Царь-Девица

Царь-Девица

Просто письмо

Письмо — оно было ничем не приметным и во всяком случае совершенно не нужным: не та тема, не те люди. Обычная для архивной работы «пустая порода». Впрочем… Пусть это не имело значения для меня, но все же как, каким образом в конверте 1766 года могли очутиться листы столетней давности — рядом с щегольским, как в прописях, почерком XVIII века торжественный запутанный кружевами полуустав XVII столетия? Мало того. Полуустав принадлежал грамотам — указам, которые рассылались царским именем воеводам отдельных русских городов. Это были не копии — оригиналы, значит, документы государственной важности, подлежавшие особо строгому хранению.

Конечно, нет правил без исключений, и адресатом, кому они высылались, был сам Никита Иванович Панин, фактический министр иностранных дел России. Но тогда и вовсе не понятным становилось, зачем именно ему, человеку, занимавшемуся всеми хитросплетениями политики сегодняшнего дня, могли понадобиться памятки внутренних событий таких далеких лет, да еще пересылаемые сугубо частным порядком. Что-то здесь было необычным, не говоря уже о той поспешности, с которой высылалось письмо. Начальник Московской конторы коллегии иностранных дел отвечал Панину на его запрос из Петербурга спустя какой-нибудь месяц: 3 апреля — 8 мая. Так быстро по официальным каналам дела не проходили, иначе чего бы стоила пышно расцветавшая российская бюрократия. И при всем том содержание письма ничего не объясняло. Московский корреспондент сообщал Панину, как находил свое отражение в документах постепенный приход к власти… царевны Софьи, вспоминал о виденном в частном доме золотом рубле с ее портретом и, наконец, посылал в качестве образчика несколько грамот.

Никита Панин и царевна Софья… То, что Панин никогда не собирался писать русской истории, известно. Откуда же такой неожиданный интерес? Так случается у архивистов не часто, но на этот раз ответить мог сам Панин — оригинал запроса не затерялся в обширнейших фондах Посольского приказа, этого министерства иностранных дел Древней Руси. Помогло имя отправителя, помогла, как ни странно, секретность. Панин срочно хотел узнать, при каких условиях установилось правительство Софьи с братьями и насколько она была самостоятельна в своих действиях. Еще одно «для чего», но здесь, пожалуй, на помощь могли прийти только обстоятельства деятельности адресата, а они-то простыми никогда не бывали.

В конце-концов, все в жизни Никиты Панина могло сложиться иначе. Современники упорно шептались об особой симпатии к нему Елизаветы Петровны (соперник Разумовского!), но официальные фавориты добились своего. незадачливый придворный оказывается послом в Стокгольме, и это на долгих двенадцать лет. В Россию он возвращается блестящим дипломатом, но и сторонником конституционной монархии, где царскую власть ограничивали бы законы, и тут неожиданная возможность — назначение воспитателем маленького Павла. Панин не сомневался, что сумеет внушить будущему императору необходимые принципы. Но деятельность Павла — это будущее, а действовать нужно незамедлительно.

Панин участвует в свержении Петра III и сразу же после воцарения Екатерины II выдвигает проект учреждения императорского совета и реорганизации сената с тем, чтобы уничтожить самую возможность самодержавного произвола. У нас, заявляет он, «в производстве дел всегда более действовала сила персоны, чем власть мест государственных». Так далеко игра Екатерины в либерализм не заходила. Смысл проекта был ею понят, самый проект категорически отвергнут, а Панин оставлен «на подозрении». Да и как уйти от «подозрения», когда секретарь Панина, прославленный автор «Недоросля» Д.И. Фонвизин, работает под его руководством над проектом конституции и речь идет о прямом заговоре против императрицы.

