславский, князь В. И. Воротынский, М. Я. Морозов, В. М. и Д. Р. Юрьевы, И. П. Федоров, И. В. Шереметев, окольничие А. Ф. Адашев и Л. Я. Салтыков и некоторые другие[1690] — всего примерно 10 бояр и 3 окольничих. Позиция некоторых бояр и окольничих неясна[1691].

Нельзя согласиться с утверждением И. И. Смирнова о том, что Ф. Г. Адашев поддерживал кандидатуру Владимира Старицкого. Он присягнул Дмитрию, но опасался повторения тех же боярских распрей при малолетнем царевиче, какие были в «несовершенные лета» Ивана IV. Говоря словами С. В. Бахрушина, «выступление отца временщика носило иной характер, чем оппозиция удельной знати. Костромской дворянин отражал настроения широких кругов дворянства, много пострадавшего в годы боярского правления»[1692].

В ходе событий 1553 г. перед нами отчетливо вырисовываются в составе Боярской думы две группировки: одну представляли ростово-суздальские княжата (Шуйские и их родичи), защитники прав и привилегий феодальной аристократии, другую — выходцы из среды старомосковского боярства и богатых дворянских фамилий, защищавшие правительственную линию на дальнейшую централизацию государственного аппарата и удовлетворение насущных нужд основной массы служилых людей.

События 1553 г. не были ни боярским мятежом, ни заговором. Царственная книга сообщает лишь о толках в Боярской думе. Но само обсуждение Думою вопроса о присяге царевичу Дмитрию показывало неоднородность московского правительства, существование в нем группировок с различными политическими программами.

Вскоре после событий 1553 г. позиции Адашевых и их сторонников усиливаются. Летом 1553 г. боярами были уже. Ф. Г. Адашев и П. В. Морозов, а окольничими А. Ф. Адашев и Л. А. Салтыков. С другой стороны, влияние Сильвестра и его нестяжательского окружения с 1553 г. резко падает. Этому способствовали также и процессы на еретиков во второй половине 1553 — начале 1554 г., на которых раздавались и голоса, высказывавшие сомнение в правоверии самого благовещенского протопопа. В 1553 г. Иван IV побывал в Песношском монастыре у бывшего коломенского епископа Вассиана Топоркова (племянника Иосифа Волоцкого). По словам Курбского, именно Вассиан «нашептал» Грозному мысль о том, чтобы не держать «возле себя» советников, которые были бы мудрее его[1693].

Все это вызвало недовольство со стороны некоторой части бояр.

В июле 1554 г. в Торопце был схвачен князь Никита Семенович Лобанов-Ростовский. На допросе князь заявил, что его послал в Литву отец, боярин С. Лобанов-Ростовский, для каких-то переговоров с польским королем. Позднее выяснилось, что и сам С. Лобанов-Ростовский «ссылался» в Москве с польким послом Довойном, ибо хотел бежать в Литву вместе с некоторыми из своих родичей. После тщательного расследования, которое производили князь И. Ф. Мстиславский, И. В. Шереметев, Д. И. Курлятев, М. Я. Морозов, князь Д. Ф. Палецкий, Д. Р. и В. М. Юрьевы, А. Ф. Адашев, И. Вешняков, Н. Фуников и И. Висковатый, князь С. Лобанов-Ростовский был лишен боярского звания и отправлен в ссылку[1694]. В ходе следствия всплыли связи этого князя с другими боярами, сторонниками кандидатуры Дмитрия в 1553 г. Однако никто из этих бояр в 1554 г. не пострадал, ибо непосредственно в «заговоре» Лобановых-Ростовских, хотевших бежать в Литву, они, очевидно, не участвовали. Широкая огласка боярских распрей во время болезни царя наносила серьезный удар по престижу представителей феодальной аристократии в Думе.

