ЧЕШСКИЙ КРИЗИС И ВТОРЖЕНИЕ В ПРАГУ (март 1939 г.)

ЧЕШСКИЙ КРИЗИС И ВТОРЖЕНИЕ В ПРАГУ (март 1939 г.)

Вернувшись в декабре 1937 года из своей средиземноморской поездки в министерство, я обнаружил в дипломатическом корпусе «пробелы». По своему собственному желанию Франсуа-Понсе «скользнул вдоль оси» в Рим. Причиной этого шага стала его уверенность, что на Гитлера можно воздействовать с помощью Муссолини. Как бы там ни было, его отъезд оказался потерей для нас. Он прекрасно говорил по-немецки, отличался особым лоском и был единственным дипломатом, к которому благоволил Гитлер.

Именно Франсуа-Понсе сумел привести Гитлера в благоприятное расположение духа утром 28 сентября 1938 года. Рассказывают, что по этому случаю он приветствовал Гитлера следующими словами: «Знаете, господин канцлер, я всегда был вашей путеводной звездой», – и лед был сломан. Когда Франсуа-Понсе собирался переехать из своего посольства, находившегося на Парижской площади в Берлине, в палаццо Фарнезе, расположенное в Риме, он шутливо назвал последнее место «Palazzo far niente»{Дворец небытия (ит.).}. К сожалению, его предвидение довольно скоро сбылось. Когда было нужно, Муссолини оказывался практически недоступным, а надежды, что он сможет эффективно работать ради мира, не осуществились.

Естественно, что Кулондру, новому французскому послу в Берлине, занявшему место Франсуа-Понсе, приходилось нелегко. Он был типичным чиновником, что, естественно, не производило на Гитлера никакого впечатления. И говорил Кулондр так, как будто его слова вот-вот должны были напечатать, скажем, в Желтой книге. Сам я неохотно шел с ним на откровенные контакты, поскольку еще не привык к нему и не был уверен, что мои личные и субъективные оценки следует передавать в отсылаемых им официальных депешах.

Похоже, что он не понимал или не хотел доверять своим собственным чувствам, что во мне он мог найти союзника для достижения высших целей, чего мы оба искренне хотели. Позже, прочитав множество опубликованных депеш Кулондра, посланных из Берлина, я увидел, что он нередко воспринимал мои слова как дополнение к официальным сообщениям, считая, что они отражают точку зрения правительства, чего на самом деле не было. Я жалел, что у меня не хватило времени вступить с ним в более тесные взаимоотношения. Если бы их удалось наладить, то это принесло бы пользу нашему делу.

Английский посол Хендерсон заболел и почти всю зиму провел дома. Аттолико находился в дурном расположении духа из-за событий прошедшей осени. Насколько мне было известно, напряженность, возникшая после Мюнхена, мало-помалу улеглась. В германском лагере постепенно росло чувство обиды, вызванное случившимся в Мюнхене. Сразу же после Мюнхена Венгрия и Польша присоединились к грабителям, и делали это с отчасти непристойным пылом. Зимой 1938/39 года я постоянно предупреждал венгерского посла в связи с военными намерениями его правительства в отношении Закарпатской Украины. Равным образом обогатившиеся поляки (Польша захватила в октябре 1938 года у Чехословакии Тешенскую Силезию. – Ред.) получили от Гитлера встречный иск.

Едва ли месяц прошел со времени Мюнхенского соглашения, где Гитлер объявил, что он рад собственному распоряжению на встрече с Риббентропом начать территориальные переговоры в отношении Данцига и Польского коридора (имеется в виду полоса земли с выходом к морю, полученная Польшей по Версальским соглашениям и отрезавшая Восточную Пруссию от основной территории Германии. – Ред.). Еще в 1934 году, когда Германия интенсивно вооружалась, Гитлер обеспечил восточную границу, заключив соглашение с Польшей. Но теперь, когда он захотел получить удовлетворение на Востоке, фюрер успокаивал Запад.

30 сентября 1938 года по инициативе Чемберлена Гитлер подписал англо-германское соглашение, которое подтверждало соглашение о морских вооружениях 1935 года и должно было обеспечить мир в будущем. В декабре 1938 года Гитлер отправил Риббентропа в Париж, где тот подписал аналогичное соглашение, закреплявшее произошедший в 1919 году отказ от Эльзаса и Лотарингии и незыблемость существующих границ между государствами.