Положение регентши до совершеннолетия сына, причем регентши, во всем ограниченной непреложными законами, — самое большее, что оставлялось за Екатериной. Пусть Панину не удалось этого добиться при свержении Петра, зато теперь открывалась новая возможность. Согласно положению о новоучрежденных земствах в столице должны были собраться в 1767 году со всей страны выборные, и Панин рассчитывал с их помощью переиграть власть в пользу Павла и конституции. Смогло же тридцатью годами раньше собрание съехавшихся в Москву дворян смести все планы Верховного Тайного совета и передать власть Анне Иоанновне! И вот тут-то и стала необходимой царевна Софья.

Знал ли Вольтер историю?

Школьные представления удобны своей простотой: черное-белое, или-или. По школьным представлениям с Софьей все ясно. Первой вырвалась из тюремной жизни, чтобы отстоять эту же тюремную жизнь. Рискуя жизнью. Любой ценой. Поборница старых порядков и особенно беспощадного к женам Домостроя, против которых выступил Петр. Не слишком логично, но в истории не принято искать логики. Считается достаточным ограничиваться фактами.

Впрочем, оказывается, как раз с фактами здесь все обстоит достаточно сложно.

Отзывы современников о Софье — их множество. Ненависть, уважение, восторг, вражда — чувства определенные, сильные: равнодушным к себе царевна не оставила никого.

Говорит Невиль, явившийся под видом польского посланника представитель французского двора «короля Солнца», самого Людовика XIV: «Эта принцесса честолюбием и жаждой властолюбия, нетерпеливая, пылкая, увлекающаяся, с твердостью и храбростью соединяла ум обширный и предприимчивый».

Говорит Андрей Матвеев, известный дипломат, сын убитого стрельцами воспитателя матери Петра: Софье свойственны одни пороки — «высокоумие, хитрость, зависть, сластолюбие и любочестие».

Говорит Сильвестр Медведев, один из первых русских просветителей, справщик и книгохранитель Московского Печатного двора, — для него дорог в Софье «чудный смысл и суждение неусыпным сердца своего оком» творить для русского народа. И еще особенность — «больше мужского ума исполненная дева».

Посторонний, внимательный наблюдатель лично пострадавший человек, сторонник — разница точек зрения неизбежна. Но при всем том ни слова об утверждаемом хрестоматиями характере усилий Софьи — укреплении ощутимо начинающих рушиться старых порядков. Для всех она государственный деятель, без скидок на женскую слабость, со своими большими недостатками, но и немалыми достоинствами. Осуждения Петра оказалось явно недостаточно, чтобы отвлечь внимание потомков от деятельности сестры. Панин — лишь одно из многих тому доказательств. За полвека до панинских розысков само имя Софьи было крамольным — имя государственной преступницы. Оно подвергнется осуждению и еще спустя пятьдесят лет как смысл противостояния новшествам Петра. Но на кратком временном промежутке ранних екатерининских лет Софья оказывается нужной буквально всем — и государственным сановникам, и общественным деятелям, и первым историкам, пишущим обобщающие исторические труды, и даже литераторам.

Личность и власть — так можно определить смысл возникавшей проблемы. Речь шла, собственно, о Екатерине. Своими заигрываниями с французскими просветителями она поддерживала в передовых кругах русского общества надежду на преобразование государства, на преодоление тяготевших в его жизни чуть ли не средневековых пережитков. Но единственной возможностью подобных изменений сторонники мирных преобразований видели в передаче власти Павлу при определенных условиях — Панин выражал лишь общую точку зрения. Надежды на «сознательное» ограничение императорских прав самой Екатериной слишком скоро рассеялись. Отсюда повсеместные разговоры о незаконности ее правления.

Софья — пример наиболее яркий, близкий по времени, всем памятный. Екатерина и ее приспешники стремились доказать, что захват власти Софьей был оправдан самими ее государственными способностями, пользой страны, противники использовали царевну как пример, что, несмотря на действительные способности, ничем не ограничиваемая в своих действиях, она в конце концов стала жертвой собственного честолюбия, за которое слишком дорогой ценой поплатился народ.

