Подавление оппозиции

Подавление оппозиции

Но это будет в конце года, а пока воодушевленный Петр мчится в Москву, разбираться со стрельцами.

Стрельцы участвовали в обоих Азовских походах: в первый из них царь призвал двенадцать полков, во второй — тринадцать. К военным походам стрельцы привлекались и раньше, но тогда дело ограничивалось летними месяцами. На зиму они возвращались в Москву и возобновляли привычные занятия торговлей, ремеслом и промыслами. Тем самым кормились их семьи и они сами, люди ратной службы.

После сдачи турками Азова в крепости наряду с солдатскими были оставлены четыре стрелецких полка, в обязанность которых вменялась не столько служба воинская, сколько земляные работы. Стрельцы роптали.

Летом 1697 года стрельцам велено было идти к столице. Во всех полках от этого «стояла радость великая». Однако на пути они получили распоряжение отправиться на западные границы государства, в порубежный город Великие Луки, и быть наготове: польский король просил русской помощи против своевольной шляхты. Вместо долгожданной встречи с семьями их ожидали прозябание в небольшом заштатном городке, голод и нужда. В марте 1698 года 175 стрельцов бежали со службы и обратились к начальнику Стрелецкого приказа князю Ивану Борисовичу Троекурову с покорной просьбой выслушать их жалобы. Князь не пожелал принять челобитную о «бескормице» и своим боярским словом приказал стрельцам вернуться в полки, а их уполномоченных арестовал.

Когда арестованных выводили из боярского дома, толпа решительно настроенных стрельцов отбила товарищей у караула. В стрелецких слободах началось возмущение. Слобожане грозились: «Сделаем, как Стенька Разин сделал!» Под вечер два пьяных стрельца, Чурин и Наумов, ворвались с оружием в Стрелецкий приказ. Они хватались за сабли, стучали кулаками по столу и говорили с судейскими и дьяками «невежливо». Пьяных «воров» после долгого разговора обезоружили и связали караульные, но один из схваченных стрельцов через мальчонку-сына сумел передать в московские слободы «слово» подбивать народ сей же час идти в затворенный Кремль.

Назревал серьезный стрелецкий бунт.

Тогда еще не было известно, что бежавшие из Великих Лук стрельцы вошли в тайные сношения с заточенной в Новодевичий монастырь недавней правительницей царевной Софьей. Она жила в монастыре довольно свободно, ездила к сестрам-царевнам, принимала посетителей. После каждой службы в Смоленском соборе вокруг нее собирались богатые и знатные люди.

Оставшийся за царя князь-кесарь Ромодановский немедленно послал за генералом Гордоном, чей солдатский полк был расквартирован в Бутырках. Вместе они 4 апреля уладили конфликт со стрельцами и положили им вернуться в Великие Луки. Стрельцы уходили с оружием, чем-то ободренные. Задним числом объясняли их бодрость вселявшим надежду ответом царевны Софьи — она якобы обещала им свою поддержку. Этот слух передавали из уст в уста, на него ссылались для оправдания последующих репрессий, но документальных свидетельств, что осторожная правительница давала какие-то обещания стрельцам, обнаружить не удалось.

Петр остался крайне недовольным результатами проведенного расследования и приказал вновь возбудить розыск. Ему во что бы то ни стало требовалось найти следы участия в мятеже единокровной сестры Софьи и уличить ее в государственной измене.

Заодно получило разрешение и еще одно семейное дело.

Решение о разводе с Евдокией возникло еще до отправления Великого посольства и окрепло во время пребывания Петра в Европе. Тихон Никитич Стрешнев писал в ответ на несохранившееся письмо царя: «…о чем изволил писать к духовнику и ко Льву Кирилловичу и ко мне, мы о том говорили прилежно, чтоб учинить во свободе, и она упрямитца. Только надо еще отписать к духовнику, покрепче и не однова, чтоб гораздо говорил; а мы духовнику и самой станем и еще говорить почасту».

