Глава 14 МЕСТЬ ЖЕНЩИНАМ И ДЕТЯМ

Глава 14

МЕСТЬ ЖЕНЩИНАМ И ДЕТЯМ

На большей части Западной Европы месть коллаборационистам имела тенденцию происходить в небольших масштабах. Обычно ее осуществляли отдельные люди или небольшие группы партизан, которым нужно было поквитаться за конкретное причиненное им зло. Массовое мщение, то есть месть, осуществляемая совместноцелыми городами или деревнями, была довольно редкой и обычно ограничивалась теми районами, где процесс освобождения проходил особенно ожесточенно. В целом, как я уже показал, население Западной Европы более или менее охотно передавало своих предателей властям. В тех районах, где люди этого не делали и пытались брать закон в свои руки, полиция или армии союзников довольно быстро вмешивались и восстанавливали порядок.

Исключение составляло обращение с женщинами, которые спали с немецкими солдатами. Такие женщины повсеместно признавались предательницами – «горизонтальными коллаборационистами», если использовать французский термин, – но они не обязательно совершали какое-то преступление, за которое можно было привлечь к суду. Когда местное население обрушило на них свой гнев после войны, очень немногие выражали желание их защитить. Полицейские или солдаты союзнических армий, которые находились поблизости, стояли в стороне и позволяли толпе поступать по-своему, в некоторых городах власти поощрялижестокое обращение с такими женщинами, считая это полезным клапаном для выхода народного гнева.

Из всех актов мести, которые обрушились на предателей в Западной Европе, самыми публичными и самыми широко распространенными стали именно эти. Существует много причин, по которым отбирались женщины, и не все они имеют отношение к реальному, якобы совершенному предательству. Их наказание и последующее отношение к их детям стоит рассмотреть, ибо это говорит очень многое о том, как европейское общество стало оценивать себя после войны.

ОБРЕЗАНИЕ ЖЕНЩИНАМ ВОЛОС НА ГОЛОВЕ

Осенью 1944 г. девушка из городка Сен-Клеман, расположенного во французском департаменте Ионн, была арестована за то, что имела «интимные отношения» с немецким офицером. Когда ее допрашивали в полиции, она открыто призналась в своей любовной связи. «Я стала его любовницей, – сказала она. – Он иногда приходил к нам в дом и помогал моему отцу, когда тот болел. Перед отъездом он оставил мне номер своей полевой почты. Я писала ему, и другие немцы передавали мои письма, потому что я не могла послать их по почте во Франции. Я писала ему в течение двух или трех месяцев, но у меня больше нет его адреса».

Многие женщины по всей Европе вступали в отношения с немцами во время войны. Они оправдывали свои действия «отношениями, основанными на любви», не «преступлением», «дела сердечные не имеют никакого отношения к политике» или «любовь слепа». Но в глазах окружающих это не служило оправданием. Секс, если это был секс с немцем, имел политическую окраску. Он символизировал покорение континента в целом: женщина – Франция, Дания или Голландия – подвергается насилию со стороны мужчины – Германии. Не менее важно – об этом я уже упоминал в главе 4 – это стало символом кастрации европейских мужчин. Они уже продемонстрировали свое бессилие против военной мощи Германии, а теперь оказались в роли рогоносцев по вине своих же соотечественниц.

Один из лидеров режима Виши Франсуа Дарлан бросает ключ от «своей» комнаты немцу

Число сексуальных связей между европейскими женщинами и немцами во время войны совершенно ошеломляющее. В Норвегии до 10 % женщин в возрасте от 15 до 30 лет имели во время войны немцев-сожителей. Статистических данных о числе детей, рожденных от немецких солдат, нет, но это не является чем-то необычным: количество женщин, которые сожительствовали с немцами в Западной Европе, легко исчисляется сотнями тысяч.

Движение Сопротивления в оккупированных странах по-разному оправдывало поведение своих соотечественниц. Например, их считали невежественными, бедными, даже умственно неполноценными, утверждали, что женщины были изнасилованы или спали с немцами ввиду экономической необходимости. Это, без сомнения, и служило оправданием для некоторых, однако недавние исследования показывают, что женщины, которые спали с немецкими солдатами, происходили из всех классов общества и занимали различное общественное положение.

