Узница Ивановского монастыря

Узница Ивановского монастыря

Надежды не оставалось. Теперь уже никакой. Два года метаний по трактам Сибири. Дальний Восток. Камчатка. Сахалин. Вопросы нетерпеливые, упрямые. Ответы недоуменные, всегда одинаковые.

Шубин Алексей Яковлевич, ссыльный, — не видели, не слышали. Лейб-курьер не знал о секретной приписке в деле Тайной канцелярии: сослать безвестно. Без имени, роду, племени, под строжайшим наказом о них забыть, ни при каких обстоятельствах не поминать. Не мог бы помочь даже портрет: десять лет жестокой ссылки меняли человека до неузнаваемости. Елизавета Петровна торопила, напоминала, отпускала все новые деньги — курьер оставался бессильным.

И все-таки на одном из становищ дымящаяся оловянная кружка чая. Мутный свет набухшего жиром фитиля. Молчаливые серые лица и вопрос: «Разве правит в России Елизавета Петровна?» И после утвердительного ответа со всеми обстоятельствами дворцового переворота: «Тогда я и есть Шубин». Седой. Беззубый. С перечеркнувшими задубевшую кожу морщинами. «Прапорщик Ревельского гарнизона Алексей Яковлевич Шубин». Последний раз названный давний чин, на котором остановилась жизнь.

Елизавета не знала предела монаршим щедротам. «За невинное претерпение» — его и свое, за незабывшуюся обиду и горечь собственного унижения, за навсегда разделившие годы, всего было мало: орденских лент, чинов, деревень, средств. Ведь когда-то приходилось отказывать себе в скатертях, чтобы одарить полюбившегося камер-пажа парой золотых запонок. Единственного родового шубинского владения — сельца Курганихи в окрестностях Александровой слободы едва хватало на пропитание да на одного верхового коня. И знакомство с цесаревной состоялось не где-нибудь — в отъезжем поле, на охоте.

Была во всех наградах и доля неловкости. Уверившаяся в себе, торжествующая, властная, готовая подчас расчувствоваться, чаще развеселиться, императрица всероссийская ничем не напоминала цесаревны из подмосковной слободы. Иная повадка, иные интересы, иные люди вокруг. Угрюмая настороженность новоявленного генерал-поручика тяготила, неумение «камчадала» принять участие в придворном обиходе раздражало. Императрица безуспешно «выговаривала, чтоб был повеселее».

Кавалер ордена Александра Невского сторонился других придворных чинов, отговаривался от приглашений на праздники и балы, избегал театральной залы, где кончался чуть не каждый день императрицы. Он по-прежнему вздрагивал от скрипа двери, бледнел от мелькнувшей за спиной тени. И молчал. «Племянникам госпожи Шмитши», около которых было отведено место Шубину за царским столом, радости от соседа слишком мало. «Племянники госпожи Шмитши» — брат и сестра, подростки, судя по товарищам их игр, пятнадцати или четырнадцати лет.

Воспоминания о былой близости оказались куда лучше общения новых дней. Для Шубина срочно полученные награды не смягчали необходимости каждый день видеть торжество певчего слободских времен — «друга нелицемерного» Алексея Разумовского. Пока лейб-курьер ездил по Сибири, блистательная карьера Алексея Григорьевича достигла апогея. В день восшествия Елизаветы на престол — действительный камергер, вскоре затем — оберегермейстер, 25 апреля 1742 года — кавалер ордена Андрея Первозванного и уже в присутствии Шубина — граф сначала Римской, затем и Российской империи. Даже в милостях императрицы Шубин оставался «бывшим».

Елизавета не удержалась от слез, давая Шубину «апшит» — увольнение от двора. Генерал-поручик был волен ехать в свое только что полученное село Роботки Макарьевского уезда Нижегородской губернии — две тысячи душ крестьян, пашни, крутой берег Волги. Перед отъездом оставалась одна забота — прощальный визит во дворец к «племянникам госпожи Шмитши». У Шубина дрожал голос, выпала из руки шляпа — «племянники» торопились на представление французской комедии. Другой встречи не состоялось. Брат и сестра вскоре исчезли из придворных хроник.