Во время своего европейского вояжа Петр вел оживленную переписку с Ромодановским и со своей любимой сестрой Натальей, но ни разу не написал Евдокии. Как бы ни мечтала забытая царица о счастливом воссоединении с мужем после завершения его непонятного путешествия, разлука не сотворила чуда. И. Г. Корб записал в своем «Дневнике путешествия в Московию», что царь не пожелал остановиться в Кремлевском дворце, а, «посетив с необычной для его величества любезностью несколько домов, которые он отличал перед прочими неоднократными знаками своей милости, он удалился в Преображенское и предался там отдохновению и сну среди своих солдат». Евдокия в парадном царском одеянии, набеленная и нарумяненная, с большой свитой встречала его на крыльце царицыного терема. Несколько часов она простояла в окружении зевак в напрасном и мучительном ожидании.

Среди «нескольких домов, которые он отличал перед прочими», конечно же, был дом Анны Монс. Двадцатимесячная разлука, мелькание новых лиц и смена впечатлений не охладили его чувств к этой женщине. Более того, его привязанность к ней усилилась. Может быть, он поневоле сравнивал Анну со своекорыстными европейскими дамами и находил в ней бесконечно больше прямодушия, достоинства, искренности. «Крайне удивительно, — писал посол Священной Римской империи любознательный Христофор Игнатий Гвариент, — что царь, против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия еще одержим прежней страстью: он тотчас по приезде в Москву посетил немку Монс».

Сторонники тезиса «После — значит, вследствии[13] обвиняли Анну в том, что она подсказала ему идею лишить москвитян бороды. Ведь именно после проведенной с ней ночи он устроил обрезание бород. Но в деле преобразований царю не требовались ничьи подсказки. Кроме того, Петр примчался к Анне всего на три часа. После бурной встречи он оставил бедную женщину в беспамятстве, ее пришлось отливать водой. Вряд ли у нее явилась возможность внушить любовнику за эти три часа крамольную мысль о бородах.

У самого Петра борода росла плохо, усы были жидковаты. Он не имел оснований дорожить растительностью на лице, которую холили и которой гордились россияне. А раз нет бороды у царя, значит, нечего иметь ее и его приближенным.

Вот такими простыми причинами можно объяснить «великое» новшество Петра в области брадобрития.

Законную жену Петр не хотел видеть даже как мать своего ребенка. Три дня несчастная царица провела в страшном напряжении перед встречей с мужем. Наконец, он приказал доставить ее в дом дьяка Андрея Виниуса, куда и явился сам, враждебный, грубый, чужой. Ее традиционная старорусская одежда, примитивная косметика[14], манеры теремной затворницы, казавшиеся ему фальшивыми и слащавыми, раздражали и бесили Петра, вдохнувшего воздух Европы. Евдокии он холодно посоветовал принять постриг.

Это было для нее страшным ударом.

Молодая женщина, хотя и ощущала ущербность своего положения, привыкла быть государыней, получать раболепные знаки внимания, слушать льстивые восхваления, ощущать себя важным лицом. Во время продолжительного отсутствия почты из Европы даже Ромодановский поверил в слухи о гибели Петра. Ближний человек царя Андрей Виниус, обрусевший голландец, писал о государственных делах не Петру, а Лефорту. Несомненно, в Москве уже видели на престоле царевича Алексея, направляемого мудрой, приверженной старинным обычаям матерью. Возросло влияние ее брата Авраама. Наверное, царица горевала и оплакивала мужа, но охотно смирилась перед Божьей волей. Ведь в общем для нее все сложилось не так уж плохо. Но весть о смерти мужа оказалась ложной, а действительность — даже хуже, чем она могла предположить.

Евдокия родила царю троих сыновей, правда, выжил только один. Но вместо того, чтобы скорбеть вместе с ней по маленькому сыну Александру, подставить плечо, утереть слезы, Петр даже не пришел проститься с малышом. Смерть сына Павла сразу же после рождения и вовсе вызвала у него только досаду и раздражение. Но ведь все можно было поправить, прояви муж немного нежности, участия, приласкай, приголубь… Снова пошли бы детки — Евдокия доказала свою плодовитость, — и зажили бы они как в сказке. И вдруг такой конец! Из царского терема в монастырскую келью. За что?! Ждала, не изменила ни делом, ни помыслом, рожала детей, воспитывала сына-наследника, а за все за это — монастырь.