В книге, изданной в 1771 году в Амстердаме, появляются строки: «Надо отдать справедливость Софье, она управляла государством с таким благоразумием и умом, которое только можно было бы желать и от того времени, и от той страны, где она царствовала именами двух братьев». Книга носила название «Антидот» — противоядие — и принадлежала перу Екатерины II. Это было ответом на незатихавшие споры, это было и отпором Вольтеру, позволившему себе выступить со слишком вольнодумными суждениями о русской истории.

Собственно, и панинский запрос не был случайностью. Непосредственно перед его появлением вышла из печати в Париже книга Вольтера «История Российской империи времен Петра Великого». Философ не только не обошел фигуры Софьи, он писал о ней: «Принцесса Софья ума столь же превосходного, замечательного, сколько опасного… возымела намерение стать во главе империи. Правительница имела много ума, сочиняла стихи на родном языке, писала и говорила хорошо, с прекрасною наружностию соединяла множество талантов; все они были помрачены громадным ее честолюбием». Что ж, Екатерине действительно оставалось только негодовать, зато Панину с особенным вниманием отнестись к урокам истории. Вместе со своими единомышленниками он, как анатом, искал путей развития болезни, имя которой самовластье. Вот почему такое значение приобретал и случайно сохранившийся рублевик с лицом Софьи, и ее портрет в медальоне на груди двуглавого орла.

Одна из многих

Дочерей рождалось много. Так много, что царь Алексей Михайлович, которого «благочестивейшая» супруга Мария Ильинична Милославская чуть не ежегодно дарила ребенком, переставал их замечать. Конечно, полагались по поводу рождения царских детей благодарственные молебны, праздничные столы с богатыми подарками, пироги, которые раздавались поздравителям как знак особой царской милости. Но с дочерьми все быстро свелось к скупым пирогам. А когда родилась Софья, шестая по счету, был и вовсе нарушен привычный порядок. Имя ей не выбирали, а дали по той святой, чья память отмечалась в этот день (и надо же: Софья — мудрость!), и крестили не в Чудовом монастыре, как всех царевен, а в Успенском соборе, где венчались цари на царство (чем не предзнаменование!). Зато в остальном современники с удивительным упрямством не хотели признать правоту будущих историков.

Неизвестный художник. «Портрет царевны Софьи»

Жизнь в теремах, жизнь по Домострою — кто не представляет ее себе во всех подробностях? Глухие стены, одни и те же лица — только женщины, только свои, обучение — разве что начаткам грамоты, занятия — одним рукодельем и как единственное развлечение — выход в церковь. Так шли годы — томительно, безнадежно, страшно. Даже в семьях царевнам было отказано. За своих подданных отдавать царских дочерей «невместно», за иностранных правителей не удавалось.

Наверно, со временем историками будут заниматься психоаналитики. Спору нет, все исследователи пользуются фактами, но как производится их отбор, на что нацелено, и притом совершенно подсознательно, внимание каждого отдельного ученого, что он склонен искать, а чего не замечать. Это тот поправочный коэффициент, которого пока не вносит никто. А между тем хотя бы домашний обиход. Ему посвящены, не говоря о множестве отдельных работ, фундаментальные тома специально подобранных И.Е. Забелиным документов. Как одевались, куда выходили, что заказывали в специально предназначенных для царского обихода Мастерской и Оружейной палатах.

У Софьи другие увлечения. Как самую дорогую вещь дарит она из собственной палаты близкому человеку «шкатуну немецкую, под нею станок на 4-х подножках; в шкатуне 4 ящика выдвижных, да цынбальцы, да клавикорты, а на верху шкатуны часы малые». Без клавесина — цимбал и клавикордов трудно было себе представить жизнь. И еще книги. Много, разных. Религиозные — как у всех, повести — они только появляются на Руси — и… труды по государственному устройству разных стран, разных народов. Софью не смущали и иностранные языки. Она была знакома с латынью, свободно владела польским. И все эти черты широкой образованности смотрелись бы чудом, если бы не замечательный педагог-просветитель Симеон Полоцкий.