После неожиданной смерти в июне 1553 г. Дмитрия наследником престола стал другой «пеленочник» — сын Ивана IV, Иван Иванович, родившийся 28 марта 1554 г.[1695] Поэтому с князя Владимира Андреевича поспешили взять новую крестоцеловальную запись, на этот раз в верности царевичу Ивану[1696]. Анализ грамоты 1554 г., проделанный И. И. Смирновым, показывает дальнейшее ограничение власти удельного князя[1697].

Но имеется еще памятник, также порожденный событиями 1553–1554 гг., — это статья 10 °Cудебника 1550 г. («О суде с удельными князи»). Уже Л. В. Черепнин писал, что эта статья «производит впечатление приписки»[1698]. В списках XVI в. Судебник содержит всего 99 статей[1699]; в некоторых текстах этого времени статья «О суде с удельными князи» помещена в виде приписки, не имеющей особого номера[1700]. Только в XVII в. переписчики начинают нумеровать эту явно позднейшую статью как сотую. Время ее возникновения определить в общем не столь трудно. Она возникла после утверждения Судебника (февраль 1551 г.), но до мая 1555 г. (этой датой помечен древнейший из дополнительных указов, помещенных после статьи «О суде с удельными князи»)[1701].

И. И. Смирнов и Л. В. Черепнин установили текстуальную связь статьи «О суде с удельными князи» с так называемой «записью о душегубстве» XV в.[1702] По предположению Л. В. Черепнина, вероятно, эта статья в той или иной мере могла находиться в более полном тексте Судебника 1497 г., чем в дошедшем до нас.

По статье «О суде с удельными князи» устанавливается, что «сместные» дела москвичей с жителями сельских местностей Московского уезда, принадлежавших удельным князьям, подведомственны суду великого князя. Тяжбы детей боярских царя и удельного князя рассматривались удельными и царскими судьями совместно. При Этом судопроизводство должно было вестись только в Москве. Если иски на горожан Москвы со стороны горожан удельных князей рассматривались одним московским наместником, то иски москвичей на «городских людех>> из уделов разбирались совместно удельно-княжеским судьей и судьей от московских наместников.

Таким образом, статья «О суде с удельными князи» существенно ограничивала судебные права удельных княжат, изымая из их юрисдикции целый ряд очень важных дел, и устанавливала контроль над деятельностью удельно-княжеских судей[1703].

Поскольку статья имела в виду преимущественно князя Владимира Старицкого («скудоумный» Юрий Владимирович в счет не шел), постольку в ней можно видеть прямое следствие событий 1553–1554 гг.[1704]

Очень интересное предположение выдвинул С. М. Каштанов. Он считает, что около 1554–1556 гг. Иван IV пошел на известные уступки князю Владимиру Андреевичу. Вероятно, к этому времени относится передача старицкому князю ряда волостей в Дмитровском уезде, в бывших владениях князя Юрия Ивановича, на которые давно претендовал Владимир[1705]. Так, 10 марта 1555 г. Владимир Андреевич дал льготную грамоту Песношскому монастырю на беспошлинную покупку соли в Кимрах[1706]. Как известно, в 1566 г. Иван Грозный обменял князю Владимиру земли Старицкого удела на свои, дмитровские владения[1707].

С гипотезой С. М. Каштанова согласуются тонкие наблюдения Д. Н. Альщица, отметившего, что в крестоцеловальных записях 1554 г. Владимир Андреевич фигурирует как регент при малолетнем наследнике, чего, однако, не было в записи 1553 г. Это, по мнению исследователя, говорит о росте доверия царя к старицкому князю[1708].

* * *

События 1553–1554 гг. не смогли надолго задержать проведение намеченных правительством реформ.

Еще по приезде в Москву после казанского похода, но до мартовских дней 1553 г. Иван IV отдал приказание боярам рассмотреть вопрос о кормлениях («о кормлениях сидети»). В связи с этим состоялось специальное заседание Боярской думы («начашя о кормлениях сидети»)[1709]. В литературе уже давно высказывалось предположение, что речь в данном случае шла о судьбе системы кормлений, т. е. о ее ликвидации[1710].