Подхваченные депешами дипломатов, придворные слухи утверждали, что несколькими годами раньше на попечении «госпожи Шмитши» находился еще один племянник. Его в бытность Елизаветы Петровны цесаревной удалось «с великим поспешением» пристроить на службу. Судьбой «племянника Шмитши» занялся Александр Борисович Бутурлин. Правда, не сам. В этой любезности ему не отказал И.Ю. Трубецкой. Богдана (иначе — Ивана) Васильевича Умского, значившегося по документам сыном шляхтича польской нации, зачислили в феврале 1738 года копиистом в Сенат. От десятилетнего недоросля действительной службы никто требовать не стал — опека И.Ю. Трубецкого давала вполне ощутимые результаты. Зато в двадцать лет Умской становится поручиком Ингерманландского пехотного полка, а всего несколькими годами позже — капитаном Эстляндского полка. Не отличавшийся служебным рвением, он имел средства для широкого образа жизни, а с основанием Московского воспитательного дома получил удобную и почетную гражданскую должность опекуна.

Обычная, в конечном счете, жизнь обычного средней руки дворянина, если бы не напряженное внимание двора. Умского не продвигали по служебной лестнице, зато поощряли монаршей лаской, деньгами и… не спускали глаз. Тем лучше, что он не причинял никаких дополнительных беспокойств. Одно слово — родной и старший сын Елизаветы Петровны. Так, во всяком случае, настойчиво утверждала народная молва.

А толков о сыновьях было множество. Упорно избегали небезопасной темы только современники. Зато даже сам Д.Н. Блудов признавал, что в одном из монастырей Переславля-Залесского провел всю свою жизнь побочный сын императрицы, горько сетовавший на свою участь. Всякие выезды за пределы монастыря ему были запрещены, посетителей видеть не приходилось. За всю свою долгую жизнь — он умер после 1800 года — забытый узник не слышал, чтобы кто-нибудь им поинтересовался. Клобуки. Рясы. Мутный дурман ладана. Безысходная смена молитв, постов, покаяний и снова молитв. Без попыток изменить собственную судьбу, вырваться из заключения, хоть на шаг приблизиться к престолу. За таким потомком царствующего дома отказывались следить даже вездесущие дипломаты. Ни для кого и никакого интереса он представлять не мог.

И еще был любитель естественных наук. Тоже без имени. Известный тем, что изучал горное дело и получил возможность заниматься в лаборатории профессора-химика Ломана. Ядовитые испарения от взорвавшейся реторты привели к гибели учителя и ученика. То, что Ломан действительно погиб во время опыта, общеизвестно. Кто из сотрудников разделил его участь, ни современных газетчиков, ни позднейших историков не интересовало.

В том же списке современники уверенно называли Закревского, действительного тайного советника, президента Медицинской коллегии, видного чиновника времен Екатерины.

Еще во времена фавора у Елизаветы цесаревны «другу нелицемерному» — Разумовскому удалось скопить немного денег для пухнувших от голода малороссийских родных. Мать открыла корчму и сумела пристроить дочерей. Приданого хватило, чтобы выдать Агафью за ткача Власа Климовича, Веру — за регистрового казака Ефима Дарагана, Анну — за закройщика Осипа Лукьяновича Закревского. Понадобилось всего несколько месяцев правления Елизаветы-императрицы, чтобы все они оказались заключенными в круг высшей придворной знати. На свадьбу наследника престола, будущего Петра III, родственникам Разумовского было предписано прибыть всем.

Но особенно Елизавета хлопочет об Анне Закревской, пытавшейся избежать поездки в столицу из-за близких родов. Императрица отдает распоряжение, чтобы Анна отправилась в путь ровно через неделю после родов, чтобы ехала «без промедления денно и нощно», для чего ее будут ждать на каждой станции по десяти подставных лошадей, а в пути на всякий случай — «от чего боже избави» — станет сопровождать лекарь Киевского гарнизона. Анна Закревская родила девочку, но и считавшийся по документам ее сыном будущий президент Медицинской коллегии Андрей Иосифович имел тот же год рождения. Ошибка? Или — родственная помощь оказавшейся в затруднительном положении императрице? Не нужно ли было по возможности скорее передать под опеку Закревского другого новорожденного младенца? Задачи, сложные для цесаревны, приобретали особую сложность для царицы, и пренебрегать ими не приходилось.