В целом европейские женщины спали с немцами не потому, что их к этому принуждали, по причине отлучки собственных мужчин, материальной нужды или отсутствия продуктов питания. Они увидели в немецких солдатах образ сильного «рыцаря» и сочли его чрезвычайно привлекательным, особенно по сравнению с тем более слабым впечатлением, которое производили их соотечественники. В Дании, например, люди, проводившие во время войны опросы общественного мнения, были шокированы, обнаружив, что 51 % датских женщин открыто признали, что считают немецких мужчин более привлекательными, чем мужчины-соотечественники.

Такое положение нигде не ощущалась так остро, как во Франции. Для страны, где огромное – почти полностью мужское – присутствие немцев было противопоставлено отсутствию мужчин-французов, два миллиона которых находились в плену или работали в Германии, неудивительно то, что сама оккупация часто рассматривалась как сексуальный акт. Франция стала «шлюхой», отдавшейся Германии, а правительство Виши выступало в роли ее сутенера. Жан-Поль Сартр после войны заметил: «Даже коллаборационистская пресса была склонна изображать взаимоотношения Франции и Германии как союз, в котором Франция всегда играла роль женщины».

Даже те, кто еще испытывал патриотические чувства, были вынуждены ощутить чувство сексуального унижения. В 1942 г. Антуан де Сент-Экзюпери написал, что все французы заражены неизбежным ощущением того, что война наставила им рога, но они не должны позволять этому позору разрушить присущее им чувство патриотизма: «Разве муж ходит из дома в дом, плачась своим соседям, что его жена – проститутка? Разве так он может сохранить свою честь? Нет, потому что его жена – одно целое с его домом. Нет, потому что он не может противопоставлять свое достоинство ее достоинству. Пусть он вернется домой, к ней, и там выплеснет свой гнев. Так, я не буду отделять себя от поражения, которое, безусловно, часто будет унижать меня. Я часть Франции, а Франция – часть меня».

Такие чувства испытывали не только французские мужчины, но и их собратья во всех оккупированных странах. Будучи летчиком, сражавшимся от имени свободной Франции, Сент-Экзюпери, по крайней мере, делал что-то, чтобы помочь освободить свою страну. Для тех, кто сидел дома, не имея реального способа нанести ответный удар, перенести крах оказалось труднее.

Освобождение предоставило шанс кое-что исправить. Снова взяв в руки оружие и приняв участие во вторжении в свою собственную страну, французы получили возможность реабилитировать себя как в глазах женского населения, так и всего мира. Вероятно, это та самая причина, по которой Шарль де Голль стал таким значимым символом для французов во время войны. По контрасту со слабым режимом Виши де Голль никогда не предавал свой воинственный дух и упорно отказывался склониться перед чьей-либо волей, в том числе волей своих союзников. Речи, с которыми он выступал на Би-би-си, изобиловали энергичными ссылками на «сражающуюся Францию», «гордый, храбрый и великий французский народ», «военную силу Франции» и «военные способности нашего народа». В своей речи на совещании в Алжире, в преддверии высадки союзных войск в Нормандии (6 июня 1944 г. – Пер.), де Голль хвалился: «…действия наших великолепных войск… энтузиазм наших подразделений, готовящихся к великому сражению; дух экипажей наших кораблей; героизм наших доблестных воздушных эскадрилий; героев-мальчиков, которые сражаются в подполье без военной формы и почти без оружия, воодушевленные чистой воинской славой…»

Такие слова часто произносят полководцы, когда хотят воззвать к воинскому духу своих солдат. Но в данном случае они оправданны, поскольку резко контрастируют с пораженческим, «расслабленным» настроем, с которым режим Виши изображал военные надежды французов.

Реабилитация мужественности французов серьезно началась после высадки союзников в Нормандии в июне 1944 г., когда де Голль и его «свободные французские» войска наконец вернулись во Францию. В последующие месяцы они добились ряда военных побед. Первая – освобождение Парижа, осуществленная исключительно французскими войсками под командованием генерала Филиппа Леклерка (несмотря на попытки американцев сдерживать Леклерка, пока они организовывали более согласованное наступление американских дивизий). Вторым достижением было появление 15 августа французских войск в Провансе, которые с боями пробились к Эльзасу и в конечном счете вступили на территорию Германии, чтобы захватить Штутгарт. По пути они освободили Лион – второй по величине город Франции – опять-таки без помощи американцев. Медленно, но верно они реабилитировали себя за военную нерешительность в 1940 г.