Обострение социальных противоречий в стране заставило правительство разработать целый ряд новых положений губной реформы.

18 января 1555 г. издается первый приговор из серии законов о губной реформе. Центральным пунктом приговора был вопрос об организации розыска по делам о «лихих людях». Отныне устанавливалось, что если кого-либо в результате «обыска» признают «лихим человеком» и по его показанию найдут у кого-либо «поличное», то «того по обыску и по разбойничим речем и по поличному казнить», хотя бы даже он на пытке будет отпираться в совершении преступных деяний (статья 1).

Судебник 1550 г. предусматривал пожизненное заключение тому преступнику, который, несмотря на пытку, отрицал свою вину, хотя бы по обыску он и был признан «лихим человеком» (статьи 52, 56, 58). Теперь в подобных случаях «лихой человек» подлежал казни, правда, если он изобличался показаниями свидетеля («языка») (приговор 18 января, статья 2). Репрессии по отношению к «лихим людям», таким образом, усиливались.

Большое внимание уделялось соучастию в преступлениях. Предписывалось в Москве и в иных городах «по сотням» производить тщательный розыск о тех лицах, у которых был схвачен разбойник и обнаружена «разбойная рухлядь» (статья 6).

С целью обеспечить нормальное функционирование губных органов правительство вводило строгие наказания как тем старостам, которые не исполняют своих обязательств или совершают должностные правонарушения (судят «не по дружбе»), так и местным жителям за нарушение предписаний губных властей[1711].

Приговор 18 января 1555 г. сыграл значительную роль в истории губной реформы: его основные положения вошли в текст губных наказов второй половины XVI в.

Но этих мер оказалось недостаточно. В докладе царю боярина И. А. Булгакова 26 ноября 1555 г. отмечалось, что «по городам и по волостям чинятца татбы великие», а губные старосты «у себя в волостях лихих людей, татей, не сказывают»[1712]. По указу 28 ноября 1555 г. дела о «татьбе» (воровстве), в том числе о конокрадстве, передавались в руки губных старост и устанавливался порядок «обыска» по этим делам. Указ, следовательно, развивал общее положение статьи 6 °Cудебника 1550 г., согласно которой татебные дела судились на местах в соответствии с губными грамотами. Защита феодальной собственности от хищения сделалась одной из важнейших задач губных органов управления. Указ также вводил обязательно регистрацию («явку») всех новых («прибыльных») людей в губе, ибо предусматривал возможность бегства разбойников из одного губного округа в другой. Наконец, указ 28 ноября устанавливал ответственность губных целовальников за бегство пойманного разбойника или татя и за кражу его имущества («животов»).

Опыт применения розыскного процесса, очевидно, оказался удачным, и уже приговором 22 августа 1556 г. правительство сделало «обыск» основным методом судопроизводства, ликвидировав судебный поединок («поле»), который к этому времени являлся архаическим пережитком. Розыску приговор уделял большое внимание, ибо выяснилось, что «в обысках многие люди лжут семьями и заговоры великими»[1713]. Ряд статей в приговоре относится прямо к губному делу. Правительство предписывало старостам судить, никому «не дружа», по крестному целованию, и отписывать в Москву о тех, «хто учнет семьями и заговоры в обыскех говорити не по делом»[1714].

В ведомство губных старост передавалась и еще одна категория дел — сыск о запустении земельных владений. Старостам предписывалось, «чтоб у них пустых мест и насилства християном от силных людей не было»[1715]. Начавшееся в 50-х годах от непомерного гнета запустение Центра и Северо-Запада вызвало беспокойство правительства. В приговоре указывалось, что губные органы должны предотвратить самоуправство со стороны феодальной аристократии («сильных людей»).

В 1555 г. вырабатывается и новый образец губного наказа, который отныне стал рассылаться по городам[1716].