Прожил А.И. Закревский сравнительно недолгую жизнь — малоприметный, исполнительный, чуждый честолюбия чиновник, допускавшийся только в самые задние ряды придворных кругов. И все же. Не случайно Г.А. Потемкин, так безошибочно умевший угадывать каждое затаенное желание или колебание Екатерины, спешит женить своего любимого племянника именно на дочери Закревского. Возможных врагов следовало «замирять», тем более что Павел Сергеевич Потемкин только выигрывал от подобной партии.

Начальствующий в Казани во времена Пугачева, он с началом «потемкинского случая» оказывается руководителем секретной экспедиции в Москве, позднее — генерал-губернатором Саратовской губернии и Кавказа. Все усиленно подчеркивают его заслуги в гражданской службе — разве шутка убедить перейти в русское подданство царя кахетинского и карталинского! — и тем более в военной: штурм Очакова, участие в кампаниях самого Суворова. К тому же П.С. Потемкин пользовался вполне заслуженной известностью как удачный переводчик Руссо и «Магомета» Вольтера. Он автор отмеченных печатью литературного дарования эпистол и особенно драм. Тем загадочнее и таинственнее выглядел его конец.

П.С. Потемкин умер 20 марта 1796 года после разговора с навестившим его поутру «кнутобойцей» Шешковским. Современники, теряясь в домыслах, усматривали здесь и интригу последних фаворитов Екатерины — братьев Зубовых, и тянувшиеся еще с Кавказа нити неких неразобранных дел. Но возникал и вопрос об А.И. Закревском. Жена П.С. Потемкина унаследовала бумаги отца, которые граф старательно хранил. Именно этих бумаг после похорон П.С. Потемкина не удалось найти.

И еще оставалась «племянница Шмитши»…

После обеда были у нас племянники графские (А.Г. Разумовского. — Н. М.). Ездили до Ивана Журавки, где и ужинали с ним и с камер-юнгферами, свойственницами графа Разумовского, да с племянницею мадам Иоганны…

Из дневника Ханенко

Я помню ее, я видел ее в Зимнем дворце на выходах; ее прочили тогда за Голштинского принца, двоюродного брата тогдашнего наследника, а после перемены правительства в 1762 году заговорили, что она уехала в Пруссию.

Пастор Лиадей

Сухощавая. Невысокая. С удлиненным лицом и тонким прямым носом. Молчаливая. Ловко, но неохотно танцевавшая. Бегло изъяснявшаяся по немецком и французском языках, но чаще задумчиво слушавшая.

Пройти мимо свидетельства патера Лиадея трудно. Лиадей вполне реальное лицо. Он служил офицером в русской армии, действительно был вхож во дворец. И маленькая корректива. Сначала официальное обвинение утверждало, что якобы Лиадей видел в Зимнем дворце собственно «самозванку», объявившуюся в Риме и Пизе, которую в свое время прочили за Голштинского принца. Однако противоречие оказалось слишком очевидным: «самозванке» едва исполнилось 23 года — пребывание Лиадея в России предшествовало ее рождению. Последовало уточнение: Лиадей находил «самозванку» необычайно похожей на побочную дочь Екатерины Петровны, выданную замуж за двоюродного брата Петра III.

По-видимому, речь шла об одном из сыновей Георга Людовика Голштинского. После переворота в пользу Екатерины II Георгу Людовику удалось бежать в Пруссию. Оба его сына при той же попытке были задержаны новой императрицей. Один из них, Вильгельм, утонул при невыясненных обстоятельствах в 1774 году в Ревельской бухте, второго Екатерина срочно женила на родной сестре своей невестки Марии Федоровны. Среди многих слухов, которые вызвали эти загадочные события, ходил и такой, что старый герцог успел бежать вместе с женой Вильгельма. Овдовев, она некоторое время жила в Европе, нигде не показываясь, ничем о себе не заявляя.