До настоящего времени остается загадкой причина такого решительного шага Петра по отношению к жене. Вряд ли из-за нестерпимого желания немедленно жениться на Анне. Ведь, отослав законную супругу в монастырь, он не отправился бы тотчас под венец с любовницей. Полагают, что царица стала жертвой супружеского неудовольствия на ее родных, замешанных в заговор Цыклера и Соковнина.

Стрелецкий полковник Иван Цыклер сначала был сторонником царевны Софьи; именно он вытащил из церковного тайника под алтарем брата Натальи Кирилловны, Ивана Напрышкина; но затем перешел на сторону Петра. Тот не доверял ему, подозревал в симпатиях к Милославским и держал вдалеке от столицы. Боярин Матвей Пушкин и его сын окольничий Алексей Соковнин намеревались убить Петра, считая его Антихристом. После завершения злого дела они планировали посадить на престол царевича Алексея и призвать Софью править государством от его имени[15]. Что же ожидало в этом случае мать царевича? Скорее всего, тот же самый монастырь. Так что очень сомнительно, что она имела к заговору хоть какое-то отношение. Что касается фамилии Лопухиных, то им, по-видимому, было все равно, через кого проводить свое влияние — через Евдокию или через Алексея. Безусловно, в их семье сильны были родственные чувства: сестра и брат Лопухины в дальнейшем доказали свою преданность опальной родственнице. Но дядья царицы не были так бескорыстны.

После дела Цыклера Петр без объяснения причин отправил своего тестя Федора Лопухина и его братьев в ссылку.

Царь четыре часа убеждал Евдокию принять монашество, обещал ей сытую и богатую жизнь в окружении столь любимой ею старины. Но супруга отказалась наотрез. Последняя обида и позорное стояние на крыльце ожесточили ее и придали твердость. Чтобы урезонить строптивицу, призвали представителей духовенства, однако те и сами не понимали, за что царь проявляет свою немилость, налагает опалу на молодую красивую жену — ведь ее нельзя было упрекнуть ни в измене, ни в бесплодии. По-видимому, царицу не только уговаривали, но и запугивали: на подмогу позвали страшного князя Ромодановского. Однако даже такое мощное давление не могло заставить ее согласиться на добровольное пострижение.

Евдокию принято изображать скудоумной и безвольной. Но она вовсе не была такой; ей просто не повезло. В другой ситуации она могла бы стать верной подругой, почитаемой и любимой богиней домашнего очага, заботливой матерью многочисленного семейства. У нее были и воля, и смелость, что в дальнейшем она и доказала. Пока же она боролась за свой сан, положение и свободу. Но борьба эта была тщетной. Петр уже давно вычеркнул ее из своей жизни, считая женщиной, не стоящей внимания.

Через три недели, 23 сентября 1698 года, простой возок увозил ее, почти ослепшую от слез, обезумевшую от отчаяния, в Покровский Суздальский монастырь. Там Евдокия должна была сменить имя и светскую одежду на монашескую рясу.

Рассказывали, что в тот день несчастная женщина прокляла мужа, пожелав ему никогда не знать ни счастья, ни женской верности.

На некоторое время царица Евдокия исчезла; появилась старица Елена.

В наказание за строптивость царь лишил бывшую жену содержания. По сути, он обрек ее на голодную смерть. Нуждаясь буквально во всем необходимом, постриженная царица просила родных прислать «всякой всячины», поскольку «здесь ведь все гнилое». «Хоть я вам и прескушна, а что же делать? — писала она с горькой иронией. — Покамест жива, пожалуйте поите да кормите, да одевайте нищую».