В отличие от ранних губных грамот наказ содержал упоминание имен тех губных старост, которым поручалось ведать дела о татьбе и разбое. Это повышало их ответственность по розыску «ведомых лихих людей». В текст наказа вошли основные пункты приговора 18 января 1555 г. об организации сыска по губным делам. Как правило, отныне губной округ соответствовал уезду, тогда как ранее губные грамоты обычно выдавались крестьянам отдельных волостей или феодальных вотчин[1717]. Происходившее укрупнение губных округов[1718] было направлено к постепенному преодолению элементов феодальной раздробленности в местном управлении.

Примерно около 1555/56 г. был разработан и формулярник крестоцеловальной записи губных старост[1719]. В записи содержался подробный перечень тех обязательств, которые возлагались на лицо, выбранное на должность губного старосты. Староста должен был исполнять свои обязанности «без хитрости», сыскивать и казнить разбойников и ведомых татей. Выбранные липа должны были «не норовити» разбойникам и «безволокитно» чинить над ними управу.

Широкое осуществление губной реформы привело к необходимости перестроить и центральное ведомство по губным делам: на месте старой временной комиссия бояр, «которой разбойные дела приказаны», в 1555 г. создано постоянное учреждение — Разбойная изба[1720]. Во главе ее в мае 1555 г., очевидно, стояли бояре Д. И. Курлятев и И. М. Воронцов, а в ноябре того же года — боярин И. А. Булгаков[1721].

В канцелярии Разбойной избы в 1555–1556 гг. была составлена специальная указная книга, содержавшая собрание хронологически подобранных указов, относившихся к компетенции данного учреждения.

До недавнего времени текст этой книги не был известен; о ней существовали лишь случайные упоминания. Так, в самом начале уставной книги Разбойного приказа 1617 г. говорилось: «При государе царе и великом князе Иване Васильевиче всеа Росии в уставной книге написано, которая книга была в Разбойном приказе за приписью дьяков Василья Щелкалова и Мясоеда Вислова»[1722]. В уставной книге Земского приказа приводилась выдержка из указной книги Разбойной избы 1555–1556 гг. с вводным замечанием: «И в Розбойном приказе в указной книге лета 7064 году написано»[1723].

Указная книга обнаружена нами в интереснейшем сборнике конца XVII в., содержащем русские законодательные памятники XI–XVII вв.[1724]

В состав указной книги входят: 1) приговор о разбойных делах 18 января 1555 г.; 2) память 5 мая 1555 г. с указом о порядке взыскания долгов; 3) Медынский губной наказ 25 августа 1555 г.; 4) доклад 26 ноября и указ 28 ноября 1555 г. о сыске «лихих людей»; 5) приговор 22 августа 1556 г. по губным делам. Материалы указной книги 1555–1556 гг. показывают разработку важнейших мероприятий правительства, направленных к завершению губной реформы.

* * *

В те же, 1555–1556 гг. наряду с губной происходило осуществление и земской реформы, приведшее к ликвидации системы кормлений. Выработанный в эти годы формуляр уставной земской грамоты резко отличался от аналогичных актов 1551–1552 гг.[1725] Основные отличия сводятся к следующему. В преамбуле грамот 1555–1556 гг. говорилось не о злоупотреблениях наместничьей администрации в том или ином районе и «учинении» там земского управления, а вопрос ставился более широко: «Что наперед сего жаловали есмя бояр своих и князей и детей боярских, городы и волости давали им в кормленья, и нам от крестьян челобитья великие и докука была беспрестанная». И поэтому «мы, жалуючи крестьянство, для тех великих продаж и убытков, наместников и волостелей и праветчиков от городов и от волостелей отставили». «Излюбленные старосты» должны были «судити и управа чинити по Судебнику и по уставной грамоте, как есмя уложили о суде во всей земле»[1726].

Итак, реформа к 1555 г. из мероприятий в отдельных районах страны приняла общегосударственный характер.