Однако, наверное, самой большой поддержкой для французской гордости послужило образование того, чего не было у англичан и американцев – самостоятельной армии внутри самой Франции, которая поднялась на сражение с немцами изнутри. Французские силы взаимодействия (Forces Fran?aise de l’Interieur – FFI), или les fifis (птички), как их с любовью и пренебрежением называли, стали результатом объединения всех самых значительных групп французского Сопротивления под формальным командованием генерала Пьера Кенига. Летом 1944 г. они брали под свой контроль город за городом, часто сражаясь бок о бок с регулярными английскими и американскими войсками. Они освободили почти всю Юго-Западную Францию без посторонней помощи и точно так же очистили район к востоку от Лиона для войск союзников, наступающих к северу от Марселя.

Подвиги FFI дали сильный психологический толчок нравственным устоям французов, и особенно молодых людей, которые толпами вступали в FFI. Между июнем и октябрем 1944 г. ряды FFI увеличились со 100 до 400 тысяч человек. В то время как закаленные бойцы Сопротивления по привычке были склонны занимать сдержанную позицию, новые рекруты стремились выставлять напоказ свою только что обретенную мужественность. Солдаты союзнических армий часто докладывали о том, что видели, как они ходят «увешанные пулеметными лентами» или с «гранатами, висящими на поясе и плече» и «палят в воздух автоматными очередями». По словам Юлиуса Нива, майора британского королевского бронетанкового корпуса, эти молодые люди доставляли больше хлопот, чем того стоили: «Они с ревом проносятся в гражданских автомобилях, сбивая друг друга и вступая в драки со всеми, включая своих, нас и бошей (собирательное название немецких солдат у французов. – Пер.)». Даже некоторые французские крестьяне называли их «молодыми людьми… разгуливающими со знаками отличия FFI и выдающими себя за героев». Но если они и стремились чуть больше самоутвердиться, то только потому, что, в отличие от английских и американских мужчин, на протяжении нескольких лет были лишены возможности взять в руки оружие и выступить против Германии. Теперь впервые им представился шанс сражаться должным образом, открыто – как мужчинам.

К сожалению, демонстрация мужественности имела и свою темную сторону. Внезапный прилив молодых людей в ряды Сопротивления вытеснил из них гораздо более опытных женщин-бойцов. Например, Жанна Боэк, уважаемый специалист по взрывчатым веществам в Сен-Марселен, внезапно оказалась оттесненной на второй план. «Мне было вежливо сказано забыть об этом. Женщина не должна сражаться, когда для этого есть так много мужчин. И все же я наверняка лучше знала, как обращаться с автоматом, чем масса добровольцев FFI, которые только что получили оружие». В последнюю зиму оккупации женщин постепенно вытеснили из рядов активных участников Сопротивления, а коммунистическая организация «Французские вольные стрелки и партизаны» (FTP) также издала приказ о выведении из своих рядов женщин. Это происходило по контрасту с такими странами, как Италия и Греция, где значительное число женщин продолжало сражаться с партизанами на фронте до конца войны.

Таким образом, «хорошие» женщины были отодвинуты в сторону внезапным порывом французских мужчин заново утвердить свою мужественность. С «плохими» женщинами, которые «наставляли рога» нации, поступили гораздо жестче. Непосредственно после освобождения бойцы FFI массово обрушились на этих «горизонтальных коллаборационисток». В большинстве случаев наказанием им было бритье головы, которое часто проводилось публично, чтобы максимально увеличить унижение этих женщин. После освобождения процедуры обривания головы проводились в каждом департаменте Франции.

Один офицер британской артиллерии, делясь своими впечатлениями о пребывании на севере Франции после войны, описал подобную типичную процедуру: «В Сент-Андре-д’Эшоффёр, где одни осыпали нас цветами, когда мы проходили мимо, а другие предлагали нам бутылки, на рыночной площади разыгрывалась жестокая сцена – наказание предательницы, которая, по словам людей, была «дурной женщиной». Сидя на стуле, в то время как цирюльник брил ее голову до самой макушки, она привлекала к себе внимание целой толпы зрителей, среди которых, как я узнал позже, были несколько партизан и французский офицер. Мать женщины тоже присутствовала при этом, и, когда цирюльник стриг ее дочь, она топала ногами, бушевала и гневно жестикулировала за кругом наблюдателей. Женщина была с характером, потому что, когда ее голова была уже полностью обрита, она вскочила на ноги и воскликнула: «Да здравствуют немцы!» – после чего кто-то поднял кирпич и сбил ее с ног».