Симеон — монашеские имя. Но мирское затерялось, и так и остался для потомков монах Симеон Емельянович Ситнианович-Петровский, по месту первой своей работы в школе Полоцка получивший прозвище Полоцкого. Там его случайно и встретил Алексей Михайлович при посещении города. Преподнесенные монахом торжественные вирши запомнились, и спустя восемь лет царь вызвал Симеона в Москву обучать молодых подьячих Тайного приказа, а еще через три года назначил воспитателем своих детей. Имел ли в виду Алексей Михайлович одних сыновей? Определенно нет. Самые результаты показывают, что Полоцкий стал обучать и дочерей — Марфу, Софью, Екатерину, а Софья оказалась к тому же самой способной ученицей.

Полоцкий писал вирши. Софья овладела этим искусством, сочинял комедии — она последовала его примеру. Но главное: специально для своих учеников Симеон написал своеобразную энциклопедию современных знаний от античной мифологии до астрологии, написал простым, почти разговорным языком, наполнил понятными, взятыми из жизни примерами. Это было ниспровержение схоластики, утверждение просветительства, за которые боролась большая, возглавленная Полоцким, группа русских культурных жителей. В полной мере борьба захватила и воспитанников Симеона. Десятилетней девочкой Софья стала ученицей Полоцкого, без малого десять лет занималась с ним. Уроки сделали свое дело. Вместе с новыми горизонтами пришли новые желания, и им было не поместиться в теремных стенах.

Путь к власти

Можно было начать выходить из своих палат. Можно было, пользуясь каждым благовидным предлогом, выезжать из дворца. Ни отец, ни тем более молоденький брат не ставили этому никаких препятствий. Характер правления Федора Алексеевича, его устремленность быстро начали забываться рядом с фантастическим размахом действий Петра. И тем не менее это именно Федор отменил местничество, вызвав целый переворот среди родовитого боярства. Он запретил членоотсечение — страшный пережиток средневековья, обрекавший жертву закона на нечеловеческие муки. При Федоре была основана Славяно-греко-латинская академия в Москве, первое гуманитарное учебное заведение, и обсуждался проект создания Академии художеств, где бы учились «на художников», и притом не кто-нибудь — дети нищих, об устройстве которых явно следовало позаботиться. Наконец, при нем стали стричь волосы, брить бороды и носить «немецкое» платье. Это последнее новшество оказалось самым трудным. Злые языки готовы были обвинять в нем молодую царицу Агафью Грушецкую, ее польское происхождение. Но на самом деле платье и волосы — слишком незначительная деталь в общем направлении усилий Федора. Не ему было становиться на пути сестер. Только вот простое нарушение обета затворничества — разве могло оно одно удовлетворить снедавшую Софью жажду деятельности.

Смерть царя, может быть, и не слишком неожиданная, — Федор от рождения страдал тяжелой формой цинги, — выборы нового самодержца из числа малолетних мальчишек и, значит, перспектива неизбежного регентства — вот что впервые открывало перед Софьей настоящие возможности. Что ж, сама по себе идея регентства женщины — в ней не было ничего удивительного для Руси. Увлекаясь описанием затишного и благолепного быта теремов, историки прошлого столетия упорно не хотели вспоминать, что совсем рядом было правление матери Ивана Грозного, знаменитой своим нелегким нравом и неженским умом Елены Глинской, что жила в народе память о Софье Палеолог, жене Ивана III, участвовавшей во всех государственных делах, энергии и замыслам которой обязан своими соборами Московский Кремль, а русское государство, между прочим, гербом — двуглавым орлом. А великая княгиня Софья Витовтовна, вызвавшая столько междоусобных войн, такая неукротимая в своем честолюбии и жажде власти! С ней удельным князьям не под силу было тягаться ни в спорах, ни в решительности поступков. Мечты Софьи о власти — в конце концов в них не было ничего невероятного.