Далее, если на первом этапе реформы губные дела передавались земским излюбленным головам, то теперь эти дела изымались из компетенции излюбленных старост (так стали чаще всего в грамотах именоваться головы) и передавались в губные органы. Мероприятие это связано с дальнейшим обострением классовой борьбы: губные старосты из дворян оказались более надежными карательными органами, чем земские власти, выбиравшиеся из местных посадских людей или крестьян[1727].

Постепенно расширялся и круг выборных лиц земской администрации. Теперь уже наряду с земским старостой и дьяком («кому у них судные дела писати») предписывалось избрать целовальников, «кому бы у них можно с выборными старостами в суде быти».

Стремясь добиться заинтересованности в исправном отправлении судебных обязанностей и сбора оброка за «наместнич корм» правительство обещало «обелить» пашню земских старост от податей и повинностей («с их вытей, что за ними пашни, пошлин и податей всяких имати не велим, да и сверх того пожалуем»). С другой стороны, злоупотребления излюбленных старост (взимание посулов, насилия и т. п.) карались смертной казнью.

Завершение земской реформы привело к изменению и в центральных финансовых органах. Кормленый окуп с Ваги и Каргополя до 1560 г. продолжал собирать дьяк Истома Новгородов. Из ведомства И. Новгородова и его преемника И. М. Висковатого около 1561/62 г. выросла четверть дьяка В. Б. Колзакова (позднее Каргопольская)[1728]. Из кормленых функций Путилы Михайлова (Нечаева), осуществлявшихся на Двине, к тому же, 1561/62 г. выросла четверть этого дьяка[1729]. Сбором кормленого окупа занимался и дьяк Угрим Пивов[1730].

Однако до введения опричнины четверти переживали только стадию формирования и кормленые функции были часто лишь дополнительными к основным обязанностям дьяков. Это давало возможность финансировать возроставшие потребности образовывавшихся приказов.

Около 1554/55 г. финансовое ведомство дьяка Юрия Сидорова, о котором мы упоминали в предыдущей главе, в связи с ростом числа податей, распалось. Из него выделилось учреждение, сбиравшее пищальные деньги и другие военные подати (во главе с самим Сидоровым), ведомство по сбору торговых пошлин и налогов (дьяка Тр. Митрофанова), и Большой приход для сбора ямских и приметных денег (дьяк Угрим Львов-Пивов)[1731]. Если первые два ведомства уже вскоре перестали существовать[1732], то последнему предстояло позднее сделаться важнейшим финансовым учреждением страны[1733].

Создание Большого прихода являлось важным этапом в централизации русских финансов. Однако степень этой централизации преувеличивать не следует. Во-первых, ряд государственных податных налогов собирался в других ведомствах (в четвертях, Ямской избе и др.). Во-вторых, другим ведомствам был подчинен ряд территорий «во всем» (четвертям, Большому дворцу и казн«)[1734].

Ямское ведомство в 50-х годах XVI в. было еще теснейшим образом связано с казною. В 1556 г. распоряжения о ямах посылали дьяки Андрей Васильев и Иван Выродков[1735]. Оба они одновременно выполняли и разрядные функции. Роль Ямской избы в 50–60-х годах XVI в. выросла в связи с возросшим значением денег «ямским охотникам на подмогу», ставших одним из важнейших прямых налогов[1736]. В эти же годы наряду с деньгами начали с сох набирать ямских охотников, а для них ставить ямские слободы[1737]. И. Я. Гурлянд полагает, что Ямская изба обособилась от казны в специальное ведомство в начале 60–70-х годов[1738]. В 70–80-х годах XVI в., однако, ямские обязанности выполняют еще четвертные дьяки[1739].

До настоящего времени в исторической литературе считалось, что в 1555 или 1556 г. был издан особый указ (или приговор), согласно которому в Русском государстве отменялась система кормлений и вводилось земское управление[1740].