Так или иначе, упоминания о «племяннице госпожи Шмитши» прекращаются в конце сороковых годов. Остается предполагать, что судьба ее была устроена вдали от двора. Никакими сантиментами Елизавета Петровна не отличалась. Все, что напоминало о неизбежном отсчете лет, старалась от себя отстранять. Дальнейшая жизнь «племянницы» растворялась в потоке легенд.

Под сим камнем покоится прах рабы божьей инокини Аркадии, скончавшейся 1839 года, генваря 22 дня. Инокиня Аркадия проживала в посаде Пучеже, при Пушавинской церкви, 50 лет, скрыв настоящее свое звание и род, а называлась Варварою Мироновною по прозванию Назарьевой, жития же ей сколько было, остается неизвестно.

Надпись на каменном надгробии у южной стороны Воскресенской церкви в поселке Пучеже Костромской губернии

Отъезд за границу и возвращение в Россию — они фигурировали во всех версиях. Возвращение насильственное. По крайней мере, противоречившее желаниям «племянницы». И дальше жизнь за монастырскими стенами — монашеская или тюремная, праведная или исполненная внутренних метаний и неостывающих надежд. Назывались монастыри — в том же Переславле-Залесском, Москве, Екатеринбурге, Уфе, Нижнем Новгороде и Костроме. Каждый имел свою легенду, более или менее подробную, более или менее насыщенную датами, обстоятельствами, именами. Об узнице относительно заботились. Иногда ее навещали. И всегда сама она — вначале, во всяком случае, — делала попытки вырваться из неволи.

О пожилой женщине, доставленной под стражей в Пучеж на переломе восьмидесятых — девяностых годов, местным жителям запомнилось многое. Она охотно говорила со своим единственным дозволенным собеседником и духовником, попом местной Воскресенской церкви. Поп был не менее словоохотлив в отношении других своих прихожан, чье любопытство, естественно, не знало пределов. Каждое действие неизвестной в крохотном, насчитывавшем даже к концу XIX века не больше двух тысяч жителей селении становилось общим достоянием и предметом обсуждений.

Оказывается, неизвестная долгие годы прожила под стражей в особых кельях в Орле, где ее духовником был протоиерей тамошней кладбищенской Иоанновской церкви Лука Малинов, а затем в Арзамасе. В Пучеж ее доставил с особыми мерами предосторожности полковник Бушуев, увезший живших с нею «четыре женских персон» в более далекую и глухую ссылку. Местом жительства неизвестной был выбран закрытый в 1764 году Воскресенский мужской монастырь, вернее — его стены с единственной действовавшей в них церковью. В ограде никто, кроме неизвестной, не жил, на богослужениях почти никто не бывал. И если старевшая одинокая женщина не испытывала особой острой нужды, то только благодаря владельцу соседнего огромного села и богатейшей пристани князю Егору Александровичу Грузинскому. Ему была она обязана присланной в услужение женщиной, запасом дров на зиму и провиантом, на который ей забыли отпустить денег.

Неизвестная много и безрезультатно писала в Петербург, адресуясь к самым знатным придворным особам. Под диктовку подобные письма писал и поп, запомнивший имя В.П. Кочубея. Историки готовы были впоследствии усматривать в этом тень родственных связей — Кочубей женился на родной внучке К.Г. Разумовского, младшего брата фаворита. Но верно и то, что Кочубею довелось дважды возглавлять министерство внутренних дел. Как человек он отличался вошедшей в пословицу опасливой предусмотрительностью, как министр мог прислушаться к прошению или передать его в царские руки. О личных чувствах можно скорее говорить в отношении князя Грузинского. Потомки грузинского царя Вахтанга VI Законодателя были обязаны Елизавете Петровне получением богатейшего благоустроенного подмосковного Всехсвятского и того же Лыскова, которое Егор Грузинский предпочитал Москве. К тому же князь готов был бравировать своим оппозиционным отношением к петербургскому двору.