Общество осудило Петра за жестокое обращение с законной супругой. Многие считали поступок царя «нехристианским». Авраам Лопухин не потерял своего немалого влияния среди московского боярства. Об этом свидетельствует подметное письмо, которое Петр получил в 1708 году. В нем говорилось, что царских указов так не слушают, «как Абрама Лопухина, а в него веруют и боятся его. Он всем завладел: кого велит обвинить — обвинят, кого велит оправить — того оправят, кого велит от службы отставить, того отставят, кого захочет послать — того пошлют». Даже грозный князь-кесарь Ромодановский весьма считался с братом постриженной царицы — впрочем, первой женой Авраама была урожденная Ромодановская.

Авраам организовал сестре в Суздале сносную жизнь, не оставлял своим вниманием и заботами. Она ездила по окрестным храмам и «от многих имела решпект, яко особа высочайшая». Все единомышленники Авраама были на ее стороне.

Сочувствие опальной царице выражалось по-разному. В основном, зная о бедственном положении Евдокии, друзья, знакомые и просто сочувствующие посылали разнообразные подарки. Но в 1700 году любимец Петра, шестидесятисемилетний Рюрикович И. Б. Троекуров, третьим браком женился на родной сестре царицы — Анастасии Федоровне Лопухиной. Уже год царица Евдокия была отставлена и сослана. Стал ли подобный выбор случайным или служил проявлением убеждений Троекурова, сказать трудно. К несчастью, Анастасия овдовела через три года, и при наступлении страшных событий 1718 года муж не смог оказать ей поддержку.

После насильственного пострижения матери царевич Алексей был передан на воспитание царевне Наталье Алексеевне, любимой сестре царя. Наталья была известна как непримиримая ненавистница Евдокии. Свои чувства она переносила и на маленького Алексея.

Урегулировав таким способом семейные дела, проведя между прочими заботами насильственные эстетические преобразования лиц знатных подданных, Петр вернулся к своему главному делу.

30 сентября 1698 года, в день именин бывшей правительницы, начались допросы и пытки ее сторонников и просто лояльных к ней людей.

10 октября 341 стрельца доставили на Лобное место. У Покровских ворот их встретил Петр с иностранными послами. Он желал, чтобы при исполнении его кровавого правосудия присутствовали иностранцы. Осужденным был зачитан приговор, встреченный полным молчанием. Двести один человек был осужден на повешение, сто несчастных в возрасте от пятнадцати до двадцати лет биты кнутом, заклеймены и сосланы в Сибирь. Сорок человек снова пытали.

А ведь это были люди, которые бились с турками на валах Чигирина, вместе с царем ходили по бескрайней степи в Азовские походы, как кроты копали минные галереи и апроши, не жалея жизни, штурмовали крепостные стены, отбивались от татарской конницы…

Царь требовал, чтобы приближенные тоже принимали участие в казнях. У князя Голицына это плохо получалось — душа не лежала, дрожали руки… Князь Долгорукий не попал по шее, перебил стрельцу хребет. Зато Меншиков ловко и споро орудовал топором. Лефорт, несмотря на требования приятеля, категорически отказался участвовать в этой забаве, ссылаясь на обычаи своей страны. Отказался приложить руку к казни стрельцов и генерал Бломберг.

Уже упоминавшийся австриец Корб, потрясенный виденным, писал о приговоренных: «Одного из них провожала до плахи жена с детьми — они издавали пронзительные вопли. Он же спокойно отдал жене рукавицы и пестрый платок и положил голову на плаху. Другой, проходя близко от царя к палачу, сказал громко: «Посторонись, государь, я здесь лягу».

Корб издал книгу, привлекшую внимание Европы к страшной жестокости московской жизни. Впоследствии издание книги было уничтожено по ходатайству царя перед Венским двором. Российские дипломаты утверждали, что и Корб, и Гвариент писали по слухам, искаженным и сильно преувеличенным. Удалось спасти только двенадцать экземпляров. Англичане перевели это произведение и распространили его по всем европейским странам.

После стрелецкой казни, самой массовой из всех во время печально известного стрелецкого розыска, царем был устроен пир у милого друга Лефорта. Петр, у которого «разнесло щеку», страдал от зубной боли и ходил с повязкой на лице, но казался всем довольным и приветливым. Гвариент записывал в своем дневнике: «Царь оказывал себя вполне удовлетворенным и ко всем присутствующим весьма милостивым». Во время розыска пиры не прекращались ни на день. Они не мешали главной работе.