Франко-германская декларация от 6 декабря 1938 года вместе с сопровождавшими ее переговорами воспринималась Риббентропом как то, что Франция ограничит свои интересы пределами своей колониальной империи и не будет вмешиваться в то, что происходит в Восточной Европе. Французский министр иностранных дел Бонне воспринимал случившееся иначе, но через три месяца, в марте 1939 года, суть того, что было сделано, стала ясна, причем самым неприятным образом.

Германо-польские переговоры осенью 1938 года по поводу Данцига и сообщения с Восточной Пруссией через Польский коридор практически не продвигались. Но означало ли это, что Гитлер собирался предпринимать активные шаги? Исходя из исторических параллелей, было ясно, что диктаторы с трудом отрекались от национальных целей и предполагаемых успехов, в отличие от монархов, которые могли оставлять своим законным наследникам завершение собственной работы.

Когда в декабре 1938 года я вернулся из отпуска, намерения Гитлера прояснились окончательно. Поэтому я воспользовался первой же возможностью переговорить с Риббентропом, чтобы обсудить эту тему. Я предупредил его, что нельзя предпринимать никакие действия, направленные против Чехословакии, и попытался убедить его продолжать переговоры по поводу Польского коридора, внеся разумные предложения.

Казалось, что Риббентроп ничего не знает о намерениях Гитлера; Гитлер был не уверен в себе. В конце осени мы разработали в министерстве иностранных дел договор о дружбе с Чехословакией, который чехи подписали без лишнего шума. Он позволил нам контролировать чехов в той степени, в какой это было необходимо, и в то же время обеспечивал их суверенитет. Сам же Риббентроп мыслил в течение некоторого времени в том же направлении, но вскоре без всяких объяснений переменил свою точку зрения.

Предварительный договор исчез в одном из многочисленных кабинетов Риббентропа, и немецкий народ продолжал по ошибке считать Чехословакию советским «воздушным перевозчиком». Поэтому я проинструктировал нашего поверенного в делах в Праге, чтобы он точно сообщал о том, что то, что осталось от Чехословакии, больше не представляет военной опасности. Что же касается Гитлера, то в то время было трудно сказать, какими на самом деле были его намерения.

В присутствии одного из моих друзей он однажды воскликнул: «Что? Я позволяю себя обманывать? Если что-то и произойдет в этом роде, я сам кого угодно оставлю в дураках!» Собирался ли он отомстить Чехословакии, ведь ему не удалось это сделать раньше?

Чтобы раскрыть планы Гитлера, в качестве одного из подходов я рассчитывал использовать господина Гевеля, сокамерника Гитлера по заключению в Ландсберге в 1923 году, они находились в доверительных отношениях. Фактически он был даже более близок к Гитлеру, чем Риббентроп, которого Гитлер использовал как послушное орудие, хотя из-за его склонности к помпезности им было трудно общаться.

Я был высокого мнения о Гевеле как о человеке, возможно, он благоприятно влиял на Гитлера. Он производил впечатление добродушного человека, вроде бы не амбициозного. И все же зимой 1938/39 года у меня не было четкого представления о развитии событий. Только одно казалось очевидным – это то, что германо-польские переговоры, особенно между польским министром иностранных дел Беком и Риббентропом, в январе зашли в тупик. Да и как могли сработаться два таких разных и тщеславных человека, как Бек и Риббентроп? Очевидно, период псевдодружбы между двумя странами подходил к концу. И 24 февраля 1939 года в германское посольство в Варшаве уже бросали камни.

В середине февраля 1939 года Гитлер посетил дом Бисмарка в Фридрихсруэ, а на следующий день его пригласили почтить своим присутствием спуск на воду линейного корабля «Бисмарк» в Гамбурге. Я хотел извлечь пользу из поездки, внушив Гитлеру свои сомнения в отношении его планов насчет Праги. Однако мне удалось поговорить об этом только с Риббентропом. Результаты беседы оказались неудовлетворительными, поскольку Риббентроп обладал привычкой с умным видом выслушивать собеседника, если не был уверен в намерениях Гитлера.