И как стремительно осуществляет Софья свои планы! 27 апреля 1682 года не стало Федора и царем провозгласили Петра. Соответственно предстояло отправить «объявительные грамоты» всем европейским правителям. Они и были заготовлены, но не посланы, придержанные уверенной рукой. 28 мая все изменилось: по требованию взбунтовавшихся стрельцов на престоле оказались два брата — Петр и Иван.

Конечно, можно говорить о личной неприязни Софьи к Наталье Кирилловне, о боязни, что с провозглашением царем одного Петра вся власть достанется ненавистной ей женщине. Кстати, они были почти ровесницами: Софье — 25, Наталье Кирилловне — 30. Но ведь действительно важно то, что Софья сумела использовать внутридворцовые распри, найти сторонников и поддержку у стрельцов, добиться переворота. На это «царь-девице», как назовет ее впоследствии один из историков, понадобится всего месяц.

Появляется власть, но только фактическая. Московский корреспондент сообщает Панину, что никакого царского указа о соправительстве найти не удалось. Он может с почти полной уверенностью сказать: такого никогда и не существовало. Все, чего удавалось Софье добиваться, было результатом ее личных усилий и не получало формальных подтверждений. Каждый день можно было лишиться всего достигнутого за долгие месяцы и годы. Но с какой же расчетливостью и дальновидностью Софья создает видимость непреложности и законности своего правления.

Она ничем не заявляет о себе непосредственно после переворота в пользу Ивана — надо сначала проявить себя, и возможность возникает почти сразу. Раскольники во главе с Никитой Пустосвятом добиваются открытого диспута с патриархом и церковными властями в Грановитой палате. Софья поддерживает растерявшихся попов, приходит на спор о вере сама, участвует в нем, а потом делает решительные выводы. Пустосвят как личность, опасная для государства, был казнен на следующий день ее решением на Лобном месте, его сообщники разосланы по дальним монастырям. У Софьи не дрогнула рука казнить и руководителей стрельцов князей Хованских, только что обеспечивших ей путь к власти. Их положение среди стрельцов — государство в государстве, связь с раскольниками представлялись ей недопустимыми. В решительности и твердости Софья не уступала Петру. Но зато после этих первых шагов она вставляет свое имя в государственные грамоты пока еще после братьев и только в документах, не выходящих за пределы страны.

Следующая ступень — имя, писавшееся наравне с обоими царями и притом в зарубежных грамотах. Оно приходит в 1686 году после заключения правительством Софьи вечного мира с Польшей, согласно которому русское государство получало навсегда Киев, Смоленск и всю левобережную Украину. Успех правительницы был слишком велик и очевиден.

И все-таки этого было мало. Еще один переворот в свою личную пользу? Софья думала о нем, но на него трудно было решиться без предварительной подготовки общественного мнения у себя и в Европе. Тогда-то и приходит на свет портрет с семью добродетелями.

Портрет с семью добродетелями

С монархов принято писать портреты. Монаршие портреты принято развешивать в присутственных местах, размножать и высылать в иностранные государства — для сведения. Портрет в соответствующем одеянии, со всеми знаками сана — обязательный атрибут монаршей власти. Софья хорошо это знала, но… на Руси не существовало портретов. Никаких.

Иконопись допускала отвлеченное изображение человека с надписанным именем, но безо всяких индивидуальных физических черт, своего рода обозначение, по смыслу своему не отличавшееся от обозначения словесного. Новая целенаправленность — на живого человека, реальные предметы — была свойством живописи, которая еще только начинала заявлять о себе на Руси.

Первые портретные изображения в начале XVIII века были исключительно царскими и делались со специальной целью — их помещали над гробницами. Со временем появляются и единичные изображения правящих самодержцев — Алексея Михайловича, Федора. Их написание — всегда целое событие, занимающее всю Оружейную палату, в ведении которой находились художники. Живописцы перестают быть редкостью — в момент прихода к власти Софьи их в одном только штате палаты 40 человек (при 28 иконописцах), — но они занимаются в основном росписями помещений, картинами и отделкой предметов домашнего обихода. Тем более никогда не приходилось им писать женских портретов.