Свойство царя легко переходить от кровавых казней к хмельным застольям, при этом оставаться «всем довольным» и становиться даже более добродушным еще не раз проявится в переломные минуты его жизни.

По суровому государеву слову вместо названия «стрелец» теперь повсюду писали «солдат». Государственной пропагандой московские стрельцы были представлены соотечественникам как скопище необузданных мятежников, не готовых и не желавших нести постоянную воинскую службу. Для Московского царства, которому эти люди верой и правдой служили почти полтора столетия, они надолго стали преступниками — «ворами», злокозненными людьми.

Разобравшись со стрельцами, принялись за женщин: пытали прислугу сводных сестер царя. Непокорных прислужниц страшно истязали: били кнутом, батогами, закапывали заживо в землю… У одной из женщин во время мучений начались роды. Но нужных показаний получено не было.

Софью и Марфу, ее единомышленницу, допрашивал лично Петр, заранее уверенный в их вине. Вина тихой царевны Федосьи была под вопросом. Имеются намеки, что царь собственноручно пытал сестер, но в это трудно поверить. Столкнулись одинаково сильные и непреклонные родственные характеры. Царь не добился от царевен признания, они ни в чем не повинились. Ничего не подтвердили и стрельцы. Но Петру и не требовались доказательства. Он чуял измену, как гончая след, и этого было довольно.

Еще 772 стрельца было обезглавлено в дополнение к предыдущим жертвам. Многие современники свидетельствовали, что царь сам с охотой пытал стрельцов. Человеку, подвешенному за запястья, в час наносили 30–40 ударов кнутом. Когда мученик терял сознание, доктора приводили его в чувство. Тех, кто упорствовал, подвешивали на дыбе, жгли огнем тело, прижигали ноги, рвали плоть раскаленными щипцами. Даже палачи уставали от работы с этими окровавленными кусками мяса, судьи теряли рассудок посреди предсмертных стонов и хрипов. Один Петр был весел и неутомим. Присутствуя при пытках, он, казалось, был опьянен атмосферой боли и ужаса, запахом крови.

Царь с охотой брался за топор. По рассказам Корба, Петр собственноручно казнил пять человек; по воспоминаниям Курта Керстена — 84, Виллебуа, несомненно, преувеличивая, называл и вовсе целую сотню.

Шестнадцать стрелецких полков было расформировано, стрельцы высланы из Москвы. Царским указом им запрещалось перемещаться без паспорта, их не позволяли брать на службу.

В 1699 году было казнено еще 300 человек.

Вдовы и дети казненных обязаны были покинуть столицу. Населению запрещалось давать им убежище. Голод и холод завершили дело палачей.

Виновность Софьи доказана не была. Но «чтобы никто не желал ее на царство», царевна Софья должна была исчезнуть. Вместо нее в московском Новодевичьем монастыре появилась безликая и безгласная монахиня Сусанна. Марфу тоже лишили всех титулов и принудили постричься в монахини в Александровской слободе под именем Маргариты. Там они оставались под самым строгим надзором до самой смерти.

Софья была обречена братом пятнадцать лет провести в монастырских стенах. Пятнадцать лет неотвязных мыслей, несбыточных надежд, отчаяния. Но история шла своим путем. Царевну забывали, она становилась никому не нужной. И все-таки она нашла способ заявить о себе хоть перед смертью: приняла большой постриг — схиму под своим настоящим именем Софья, чтобы это имя не затерялось, чтобы хоть на гробовой доске осталась память о дочери «тишайшего» царя, почти царицы, семь лет вершившей судьбы Руси.

Прямо под окнами Софьи в саду Новодевичьего монастыря были установлены виселицы. На них повесили 195 стрельцов. Троим казненным в сведенные судорогой руки палач вложил прошения, которые бунтовщики адресовали царевне. Но это была фантазия Петра — никто не признался, что такие прошения существовали.

Трупы висели под окном царевны более пяти месяцев.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.