Ричард Холборо, лейтенант королевских инженерных войск, стал свидетелем похожей сцены, которую организовала толпа в небольшом городке под Дьепом; причем «многие из этих людей уже явно праздновали свое освобождение целый день, не расставаясь с бутылкой». Около восемнадцати женщин и девушек были приведены к импровизированной сцене, где каждую из них заставили сесть перед местным цирюльником.

«Вынув из кармана опасную бритву, он открыл ее, оттянул вверх волосы женщины, несколькими ловкими движениями отрезал их и бросил в толпу. Она кричала, когда цирюльник продолжил скрести ее скальп до тех пор, пока она не стала совершенно лысой. Потом ее подняли со стула и продемонстрировали воющей и глумящейся толпе».

Но конец тяжелым испытаниям женщин еще не настал. Пару дней спустя, когда его подразделение выходило из этого города, Холборо увидел вторую часть их наказания, когда задержался на главной улице из-за другой скандирующей толпы.

«С нескрываемой радостью люди смотрели на группу обритых налысо женщин с плакатами на шеях, которые голыми руками собирали в ведра конский навоз. Когда ведро наполнялось, его ударом ноги опрокидывали, и процесс начинался сначала. Было очевидно, что женщины города все еще мстят девушкам, которые «путались» с немецкими солдатами».

В десятках городов женщин заставляли пройти свое испытание либо частично, либо полностью голыми. Согласно статье, опубликованной в газете «Марсельеза» в сентябре 1944 г., группа молодых людей в Андуме заставила женщину «бежать по улицам совершенно голой на виду у невинных детей, играющих у своих домов». Точно так же в Труайе бойцы FFI собрали женщин, раздели их и выставили напоказ толпе, пока им брили головы. Как было написано в листовке местного комитета Освобождения: «Практически без одежды, заклейменные знаком свастики и измазанные особенно липкой смолой, под градом язвительных насмешек они пошли туда, где им обрили головы, и они тогда стали выглядеть, как многие иностранные осужденные. Начатая накануне вечером, эта безжалостная охота продолжалась целый день, к огромному удовольствию местного населения, которое выстраивалось рядами на улицах, чтобы увидеть, как эти женщины идут мимо в фуражках вермахта».

По словам Фабриса Виржили, вероятно самого главного эксперта в этой области, женщин раздевали по крайней мере в пятидесяти больших и малых городах Франции.

Такие сцены были присущи не только Франции. Подобные события происходили по всей Европе. В Дании и Голландии сочетание уязвленной национальной гордости и сексуальной ревности из-за поведения местных женщин привело к тому, что тысячи женщин подверглись процедуре обривания головы. На Шанельских островах – единственном небольшом уголке Британских островов, в который удалось вторгнуться Германии, – было несколько случаев, когда женщинам обривали головы, потому что они спали с немецкими солдатами. В Северной Италии были даже песни про бритье женщин, спавших с фашистами, вроде этой, которую пели партизаны в Венето:

И всем вам, красоткам,

Которые с немцами спали,

Ваши прекрасные кудри

Теперь не сбреют едва ли.

Огромная популярность таких наказаний, равно как и ритуалов, их сопровождавших, видимо, указывает на глубокую потребность освобожденных людей выразить свое отвращение к коллаборационизму. Историк Петер Новик, который провел первое объективное исследование этого периода во Франции, подчеркивает, что обрезание волос у женщин давало местному населению выход эмоций, который помог предотвратить широкое кровопролитие более серьезных коллаборационистов, словно эти женщины явились «жертвоприношением». Часто первые недели после освобождения зрелище обритых женщин на рыночной площади приводило к заметному спаду напряжения в данной местности и уменьшению кровопролития в отношении других предателей. В то время как некоторые историки ставили под вопрос эту точку зрения, такое обращение с женщинами, несомненно, объединило местное население как относительно безопасная и временная форма насилия; это был единичный акт мести, в котором все могли принять участие. Сейчас такую практику можно рассматривать как позорный эпизод в истории Европы, но в то время это все делалось с гордостью. Газеты Сопротивления в 1944 г. описывают праздничную атмосферу, царившую на процедурах ритуального обрезания волос, при которых толпы народа спонтанно распевали патриотические песни. По крайней мере в одном районе Франции местные жители подарили людям, проводившим эту экзекуцию, ножи и опасные бритвы в качестве сувениров на память об их работе.