Местные предания. Местные свидетели. И никаких документальных источников — ни в архиве Тайной канцелярии, несомненно занимавшейся делом пучежской узницы, ни в клировых ведомостях, скрупулезно отмечавших каждого, принимавшего монашеский постриг. Единственное очень косвенное доказательство в пользу версии о дочери Елизаветы Петровны — имя Аркадии. По существовавшему обычаю, иноческое имя должно было начинаться на ту же букву, что и светское, данное при крещении: Августа — Аркадия.

Принцесса Августа Тараканова, во иноцех Досифея, постриженная в московском Ивановском монастыре, где по многих летах праведной жизни своей скончалась 1808 года и погребена в Новоспасском монастыре.

Надпись на обороте портрета, хранившегося в настоятельских кельях московского Новоспасского монастыря. Масло, холст. 10 1/2 7 1/2 вершков

Под сим камнем положено тело усопшия о господе монахини Досифеи, обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февраля 4-го 1810 года. Всего жития ее были 64 года. Боже, всели ее в вечных твоих обителях.

Надпись на надгробии из дикого камня у восточной ограды московского Новоспасского монастыря, рядом с колокольней

На этот раз были реальные памятники — портрет, надгробие, и снова никаких документальных свидетельств. Когда и по чьему приказу привезена и пострижена, что скрывала под иноческим именем — оставалось загадкой. Клировые ведомости Ивановского «в старых садех», «под бором», «на Кулишках» монастыря инокини Досифеи не упоминали. Впрочем, даже существование портрета оставалось недоказанным. Кому-то довелось его видеть, кто-то скопировал надпись, но в инвентарных описях монастырского имущества он не фигурировал. В ответ на настойчивые расспросы исследователей настоятели второй половины XIX века утверждали, будто в ведении монастыря портрета никогда не числилось. Ничего удивительного — у обоих монастырей была особая и совсем не простая слава. Точнее — заслуги перед самодержцами и престолом.

«А когда оный монастырь построен, при котором государе, и по какой государственной грамоте, и в котором году, о том в означенном монастыре точного известия нет», — сообщала монастырская опись 1763 года. Возможно, Елена Глинская, согласно одной из распространенных легенд, хотела его основанием отметить рождение сына — будущего Ивана Грозного, только как раз при Грозном монастырь стал выполнять свою главную роль — места заключения для опальных женщин высокого рождения. Сюда привезут из Владимира насильно постриженную на Белоозере вторую жену царевича Ивана Ивановича Прасковью Михайловну Соловых, и здесь же кончит свои дни другая невестка Грозного — Александра Сабурова. В 1610 году в Ивановском монастыре будет пострижена разлученная с мужем юная царица Марья Петровна Шуйская.

Страшные московские пожары 1737 и 1748 годов, казалось, навсегда прервали историю монастыря. Но Елизавета Петровна возобновляет его в 1761 году для сирот и вдов заслуженных лиц. Снова появляется настоятельница с грошовым жалованьем в 3 рубля 45 копеек на год и сорок три монахини с половинным содержанием — в один рубль 72 копейки годовых. Но также быстро восстанавливается и былая роль монастыря — страшной потаенной тюрьмы. По-прежнему присылались сюда узницы из Тайной канцелярии и Сыскного приказа, Раскольничьей конторы, лица, замешанные в политических и особо важных уголовных делах, «очистившиеся» перед тем на допросах «кровью». Монахиням оставалось быть тюремщицами. Только крамола свивала гнезда и среди них.

Еще в первой трети XVIII века были похоронены в монастырских стенах казненные лжеучители так называемых Людей Божьих — лже-христы Иван Тимофеевич Суслов и Прокопий Лупкин. А в 1733 году Тайный приказ открыл, что в келье одной из стариц продолжали собираться по праздникам для своих молитв последователи Суслова. Старица вместе с четырьмя другими монахинями была казнена, все остальные по наказании кнутом сосланы навечно в Сибирь, тела лжехристов выкопаны палачами и вывезены «потаенно» в поле, чтобы не собирать народу на могилах. В Ивановском монастыре должна была отбывать пожизненное одиночное заключение страшная Салтычиха, проведшая здесь, в застенке при церкви, тридцать три года. Сюда же в 1785 году поступила и та, которая носила имя Досифеи.