Правда, я смог в поезде провести длительную беседу с адмиралом Редером (Эрих Редер (1876 – 1960) – гроссадмирал (1939), с 1928 года начальник Главного морского штаба, в 1935 – 1943 годах главнокомандующий ВМФ Германии. – Ред.) и с облегчением узнал, что тот только что объяснил Гитлеру, что морской флот не будет готов сражаться против Англии ранее 1942 года. Конечно, Редер вовсе не хотел войны. Занимавший в то время пост главнокомандующего сухопутными войсками фон Браухич оказался менее ответственным и не прислушивался к моей точке зрения, похоже, его волновали чисто военные идеи.

Следуя Мюнхенскому соглашению, французское правительство, вероятно по настоянию Праги, вновь подняло вопрос о безопасности остатков Чехословакии. Однако французы не смогли найти нужную тональность, чтобы отстоять свою линию в беседах с Гитлером. Французам нужно было только без всяких амбиций заявить, что они не смирятся с дальнейшими актами применения силы.

Вместо этого французы использовали прием, который психологически никуда не годился и заключался в том, что они потребовали от Гитлера гарантий целостности чешской границы и обещания хорошо себя вести в будущем. Вместо того чтобы заставить Гитлера отказаться от любой идеи использования силы против Праги, поскольку это было слишком опасно, они захотели связать его моральными обязательствами. Мне же казалось, что лучше всего было бы совсем отвлечь внимание Гитлера от Праги, предложив ему договор о дружбе или убедив его, что отсюда в дальнейшем не последует никакая военная угроза. Другими словами, попытаться «заморозить» данный вопрос.

Правда, что идея гарантий казалась в то время самой злободневной. 19 сентября 1938 года в Мюнхене Англия и Франция гарантировали Чехословакии неприкосновенность новых границ при условиях, которые еще не были выполнены. И Гитлер, и Муссолини размышляли в Мюнхене, как выразить приемлемые гарантии нерушимости границ. Теперь же западные державы хотели свести все к четырехсторонним гарантиям великих держав. Однако Гитлер дал понять чешскому послу, что он не станет считаться даже с односторонней гарантией. Еще меньше он был склонен участвовать в коллективной четырехсторонней гарантии, в Мюнхене даже не шла об этом речь.

Тем не менее западные страны пытались тешить себя иллюзиями, требуя от Гитлера гарантий. Так вначале произошло во время визита Риббентропа в Париж 6 декабря 1938 года. Затем ко мне попытались подобраться через Кулондра перед самым Рождеством и, наконец, с помощью французско-британских нот по тому же поводу в феврале 1939 года. Во время дипломатических переговоров я, как мог, осторожно пытался отговорить всех от продвижения этого вопроса. Любая дискуссия по этому поводу была бесполезной и могла только увеличить существующие трудности.

Вместе с тем я считал, что в качестве дополнительной меры безопасности гарантийный план окажется вовсе не бесполезным. Но было нетрудно увидеть, что сами западные державы всерьез не были им озабочены. Ведь ничто не мешало им самим заявить об особых гарантиях границ независимо от Гитлера. Но они вовсе не стремились прийти на помощь Праге. Все это стало очевидным в моей беседе с английским послом 12 и 13 марта.

Хендерсон подчеркнул, что Германия имеет преобладающие интересы в Чехии; и через три дня Чемберлен в палате общин высказался еще более ясно, без сожаления отрекшись от чехов. Но из этого вовсе не следовало, что марш Гитлера на Прагу можно будет простить с точки зрения законности и политики.

В феврале Хендерсон вернулся к исполнению своих обязанностей, похоже еще питая надежды. Он готовился к визиту в Берлин некоторых членов британского кабинета министров, по-моему, ими должны были стать Стенли и Хадсон.

Аттолико также не проявлял активности. Муссолини снова остался в стороне, поскольку Гитлер в то время не информировал его о своих планах в отношении Праги.

Если первый чешский кризис 1938 года разразился с большим шумом, второй начался тихо, с раскола самой Чехословакии. Мне трудно сказать, насколько германская интервенция способствовала случившемуся. Я мог полагаться только на свою интуицию. Примерно 10 или 11 марта мне стало известно, что Гитлер попытался спровоцировать словаков позвать его на помощь. С этого времени уже не приходилось сомневаться в его намерениях (13 марта 1939 года по указке из Германии лидер словацких сепаратистов Тисо провозгласил «независимость» Словакии. – Ред.).