Если бросить ретроспективный взгляд, становится очевидно, что патриотическое мщение было лишь одной стороной этой истории. Обрезание волос у женщин – не новшество, а освященное веками наказание для прелюбодеек. Однако никогда еще в европейской истории это наказание не использовалось так широко. Важно отметить, что большинство француженок, наказанные за любовную связь с немцами, были незамужними: они «изменили» не своим мужчинам, а стране. Таким вот совершенно неуловимым образом с Франции был снят ярлык слабой и покорной страны, и она стала мужественной и мстительной.

Сексуальный характер самих ритуалов также имеет значение. В Дании женщин часто раздевали догола во время процедур бритья головы, а на груди и ягодицах рисовали нацистские символы. Во многих районах Франции женщин били по оголенным ягодицам, а на груди малевали свастику. Тот факт, что эти ритуалы проходили на рыночных площадях или на ступенях ратуши, служил неким посылом всей местной общине: бойцы FFI используют тела этих женщин как общественную собственность. Они также использовали их как мужскую собственность – сотни фотографий, сделанных во время этих наказаний, показывают, что их исполняли почти исключительно мужчины.

Некоторые француженки слишком хорошо понимали, что их используют в символическом смысле. Их возмущало осуждение за личные действия, которые, по их мнению, не имели никакого отношения к войне. Когда в 1945 г. французская актриса Арлетти попала в тюрьму за связь во время войны с германским офицером, она оправдывала себя на суде так: «Мое сердце принадлежит Франции, однако влагалище – мне». Ничего удивительного в том, что подобные возражения не были услышаны. Согласно недавно проведенным исследованиям, около 20 тысячам женщин обрили головы в качестве наказания за коллаборационизм, причем большей их части – за интимную связь с немецкими солдатами.

Трудно судить по прошествии семидесяти лет, заслуживали ли эти женщины такого или иного наказания и заслуживали ли вообще. Солдаты союзнических армий и чиновники, безусловно, не считали себя вправе судить. Говоря словами Энтони Идена, тогдашнего министра иностранных дел Великобритании, тот, кто не прошел «ужасы оккупации», не имеет «права высказываться о действиях страны». Однако нельзя отрицать тот факт, что эти женщины стали козлами отпущения: бритье голов – символический способ отторгнуть от себя не только их собственные грехи, но и грехи всего общества. Вся Западная Европа, по словам французского журналиста Робера Бразийяка, «спала с Германией», совершая каждый день действия, которые сделали возможной немецкую оккупацию. Но во многих местах наказание понесли только женщины, которые спали с реальными немцами.

Единственным утешением для женщин, которых все это коснулось, стала мысль о том, что могло обернуться гораздо хуже. Мы уже видели, как в Восточной Европе утверждение заново национального осознания мужской силы отчасти осуществлялось путем массовых изнасилований. В Западной Европе обрезание волос у женщин представляло собой не столь ужасную форму сексуального насилия с целью достижения той же политической цели.

СОЦИАЛЬНЫЙ БОЙКОТ ДЕТЕЙ

Доказательство широко распространенного по всей Европе «горизонтального коллаборационизма» выразилось в детях, родившихся в его результате. В Дании родились 5579 детей с зарегистрированным отцом-немцем и, несомненно, еще больше тех, чей немецкий отец был утаен. В Голландии число детей, родившихся от немецких отцов, как полагают, составляло от 16 до 50 тысяч. В Норвегии, в которой количество населения составляет одну треть от населения Голландии, таких детей родилось от 8 до 12 тысяч. А во Франции, по подсчетам, около 85 тысяч или даже больше. Общее число детей, отцами которых стали немецкие солдаты в оккупированной Европе, неизвестно, но оценки варьируют от 1 до 2 миллионов.

Мягко говоря, этим детям не были очень рады в населенных пунктах, в которых они родились. На неосмотрительную связь можно было бы не обращать внимания, скрыть или забыть, но ребенок являлся постоянным напоминанием о позоре женщины и – в широком смысле – позоре всего населения города или деревни. Обритые наголо женщины могли утешиться тем, что волосы вскоре отрастут. Ребенка же никуда не денешь.