…Две крохотных комнатенки с подслеповатыми прорезями окон. Низкие потолки. Решетки. Мутно поблескивающая в полумраке изращатая печь. Пара нехитрых стульев. Просиженное кресло. Расшатанный стол. Старенькое, набитое мелочами бюрцо. Вытертый зеленоватый войлок полов. Портрет Елизаветы Петровны на стене. Застывший на десятилетия глухой, захлестнутый тишиной мирок, в котором замкнулась жизнь.

Может быть, в слухах была своя доля правды — сначала долгий разговор наедине с Екатериной. Увещевания. Доказательства. Обещания. Скрытые угрозы. Выбора все равно не существовало. И, независимо от обещаний, единственной дорогой стала дорога в церковь: темный коридор, крытая лестница, грохот засова, закрывавшего входную дверь. Единственное развлечение — богослужения все с тем же попом и тем же причетником. Отвечавшими враждебным молчанием на каждую попытку заговорить, бросить пару ничего не значащих слов. Для редких ненужных бесед была настоятельница, когда получала разрешение или приказ вступить в разговор. Даже ютившаяся в каморке келейница оказалась глухонемой. Оставалось довольствоваться хорошей едой — деньги специально отпускались казначейством — и правом ждать.

Ждать смены правлений. Сочувствия. Милосердия. Простого безразличия к тому, что с годами теряло свое значение и остроту. Иногда в монастыре появлялись высокие посетители, даже члены царской семьи. На имя узницы приходили от неизвестных лиц значительные суммы. Но гости исчезали, а деньги по-прежнему тратить было не на что. Границы мирка оставались неизменными — при Екатерине, при Павле, при Александре I. И ответом становится обет молчания, который принимает неизвестная — сухощавая невысокая женщина со следами редкой красоты и горделивой осанкой привыкшего повелевать человека. Молчаливая по натуре, она с годами не потеряла лишь одной особенности — панического страха перед скрипом дверей, неожиданно возникавшими в полутьме тенями. Некому войти, некого ждать, и все же… Воспоминания о ее рассказах — всего лишь плод фантазии старавшихся придать себе значительности потомков.

И она понимала — нужен конец. Ее конец. «Натуральный». Благопристойный. С соблюдением всех предположенных монашеским чином обрядов. Чтобы все стало на свои места. Тридцать восемь лет заключения в этих же стенах жены царевича Ивана закончились торжественным ее погребением в Вознесенском монастыре Кремля — усыпальнице всех женщин царского дома; тридцать три года Салтычихи — похоронами в Донском монастыре, где погребали всех Салтыковых. Инокиню Досифею ждал еще более пышный обряд похорон в Новоспасском монастыре, былой усыпальнице семьи Романовых, которую они не переставали почитать и ценить. С участием всего высшего московского духовенства — заболевшего митрополита заменил его викарий, — главнокомандующего Москвы, многочисленной знати, если и не приехавшей лично, то приславшей свои экипажи. Погребальная процессия безвестной инокини растянулась едва ли не на полверсты. Ее могила стала местом всеобщих посещений. И невольный вопрос: непредвиденные обстоятельства или заранее задуманный и срежиссированный эффект? Чего не ждали и на что рассчитывали те, кто должен был проводить в последний путь Досифею? Нет сомнений, неожиданности были. Не могли не быть. И все же никаких сведений о погребении в тайный сыск не поступило, никаких особых докладов высшему петербургскому начальству и самому Александру I не последовало. Значит, задуманный результат был достигнут. Обе столицы имели возможность убедиться, что не стало подлинной дочери Елизаветы Петровны, пусть открыто и неназванной, зато погребенной со всеми необходимыми почестями. Иначе говоря, вместе с инокиней Ивановского монастыря старицей Досифеей не стало Августы Тимофеевны — княжны Таракановой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.