Но в дипломатической сфере никаких приготовлений не было, мне не разрешали давать информацию иностранным дипломатам, находившимся в Берлине. Вот почему некоторые правительства, в частности Италии и Польши, могли впоследствии утверждать, что их застали врасплох. Я только смог в последнюю минуту намекнуть английскому послу, планировавшему визит двух английских министров в начале следующей недели.

Беседа с Хендерсоном оказалась трудной. В ответ на его вопрос я заверил, что все, что произойдет, должно развиваться цивилизованным образом. И когда Хендерсон прямо спросил, собирается ли каким-либо образом армия принять участие в действиях, я ответил, что германская армия всегда вела себя прилично. Больше я ничего не сказал, как пишет Хендерсон в своих воспоминаниях. Однако и того, что я сказал, было достаточно, и он поспешил свернуть визит английских министров.

Соглашение с представлявшим Словакию монсеньором Тисо (Тисо Йозеф (1887 – 1947) – с 1910 года католический священник, с 1918 года – профессор богословия, с октября 1938 года глава автономного правительства Словакии, в 1939 – 1945 годах президент союзной Гитлеру Словакии. Казнен, как предатель словацкого народа. – Ред.) организовали без ведома министерства, так что я к этому не имел ни малейшего отношения. Снова Гитлер все сделал сам, использовав собственные каналы. Я встретился с Тисо гораздо позже, он оказался пухлым, забавно выглядевшим прелатом, явно хотевшим сделать для своей страны все от него зависящее. Впоследствии я встречался и с его министром иностранных дел, худым стариком Тукой, десять лет просидевшим в тюрьме по политическим причинам.

Интеллигенция представляла в Словакии весьма тонкую прослойку, возможно, потому, что здесь огромную роль в политике, по сравнению с другими странами, играло духовенство. Все это, конечно, означало, что священнослужителей ждала та же судьба, что и политиков, и примером как раз и мог служить печальный конец Тисо (после войны. – Ред.). А Тука рассказывал, что в заключении почти потерял зрение, но не утратил чувство юмора. Он рассказал мне, что во время своего пребывания в тюрьме писал две книги одновременно, одну серьезную и к тому же академического свойства и еще роман. Таким образом, меняя тему, ему удавалось передохнуть в процессе работы над книгами. Тука посоветовал мне поступить подобным же образом, если когда-нибудь доведется оказаться в таком же положении, я поблагодарил его за совет. Находясь вместе с Гитлером, зарекаться от тюрьмы не следовало.

Никогда не мог понять, насколько добровольно Тисо подписал соглашение. Соглашение же с президентом Гахой{Гаха Эмиль (1872 – 1945) – с ноября 1938 г. президент Чехословакии, а в 1939 – 1945 гг. назначен так называемым государственным президентом созданного немцами в Чехословакии протектората Чехии и Моравии. 16 мая 1945 г. арестован, как военный преступник. 1 июня умер в тюрьме.} было построено на чистом шантаже. Ни один президент государства по собственной воле не подписал бы такой документ, но Гаха это сделал. Политическая ситуация в его стране и оказанное на него военное давление оказались достаточными, чтобы заставить его отправиться в Берлин и подписать договор. Ему это показалось меньшим злом. Мне довелось быть свидетелем первой части беседы с ним.

Я видел, как он сгорбился, войдя в комнату, слышал, как он почти сразу же заявил, что рад пойти на существенные уступки. Психологического давления со стороны Гитлера, представлявшего собой смесь угроз и подкупа, соединенного с военным шантажом, шедшим от Геринга, оказалось достаточно, чтобы получить желанную подпись. Кто мог обвинить Гаху, что для его страны было бы лучше, откажись он от подписи? Не думаю, что Гитлер и Геринг стали бы колебаться, решив для начала атаковать Прагу с воздуха. Гаху можно только обвинить только в том, что он помог Гитлеру придать видимость законности германской оккупации Праги.