В некоторых случаях местные дети солдат вермахта считались такой помехой, от которой, считалось, лучше всего попытаться избавиться прямо сразу. В Голландии, например, некоторые свидетели утверждают, что знают много случаев, когда детей убивали вскоре после рождения – обычно это делали родители тех девушек, которые стали заблудшими овцами. К таким действиям прибегали, очевидно, для того, чтобы восстановить «честь» семьи, но иногда это были откровенно политические акции, которые совершали посторонние люди для восстановления чести общества. По рассказу Петры Рюигрок, например, один ребенок в Северной Голландии был похищен из колыбели членом Сопротивления, который швырнул его об пол.

Такие происшествия были, по счастью, редки, но они отражали настроение европейского общества: местные дети, рожденные от отцов-немцев во время войны, – это публичное оскорбление нации, в которой они родились. Итог сильным чувствам подвела передовая статья в Lufotposten – ежедневной норвежской газете 19 мая 1945 г.: «Все эти немецкие дети должны расти и превратиться в повсеместно существующее меньшинство незаконнорожденных людей среди норвежского народа. По своему происхождению они заранее обречены на то, чтобы занимать агрессивную позицию. У них нет своего народа, нет отцов, а есть только ненависть – и это их единственное наследство. Они не способны стать норвежцами. Их отцами были немцы, их матери были немками в мыслях и действиях. Позволить им оставаться в этой стране равносильно узакониванию выращивания пятой колонны. Они всегда будут представлять собой элемент раздражения и беспокойства среди чисто норвежского населения. Как для Норвегии, так и для самих этих детей будет лучше всего, если они будут продолжать жить под небесами той страны, к которой принадлежат по рождению».

Изучение отношения норвежцев к «военным детям» от немецких солдат – особенно обширное поле деятельности, потому что, в отличие от других стран, это отношение очень хорошо задокументировано. После войны норвежские власти учредили Комитет по делам детей военного времени, который должен был решить, что делать с ними. Поэтому в течение короткого времени проблема здесь открыто обсуждалась так, как нигде в Европе. Эта тема также стала объектом глубокого изучения не так давно. В 2001 г. под политическим давлением со стороны групп людей, рожденных во время войны, норвежское правительство профинансировало программу исследований с целью выявить, как именно обращались с этими людьми после войны, какое воздействие имело это на их жизнь и что можно сделать, чтобы исправить любую возможную несправедливость. Выводы программы представляют собой самое полное на сегодняшний день исследование проблемы детей военного времени.

Непосредственно после войны норвежцы чрезвычайно сурово отнеслись к поведению некоторых своих соотечественниц – женщин и девушек. В начале лета 1945 г. тысячи женщин, обвиненных в сексуальных связях с немцами, были собраны и посажены в тюрьмы и тюремные лагеря – около тысячи человек в одном только Осло. Как мы уже видели, во время освобождения многие из них подверглись процедуре обривания головы, некоторые – публичному унижению толпой. Однако, наверное, тревожнее всего звучали призывы людей, находящихся у власти, лишить их норвежского гражданства и депортировать в Германию. Такие действия было бы чрезвычайно трудно оправдать, так как сексуальная связь с немецкими солдатами не запрещалась законом. Во всяком случае, государственные органы, уполномоченные судить военных преступников и предателей, выступали против лишения людей гражданства в качестве наказания. В результате призывы депортировать женщин, которые спали с немцами во время войны, постепенно прекратились.

Женщины, которые вышли замуж за немцев, были более доступной мишенью и не избежали наказания так легко. В августе 1945 г. норвежское правительство возродило закон двадцатилетней давности, согласно которому женщины, вышедшие замуж за иностранцев, автоматически принимали гражданство своих мужей. Чтобы ограничить этот закон, приняли поправку: это положение касается только тех женщин, которые вышли замуж за граждан враждебного государства – немцев. Вопреки всем принципам норвежской юстиции этот закон должен был возыметь обратную силу. Поэтому почти мгновенно сотни – возможно, даже тысячи – женщин, которые полагали, что действовали в рамках закона, потеряли свое норвежское гражданство, стали «немками» и, как таковые, оказались перед лицом возможной депортации в Германию вместе со своими детьми.

Позицию в отношении детей, рожденных от немецких солдат, установить было даже еще легче. Согласно тому же самому закону, национальность детей, рожденных в военное время, определялась по отцу. Даже без этого закона у детей было мало – если они вообще были – защитников, и во всей стране сложилось единодушное мнение, что их определенно следует считать немцами. В результате перед ними тоже открылась перспектива немедленной депортации. Многие люди, включая властные структуры, полагали, что депортация должна быть проведена независимо от того, разрешено матерям таких детей остаться в стране или нет.