Впрочем, Софья и не думала о живописном портрете. Знакомство с практикой Запада подсказывало, что в подобном деле самое важное тираж, а этого достичь можно было только с помощью гравюры. Но и соответствующими граверами Москва не располагала. Так начинается история первого женского портрета в русском искусстве. Архивные документы скупо приоткрывают ее подробности, тем более скупо, что с приходом Петра были приложены все силы ее стереть и забыть. Но что можно вычеркнуть из истории!

Внешне все выглядело простой случайностью. С Украины приехал к царскому двору полковник Иван Перекрест. Полковник, по-видимому, не слишком разбирался во всех тонкостях московской ситуации, потому что прихваченные им с собой сыновья привезли «рацею» — похвальное слово царям Ивану и Петру, забыв о существовании правительницы. Перекресту подсказали ошибку. За несколько дней была сочинена «рацея» Софье и прочитана перед ней. Сочинение понравилось, и тогда последовала новая подсказка — издать «рацею» в виде отдельной книжки и приложить (было бы еще лучше!) к гравированному портрету.

Чтобы выполнить это пожелание, Перекресту пришлось вернуться на родину. В Чернигове он находит гравера Леонтия Тарасевича, заказывает ему доски и вместе с досками привозит мастера в Москву: прежде чем начать печатать, следовало получить высочайшее одобрение. На первой доске были представлены «персоны» Ивана, Петра и Софьи, на другой одна Софья в окружении арматуры — воинских доспехов и медальонов с семью добродетелями. Идея добродетелей, как и памятные вирши на портрете, принадлежали Сильвестру Медведеву. По его собственным словам, они должны были заменить тех семь курфюрстов, которые изображались вокруг портрета римского императора в соответствии с числом принадлежащих ему областей. Портрет царевны должен был следовать — ни много ни мало! — императорскому образцу. Что из того, что таким образом русские цари никогда не изображались. Под стать была и подпись: «Софья Алексеевна божиею милостию благочестивейшая и вседержавнейшая великая государыня царевна и великая княжна… Отечественных дедичеств (владений. — Н. М.) государыня и наследница и обладательница». Места для сомнений не оставалось, все называлось своим именем.

Портрет печатался на бумаге, тафте, атласе и плотной шелковой материи — объяри, раздавался направо и налево (сколько усилий понадобилось потом Тайному приказу, чтобы их разыскать и уничтожить!). Но и этого оказалось мало. Один экземпляр высылается в Амстердам бургомистру города, который передает его для размножения одному из местных граверов с соответствующими надписями уже на латинском языке: «чтоб ей, великой государыне, по тем листам была слава и за морем в иных государствах, также и в Московском государстве по листам же». Никакой китайской стеной отгораживаться от Европы Софья не собиралась. Напротив — она искала там и известности и признания. Как же все это далеко ушло от теремных масштабов! Царевна приближалась к зениту своего могущества, но впереди — впереди ее ждало дело Шакловитого.

Что скрывал запечатанный ящик

Панин не получил удовлетворительного ответа на свои вопросы. Московский чиновник с удивлением констатировал, что в государственном архиве для этого не хватало документов. Он не знал, что в то же время в Оружейной палате хранился какой-то старательно опечатанный ящик. Да и кому бы пришлось в голову усматривать здесь связь с царевной Софьей. Понадобилось еще 70 лет, чтобы ящиком по чистой случайности заинтересовался Николай I и выяснил, что перед ним знаменитое розыскное дело о дьяке Шакловитом и его сообщниках — история неудавшегося переворота Софьи.

Видно, многое представлялось здесь императору достаточно сомнительным, если вместо того, чтобы передать ящик в архив, он переслал его министру Блудову с приказом лично в нем разобраться. Шесть лет Блудов пытался привести в порядок безнадежно путанные и поврежденные столбцы. К тому же в ящике была явно только часть дела. Все остальное по непонятной причине исчезло из государственного хранения. Ходили слухи, что аналогичные документы имеются в собрании известного музыканта пушкинских лет М.Ю. Виельгорского, но тот не пошел навстречу желанию императора сопоставить их с обнаруженными материалами.