Можно, конечно, попытаться представить, о чем думал Гаха, взвешивая все за и против, но он не мог найти никаких аргументов, заслуживающих внимания Гитлера. В политическом смысле я считал случившееся кардинальной ошибкой. До этого Гитлер успешно обходился лозунгом «Немецкое – немцам». Отказавшись от этого принципа и быстро забыв о торжественных заверениях, что он удовлетворил свои территориальные притязания, Гитлер неизбежно подставлял Чемберлена и Даладье.

Спустя несколько часов после встречи с Гахой Гитлер и Риббентроп исчезли в направлении Чехословакии. И снова меня оставили наедине с дипломатическим корпусом, и мне пришлось смягчать неизбежный шок, вызванный аннексией Чехословакии. Должен сказать, что я предпочел это сделать сам, а не допускать объяснений Риббентропа, который вполне мог спровоцировать открытый скандал. Ведь я получил предписания отвечать на все подобные протесты резко.

Тотчас после Праги Кулондр указал мне, что Мюнхенское соглашение и франко-немецкая декларация от 6 декабря 1938 года нарушены. В ответ я обратил внимание на то, что документ подписан Гахой. Через несколько дней Кулондр вновь появился, на сей раз с формально составленным протестом. Я же сослался на полученное от Риббентропа указание, согласно которому французский министр иностранных дел Бонне заверил в Париже в декабре 1938 года германского министра иностранных дел, что Чехословакия больше не станет предметом разногласий между Францией и Германией.

Кулондр раздраженно все отрицал, поэтому наша беседа вскоре приняла явно недружественный характер, хотя все происходило именно так, как ожидалось. Мне происходящее показалось еще более отвратительным, поскольку внутренне я был согласен с французским послом. Я отказался принять от него ноту протеста, он же отказался забрать ее обратно. Кусок бумаги так и остался лежать на столе между нами. В конце беседы я заявил послу, что рассмотрю ее в том же порядке, как и другие документы, поступающие по почте. Так и случилось, что, несмотря на полученные мною инструкции, я принял протест.

Стремясь избежать похожей сцены с британским послом, я сказал Хендерсону, когда он звонил мне, чтобы договориться о встрече, что если ему совершенно необходимо поговорить со мной, то пусть он напишет, а германское правительство протесты не принимает. Хендерсон отнесся к моей просьбе с пониманием и поступил в соответствии с предложенной мной процедурой.

Оба посла вскоре покинули Берлин, чтобы «отрапортовать» своим правительствам, как это принято в современной практике, о наполовину разорванных дипломатических отношениях. Я опасался, что германский марш на Прагу, возможно, будет стоить Хендерсону его поста, поскольку он не смог предвидеть события. Мне казалось, что его не следовало винить за это. С февраля я рискнул и начал намекать Хендерсону: «Кризис – да. Война – нет».

Теперь дипломатическая активность резко возросла. Фигурально выражаясь, прежде почти ясное небо стали заволакивать грозовые тучи. На все более темневшем небосводе остался только один небольшой лучик света. Им стала судьба Мемеля. За пятнадцать лет до описываемых событий Мемель был незаконно передан под управление Литве. За этими действиями Антанты и всем, что за ними последовало, Веймарская республика наблюдала как зритель. Теперь литовское правительство почувствовало, какую ошибку оно совершило.

В ожидании надвигающегося шторма оно решило первым обратиться к Германии с просьбой о соглашении между нами. Литовский министр иностранных дел Ю. Урбшис направился в Берлин и посетил Риббентропа. После коротких консультаций в Каунасе он вернулся, заключив частично добровольное, а частично ненамеренное соглашение с нами. Я сам направлял переговоры с Урбшисом, что привело к присоединению Мемеля к рейху. За несколько часов мы преодолели многолетние разногласия, и договор был подготовлен. Похоже, что и сам Урбшис, отличавшийся приятным обхождением, почувствовал облегчение и не скрывал своего удовлетворения. (22 марта германские войска вошли в Клайпеду. – Ред.)

Великие державы возражали против реинтеграции Мемеля в рейх, о чем постоянно давали нам знать. За три месяца до этого, 15 декабря 1938 года, министр иностранных дел Польши Бек сказал нашему послу в Польше фон Мольтке, что Польша имеет определенные экономические и торговые интересы в Мемеле, которые необходимо обеспечивать любыми средствами. Поскольку Польша больше ни на чем не настаивала, тема Мемеля в дальнейшем не обсуждалась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.