Речь шла о так называемом «приговоре» об отмене кормлений (7064 г.), помещенном вместе с «приговором» об отмене местничества (7058 г.) в списке Оболенского Никоновской летописи сразу же вслед за текстом, которым оканчивается Патриарший список летописи. В последнем они отсутствуют[1741]. Приговоры разрывают последовательное изложение событий, происшедших в марте 1556 г. Они находятся после сведений от 21 марта[1742] и носят характер вставки.

Судя по Никоновской летописи, «приговор» был издан в 7064 г. (1 сентября 1555 — август 1556 г.)[1743]. У В.Н. Татищева, приводящего в дополнениях к Судебнику «приговор» по тексту Никоновской летописи, имеется дата 20 сентября 1555 г.[1744]. Откуда взята эта точная дата, остается не вполне ясным. М. А. Дьяконов считал, что указ был издан еще до 7063 г., так как он, по его мнению, нашел отражение в уставных земских грамотах 11 и 15 августа 1555 г. Дата «20 сентября 7064 г.», по его мнению, случайна: ее В. Н. Татищев взял из какой-либо уставной грамоты. В Никоновской летописи под 7064 г. «приговор» попал произвольно: его отнесли к дате составления Уложения «по службе»[1745]. Но М. А. Дьяконов не доказал самого факта издания указа, который отнюдь нельзя выводить из факта существования уставных грамот.

Земская реформа 1555—1556 гг. Миниатюра из Лицевого свода XVI в.

Сходную ошибку повторил и П. А. Садиков, который, основываясь на Устьянской грамоте 1555 г., писал, что «23 или 24 мая 1555 г., видимо, уже был издан указ об отмене кормлений и введении земских властей»[1746]. Но сама грамота для этого вывода материала не дает: она говорит лишь об отмене наместничества в Устьянских волостях, причем и здесь волостели, согласно тексту грамоты, должны были оставаться до 1 октября 1555 г.

Земскую реформу П. А. Садиков относит ко времени до 23 мая 1555 г. С. А. Шумаков датирует реформу сентябрем 1556 г., т. е. временем, после которого перестают выдаваться Иваном IV земские грамоты[1747]. Этот аргумент, впрочем, недостаточно убедителен: не исключена возможность, что грамоты выдавались и позднее, но не дошли (их вообще сохранились считанные единицы, к тому же среди них есть документы самого конца XVI — начала XVII в.). Ведь известно, что губные наказы выдавались даже после создания Разбойного приказа и издания губных уложений.

Но возникает более общий вопрос: был ли вообще издан специальный приговор или указ о ликвидации наместнического и введении земского управления?

Летописный рассказ 1556–1558 гг. самостоятельного происхождения. Источники его следует искать в официальных документах московского архива Ивана IV[1748]. Следовательно, к приговорам 7058 и 7064 гг. мы должны подходить с максимальным вниманием, выяснив, являются ли их тексты документальными по своему происхождению или представляют результат работы составителя летописи.

Для выяснения этого весьма существенного вопроса «приговор» о кормлениях нужно сопоставить с грамотой 25 мая 1555 г., адресованной в Устьянские волости[1749]. Это сравнение доказывает, что в Никоновской летописи мы имеем дело с рассказом о каких-то мероприятиях законодательного характера, а не с официальным узаконением[1750]: и структура «приговора», и характер изложения не соответствуют законодательным памятникам середины XVI в.[1751]