Время шло. Блудовская часть стала доступна исследователям, и по ней написали свои работы М.П. Погодин, В.С. Соловьев, многие другие. Но когда в 1881 году попало наконец в музей собрание Виельгорского, выяснилось, что это и есть пропавшая часть дела Шакловитого. Мало того. Соединенное воедино, научно обработанное дело воссоздавало совсем иную картину времени и событий, чем нарисовали себе поторопившиеся с выводами историки.

Софья рвалась к власти. Но чего ей действительно не хватало, так это умных дальновидных соратников. Высокообразованный, прекрасно разбирающийся в дипломатии, но мягкий и нерешительный Василий Голицын, предпочитавший всем перипетиям государственного правления спокойную и удобную жизнь в своем фантастическом по богатству московском дворце на углу Охотного ряда и Тверской. Недаром же в глазах французского посланника это ни много ни мало дворец «какого-нибудь итальянского государя» по количеству картин, скульптур, западной наимоднейшей мебели, книг, витражей в окнах.

Наглый, бесшабашно храбрый и алчный Федор Шакловитый, целая вереница бояр, склонных скорее наблюдать, чем участвовать в действиях царевны. Те, прежние, фактические правительницы на Руси всегда имели опору в лице мужа — законного князя, царя, еще лучше — сына, уже венчанного правителя. Невенчанная девка — другое дело. С ней лучше было повременить. Да и поступки Софьи исключали какую бы то ни было помощь. Подобно Петру, она не умела ждать, все хотела делать тут же и сама. Федор Шакловитый признается под пыткой: «Как де были польские послы, в то время как учинился вечный мир, и великая государыня благоверная царевна приказывала ему, Федьке, чтоб имя ее, великий государыни писать обще с великими государями… и он с того числа приказал площадным подьячим в челобитных и в приказе ее великую государыню писать же». Частенько колеблются в своей помощи царевне стрельцы — их-то надо было все время ублажать, «остаются в сумнительстве» ближайшие придворные, и опять Софья сама властно диктует, чтобы в 1689 году «в день де нового лета на великую государыню благоверную царевну и великую княжну Софию Алексеевну положить царский венец».

Торопили все усиливающиеся нелады с Нарышкиными и их партией, торопила и своя неустроенная личная жизнь. Законы церкви и Домостроя, исконные обычаи — их Софья преступила без колебания, отдав свое сердце Василию Голицыну, недостойному царевны по роду, да еще женатому, с большой семьей. Страшно для нее было другое — князь Василий любил свою семью, был привязан к жене, княгине Авдотье. И хоть откликался он на чувство царевны, ей ли не знать, что окончательного выбора в душе он не делал, да и хотел ли. Пока его могла удержать только сила царевниной страсти: «Свет мой, братец Васенька, здравствуй, батюшка мой, на многие лета! А мне, свет мой, не верится, что ты к нам возвратишься; тогда поверю, когда в объятиях своих тебя, света моего, увижу… Ей, всегда прошу бога, чтобы света моего в радости увидеть».

И все-таки Софья прежде всего правительница, государственный человек. Как ни страшно за «братца Васеньку», как ни тяжело по-бабьи одной да еще с письмами зашифрованными, писанными «цыфирью», она отправляет Голицына в Крымский поход. Борьба с турками — условие Вечного мира с Польшей, и нарушать его Софья не считала возможным. К тому же лишняя победа укрепляла положение и страны и самой царевны, приближая желанный царский венец. Вот тогда-то и можно было отправить постылую княгиню Авдотью в монастырь, а самой обвенчаться с князем. Иностранные дипломаты сообщали именно о таких планах царевны.