Естественно, предложение выявило всевозможные нравственные и политические проблемы. В то время мало кто стал бы протестовать против депортации «немецких» сирот, и изгнание детей, у которых имелись матери с норвежским гражданством, осуществить было гораздо труднее. Когда в июле 1945 г. учредили Комитет по делам детей военного времени, от него требовалось изучить изменения в законе, которые необходимо внести, чтобы выслать из страны и детей, и их матерей. Если это было невозможно, то следовало решить, какие другие меры следует принять, чтобы защитить и детей от возмущенного общества, и общество от потенциально опасной группы детей.

Комитет по делам детей военного времени рассматривал эти вопросы пять месяцев в конце 1945 г. Его выводы были и остаются чрезвычайно спорными. С одной стороны, члены комитета предложили, чтобы правительство организовало общественную кампанию с целью заставить местные общины принять этих детей, а с другой, если на то будет желание местного населения, забрать детей у матерей и отправить их в другие регионы Норвегии или даже за границу. Комитет также рекомендовал не депортировать ни детей, ни их матерей насильно; при этом его председатель Инге Дебес, по сообщениям, предложила всех 9 тысяч детей иммиграционной делегации Австралии, очевидно не принимая во внимание то, что подумают о таком переезде их матери. (Это предложение было в конечном счете отвергнуто по материально-техническим соображениям, кроме того, австралийцы решили, что тоже не хотят «немецких» детей.)

Так как было маловероятно, что правительство сможет депортировать этих детей, комитет приступил к рассмотрению возможных последствий того, что дети останутся в Норвегии. Один из пунктов, который волновал норвежцев больше всего, – возможность того, что эти дети окажутся с умственными отклонениями. В Норвегии, как и в других странах, было широко распространено мнение, что любая женщина, которая позволила немецкому солдату соблазнить себя, вероятно, слабоумная. Равно как любой немец, который выбрал себе умственно неполноценную партнершу, дефективный. Следуя этой логике, неизбежно напрашивался вывод: дети почти наверняка унаследуют такие же отклонения. Чтобы оценить эту проблему, комитет назначил выдающегося психиатра Эрнульфа Эдегарда дать заключение по поводу умственного развития детей, рожденных в военный период. Основываясь на данных нескольких десятков пациентов, Эдегард предположил, что 4 из 9 тысяч таких детей могут быть умственно отсталыми или как-то иначе наследственно неполноценными. В то время как комитет не принял полностью этого заключения, оно не помешало одному из его членов написать в газете о вероятности того, что и матери, и дети могут быть умственно неполноценными.

В результате ко многим детям приклеился ярлык «умственно отсталый» совершенно без всяких оснований, некоторые из них, особенно из старых сиротских приютов, управляемых немцами, были обречены провести остаток своих дней в таких заведениях. По словам одного врача, который наблюдал одну такую группу в течение 1980-х гг., если бы с ними обращались точно так же, как с другими, «не немецкими» сиротами, они, вероятно, прожили совершенно нормальную жизнь. Комитет по делам детей военного времени тем не менее рекомендовал дать психологическую оценку каждому ребенку указанной категории, чтобы определить состояние умственного здоровья, но этого так и не произошло, потому что сочли слишком дорогим удовольствием.

Навешивание на детей ярлыков «слабоумный» со стороны всего народа, местных сообществ и даже иногда их школьных учителей просто добавило еще один возможный способ гонения людей, которые и так были уязвимы. Некоторые позднее рассказывали истории о том, как их каждый день дразнили одноклассники в школе, не включали в число участников празднования годовщины конца войны, не разрешали играть с «чистокровными» норвежскими детьми, на их учебниках и ранцах рисовали свастику. Многих из них отвергали родственники, считая их источником семейного позора. Когда их матери позднее выходили замуж, многие страдали от словесных, психологических и физических оскорблений со стороны отчимов, которые не принимали их, потому что они были «детьми врага».

Некоторые страдали оттого, что их отвергали даже собственные матери, которые видели в них источник своих собственных страданий. Шестилетняя Тове Лайла, например, была увезена во время войны от своей матери нацистами с целью воспитать из нее немецкую девочку. В 1947 г. она была возвращена своей семье в Норвегии и знала только немецкий язык. Мать и отчим сумели выбить из нее немецкий язык всего за три месяца и все время после этого плохо обращались с ней, унижали и запугивали. В отсутствие соответствующей социальной службы, которая существует в порядке вещей в настоящее время в Норвегии, эта несчастная девочка провела остаток своего детства с прозвищем «чертова немецкая свинья», которым называла ее собственная мать.