Вторая часть разбираемого памятника содержит публицистические размышления о царской власти и ее прерогативах («царю же благочестному обычай… яже ми еси дал»). Эта часть «приговора», отрывая мотивировку закона от его изложения, лишает ее какого-либо юридического содержания. Автором ее, очевидно, было лицо из окружения Грозного, возможно, А. Ф. Адашев, составивший Летописец начала царства. Во всяком случае во второй части «приговора» излагается программа, соответствующая основному направлению реформ правительства компромисса. Царь наряду с соблюдением церковных правил должен давать «суд и правда нелицемерна всем». Ему следует бросить «потехи… царьские, ловы и иные учрежения» и думать о делах государственных — прежде всего «боронить» страну «от всех иноверных бусурман и латын». Царь должен «печься», чтобы «утвердити закон и веру», думать «о избавлении единородных наших братий православных христиан»; только «закон христов и ратные дела» пусть занимают его помыслы. Царь должен относиться одинаково «ко всем» (разумеется, всем разрядам феодалов. — А. 3.), которые находятся под его рукою, «к велможам середним и ко младым, ко всем равна: по достоянию всех любит, всех жалует и удовляети руки в правду, против их трудов, и мзды им въздает по их отечеству и службе». Сходство с программой правительства компромисса налицо как в вопросах внутренней, так и внешней политики (сочетание восточного и западного направлений). Налицо здесь также черты близости к программе И. С. Пересветова, хотя автор «отечество» ставит перед «службою», тогда как Пересветов исходит из одной «службы».

Вводная («объяснительная») часть «приговора» также весьма далека от обычного формуляра законодательных актов середины XVI в.; ее терминология близка к средней части памятника («пастыри и учители», «злокозненные дела» и т. п.)[1752]. Вводная часть двойственна: с одной стороны, она как бы направлена против злоупотреблений наместников, а с другой — защищает их от «мужиков», т. е. в целом стоит на страже интересов господствующего класса феодалов. Это вполне соответствует программе, осуществлявшейся правительством Алексея Адашева. В упомянутой выше грамоте 25 мая 1555 г. указываются также злоупотребления наместников («наместники и волостели и их пошлинные люди сверх нашего жалованья, указу, чинят вам продажи и убытки великие… И мы вас жалуючи для тех ваших продаж и убытков») и сопротивление населения последним («им многие люди под суд и на поруки не даются и кормов им не платят и в том меж вами поклепы и тяжбы живут великие»)[1753]. Только в «приговоре» краски сгущены: здесь уже наместники не «чинят» продажи, а прямо «пустошат грады и волости», «мужики» убивают их людей, а не уклоняются от явки на суд и т. д.[1754] Таким образом, если в основе первой части «приговора» и лежали официальные материалы, то они подверглись его составителем основательной переработке[1755].

В третьей части «приговора» отсутствует хоть сколько-нибудь четкое изложение существа реформы и дается самое общее представление о ее направлении. Не ясно, имеет ли в виду автор «приговора» губную или земскую реформу (упоминаемые им «старосты» могли быть губными и земскими); не ясно, выборные или невыборные были органы управления (царь просто «учинил» эти органы) и т. д. Составитель «приговора» знал о происходившей ликвидации системы кормлений и оформил свое представление о реформах в виде предполагаемого приговора.

Последняя часть «приговора», посвященная регламентации военно-служилых отношений, вполне соответствует практике середины XVI в. и Уложению о службе 1555/56 г.[1756] Ее мотивировочная часть также имеет публицистический характер. Но отмеченные ею факты захватов земель вельможами и воинниками подтверждаются Иваном Грозным в его послании к Курбскому и февральским проектом реформ 1550 г.[1757]

Правительство проводило земскую реформу в 1555–1556 гг. путем выдачи отдельных актов уездам, посадам и другим территориально-административным единицам. Этим в какой-то мере объясняется незавершенность реформы и противоречивость ее отдельных сторон. Земская реформа распространялась на тяглых жителей посада и черносошное население (поэтому значительная часть сохранившихся грамот относится к Двине). Губная реформа имела более широкое распространение.

История губной и земской реформ, а позднее история введения «заповедных лет» показывают, что подобные мероприятия проводились не единовременно, а растягивались на многие годы и проводились поуездно. Пережитки феодальной раздробленности сказывались в том, что многие районы страны долгое время сохраняли «живые следы прежней автономии», особенности в управлении, ликвидировать которые можно было лишь постепенно. Сам ход земской реформы за 1552–1555 гг.[1758] подтверждает наше наблюдение; реформа осуществлялась поуездно, причем наиболее энергичное ее внедрение и завершение в основном относится к 1555–1556 гг.[1759]