Но планы — это прежде всего исполнители, а Софья искала славы именно для Голицына, хорошего дипломата и никудышного полководца. Первый Крымский поход окончился ничем из-за того, что загорелась степь. В поджоге обвинили украинского гетмана Самойловича, и на его место был избран Мазепа. Софья категорически настояла на повторении.

«Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтобы тебя, света моего, видеть. Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем поставила тебя перед собою… Брела я пеша из Воздвиженска, только подхожу к монастырю Сергия Чюдотворца, а от тебя отписки о боях. Я не помню, как взошла: чла, идучи!»

Теперь Голицын дошел с войсками до Перекопа, вступил в переговоры, но затянул их, не рассчитав запасов пресной воды, и уже с полным позором вынужден был вернуться. Софья не только закрывает глаза на провал князя, она хочет его превратить в глазах народа в победителя, засыпает наградами и, несмотря ни на что, решается на переворот. Как же не ко времени! Шакловитый не сумел поднять стрельцов. Многие из них перешли на сторону бежавшего в безопасный Троице-Сергиев монастырь Петра. Туда же отправились состоявшие на русской службе иностранные части, даже патриарх. Ставку своей жизни Софья проиграла — ее ждал Новодевичий монастырь.

Но был у этой истории еще и другой, человеческий конец. Оказавшись в монастыре, Софья думает прежде всего о «братце Васеньке», ухитряется переслать ему в ссылку письмо и большую сумму денег, едва ли не большую часть того, чем сама располагала. Впрочем, по сравнению с другими ее приближенными Голицын отделался на редкость легко. Его не подвергли ни допросам, ни пыткам, ни тюремному заключению. Лишенный боярства и состояния, он был сослан со своей семьей в далекую Мезень. Наверное, помогла близкая Петру прозападническая ориентация князя, сказалась и выбранная им линия поведения.

И. Репин. «Царевна Софья Алексеевна через год после заключения ее в Новодевичьем монастыре, во время казни стрельцов и пытки всей ее прислуги в 1698 г.» 1879 г.

Голицын не только не искал контактов с Софьей, но уверял, что не знал ни о каких планах переворота, а против ее венчания на царство и вовсе возражал, «что то дело необычайное». Он не устает писать Петру из ссылки челобитные о смягчении участи, клянясь, что служил ему так же верно, как и его сестре. И может, была в этом своя закономерность, что вернувшийся из ссылки, куда попал вместе с дедом, внук Василия Голицына становится шутом при дворе племянницы Софьи, Анны Иоанновны. Он даже по-своему входит в историю — это для его «потешной» свадьбы с шутихой был воздвигнут знаменитый Ледяной дом.

С Софьей все иначе. Ни с чем она не может примириться, ни о какой милости не будет просить. Из-за монастырских стен она находит способ связаться со стрельцами, найти доходчивые и будоражащие их слова. Ее влияние чуть не стоило отправившемуся в заграничную поездку Петру власти, и на этот раз все бешенство своего гнева он обращает не только на стрельцов, но и на Софью. В 1698 году царевны Софьи не стало — «чтобы никто не желал ее на царство». Появилась безликая и безгласная монахиня Сусанна, которой было запрещено видеться даже с ее родными сестрами. Ни одной из них Петр не доверял, неукротимый нрав всех их слишком хорошо знал. Могла же спустя много лет после этого суда, измученная цингой и бедностью, Марфа Алексеевна писать из другого монастыря: «хотя бы я неведомо где, да и я тово же отца дочь, такая же Алексеевна».

Пятнадцать лет в монастырских стенах, пятнадцать лет неотвязных мыслей, несбыточных надежд и отчаяния. Но история шла своим путем. Царевна забывалась, становилась никому не нужной. И все-таки она находит способ заявить о себе хоть перед смертью. Она принимает большой постриг — схиму под своим настоящим именем Софьи, чтобы имя это не затерялось, чтобы хоть на гробовой доске осталась память о дочери «тишайшего» царя, почти царице, семь лет вершившей судьбы Руси.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.