То общее, что объединяло детей военного времени, – позорное молчание об их отцах. Это молчание имело место как на общегосударственном, так и индивидуальном уровнях. Проявив первоначальный интерес к судьбе детей военного времени, особенно в части изыскания возможности избавиться от них, норвежское правительство последовало политике стирания всех следов немецкого происхождения этих детей. Власти не добивались того, чтобы отцы-немцы содержали своих детей, и активно препятствовали контактам с ними. Если у ребенка было по-немецки звучащее имя, правительство заявляло о праве изменить его более традиционно норвежским.

На индивидуальном уровне такое молчание могло принести еще больший вред. Матери этих детей часто отказывались рассказывать об их отцах и запрещали детям говорить об этом. Некоторые дети не знали о национальности своих отцов до тех пор, пока не начинали ходить в школу, становясь объектами дразнилок на площадках для игр. По-видимому, замалчивание этой темы редко мешало детям подвергаться словесным оскорблениям за пределами семьи.

Разрушительное воздействие, вызванное всеобщим отторжением этих детей, только недавно вышло на свет божий. Согласно исследованию, спонсированному норвежским правительством в 2001 г., среди детей военного времени выше уровень смертности, разводов, хуже здоровье, чем у остального населения страны. Они менее образованны и зарабатывают меньше, чем другие норвежцы. Они в значительной степени более подвержены суициду, чем их сверстники. Самый высокий уровень смертности среди людей, рожденных в 1941 и 1942 гг., – тенденция, которую люди, проводившие исследование, приписывают отчасти тому факту, что эти дети в конце войны были достаточно большими, чтобы понимать все происходящее с ними. Ближайшие послевоенные годы стали временем, когда жесткое отношение к ним достигло своего пика.

Дети военного времени в Норвегии останутся изгоями и в грядущие годы. Решающим было то, что к ним относились даже более сурово, чем к их матерям. В 1950 г. новый Акт о гражданстве вернул женщинам, которые вышли замуж за немцев, право на норвежское гражданство. Детям военного времени в таком праве до достижения восемнадцатилетнего возраста было отказано. Ежегодно до начала 1960-х гг. детям и их опекунам приходилось проходить унизительную процедуру, подавая в местное отделение полиции ходатайство о разрешении остаться в стране.

Вообще говоря, опыт норвежских детей военного времени довольно типичен для всей Западной Европы. Детям, отцы которых были немцами, угрожали, их дразнили и избегали везде, где бы они ни родились. Иногда их оскорбляли физически, но чаще оскорбления были словесными – уничижительные прозвища, вроде bebes bosches, tyskerunger или moeffenkinder. Дети военного времени из любой страны рассказывают о том, что их запугивали другие дети, учителя, соседи и иногда члены их собственной семьи. Их часто не замечали в классах и отвергали местные жители.

Как и в Норвегии, практика позорного умолчания следовала за этими детьми, куда бы они ни поехали, как в их личной жизни, так и отношениях с бюрократическим аппаратом. В Дании, например, дети позднее заявляли, что «родились в атмосфере боли, позора и лжи». Те датчане, которые искали информацию о своих отцах-немцах, часто сталкивались с активными препятствиями на этом пути. Правительства всех стран Европы последовательно занижали сведения о «немецких» детях среди своего населения. В Польше вообще официально не существует детей такой категории: реальные оценки этого явления не вяжутся с недавно возникшими в стране мифами о «всеобщем сопротивлении» оккупации.

Конечно, это не единственная история – многие дети почти или совсем не страдали от дискриминации из-за своих отцов. В исследовании, проведенном университетом в Бергене, почти половина опрошенных детей военного времени заявила, что у них не было проблем из-за их происхождения. Однако более чем у половины из них проблемы были.

В огромном большинстве случаев не нашлось никого, кто заступился бы за этих детей, кроме их матерей, которые зачастую сами становились объектами презрения. Можно только аплодировать смелости французской матери, которая оказала противодействие школьной учительнице, назвавшей ее дочь «немецкой полукровкой», сказав: «Мадам, это не моя дочь переспала с немцем, а я. Когда вы захотите оскорбить кого-то, приберегите это для меня, а не выплескивайте на невинного ребенка».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.