Глава 4 Коррупция

Глава 4

Коррупция

В истории Освенцима и нацистского «окончательного решения еврейского вопроса» 1943 год стал переломным. В течение 1941 года большинство убийств совершалось зондеркомандами в оккупированной части Советского Союза; в 1942 году основной процесс уничтожения происходил в лагерях «Операции Рейнхард»; но теперь, спустя три года после открытия Освенцима, пришел его черед стать центром уничтожения неугодных. Как и многое в этой истории, причины подобной перемены сложны и многогранны.

Где-то в начале 1943 года Гиммлер посетил Треблинку и Собибор и лично наблюдал за действиями своих палачей. В лагерях «Операции Рейнхард» к тому времени было уничтожено 1,65 миллиона человек (97 процентов от общего числа в 1,7 миллиона убитых в этих лагерях)1. Подобный «успех» вдохновил Гиммлера издать 16 февраля приказ о ликвидации варшавского гетто. Гиммлер решил, что в его существовании больше нет необходимости. Но в апреле произошло – для нацистов – немыслимое. Евреи варшавского гетто восстали. Впервые нацисты столкнулись с координированным вооруженным сопротивлением группы евреев. А ведь трудно было найти более незащищенное место, чем то, где произошло столкновение, – в центре польской столицы2.

Первые депортации из варшавского гетто, самого крупного из организованных нацистами, беспрепятственно продолжались все лето 1942 года. Около 300 тысяч евреев депортировали в Треблинку, в гетто осталось около 60 тысяч человек. Понимая, что нацисты собираются истребить их всех, все больше оставшихся евреев присоединялись к «Еврейской боевой организации» (?ydowskа Organizacja Bojowa), созданной в гетто в июле 1942 года. Вместе с членами «Еврейского воинского союза» (?ydowskі Zwi?zek Wojskowy) они собирались помешать дальнейшим попыткам депортации.

В январе 1943 года евреи оказали некоторое сопротивление явной попытке нацистов очистить гетто, однако несколько тысяч евреев все же были депортированы. Еврейские лидеры считают, что их противодействие предотвратило полную ликвидацию гетто, хотя сейчас уже известно, что та нацистская акция должна была сократить еврейское население примерно на восемь тысяч. Тем не менее, этот акт сопротивления убедил евреев в том, что они способны противостоять немцам. Когда стало известно, что нацисты планируют вскоре полностью уничтожить гетто, они решили защищаться.

Аарон Карми3, которому тогда был 21 год – один из тех евреев варшавского гетто, которые были готовы к борьбе. За год до этого ему чудом удалось спастись от смерти: он спрыгнул с поезда, который вез его и отца в Треблинку: «Отец сказал: “Прыгай! Если я спасу тебя, для меня это все равно, что спасти целый мир!” А потом добавил: “Если кто-нибудь из вас выживет, отомстите за нашу кровь”. И вот нам пришлось попрощаться. И мы понимали, что это последнее “прощай”. Впервые и в последний раз в жизни мы прощались навсегда».

Карми и другие бойцы сопротивления раздобыли оружие, снесли мебель, соорудив подобие баррикад; остальные жители гетто копали подземные укрытия. Но, несмотря на все эти интенсивные приготовления, никто из них не обольщался по поводу того, что немцев возможно победить. «Мы не рассчитывали на полную победу, – говорит Карми. – Все это делалось только для того, чтобы не садиться покорно в поезда смерти, как только прикажут. Сможем продержаться день – будем пытаться выстоять и следующий».

Карми с полудюжиной товарищей занял позицию на третьем этаже дома, который выходил на стену гетто. Он сжимал в руке немецкий пистолет «Вальтер П38» и ждал появления нацистов. По слухам, немцы обещали очистить гетто до 20 апреля, дня рождения Гитлера, в качестве подарка своему фюреру. И вот в день рождения Гитлера группа Карми впервые вступила в бой: «Мы слышали топот трех сотен немцев, которые шли на нас– словно на фронте, словно идут на Сталинград или чего-то вроде. И оказались они точно напротив нашей позиции».

В этот момент командир группы швырнул в немцев одну за другой две гранаты, и это было сигналом для Карми и остальных – открыть огонь: «Я немедленно выстрелил из своего пистолета в ближайшую группу [немцев]. Они с криками “На помощь!” укрылись за стеной. Мы впервые видели, как немцы бегут. Это нам от них всегда приходилось спасаться. Они не ожидали от евреев такого сопротивления. Увидев кровь, я не мог отвести от нее взгляда. Твердил: “Немецкая кровь”. В памяти звучали слова отца: “Если кто-нибудь из вас выживет, отомстите за нашу кровь”. В это время [немецкий] командир отряда стал орать на своих солдат: “Что?! Вы прячетесь? Всем отойти от стены!” Когда они стали возвращаться, то определили, откуда велся огонь и открыли ответный. Но это уже был огонь посильнее нашего – у нас-то было всего несколько гранат и пистолетов. А когда они открыли стрельбу, все оконные стекла разбились, и в воздухе образовалась туча из дыма и осколков стекла».

Немцы под командованием оберстгруппенфюрера СС (генерал-лейтенанта) Юргена Штропа быстро сообразили, что столкнулись с более упорным сопротивлением, чем ожидали. Десятки тысяч евреев прятались в убежищах, большинство из которых располагалось под землей. Все улицы гетто опустели, депортировать было некого. И немцы нашли простое и жестокое решение этой проблемы: они просто выкурят евреев наружу. Улицу за улицей, квартал за кварталом они поджигали гетто. Видя подавляющую силу, направленную против них, и пылающие вокруг дома, Аарон Карми и его товарищи отступили к люкам канализации. По трубам под ограждением гетто он выбрался наружу и укрылся в предместье Варшавы. Правда, и там оказалось не намного безопаснее: «Через два года из группы в восемьдесят человек, которая ушла в лес, нас осталось только одиннадцать».

Согласно рапорту Штропа об акции, важнейшему источнику информации о восстании в гетто, составленному в ходе описываемых событий, в итоге было схвачено 56?065 евреев. Далее Штроп утверждает, что около семи тысяч евреев было убито во время перестрелки в гетто, немцы же потеряли менее 20 солдат убитыми – цифры, которые, очевидно, преуменьшают потери немцев и преувеличивают количество убитых обитателей гетто.

Несмотря на попытку Штропа смягчить в своем докладе события в варшавском гетто, подлинная сущность события не ускользнула от Гиммлера. Восстание представляло опасный прецедент: то был случай первого широкомасштабного, координированного сопротивления еврейского населения. Это утвердило Гиммлера во мнении, что гетто могут выйти из-под контроля. Для него они были частью плана, который уже успел устареть. Будущее «окончательного решения» Гиммлер теперь видел в другом месте – а именно в Освенциме.

В марте 1943 года, за несколько недель до восстания в варшавском гетто, в Освенциме произошло событие огромного значения: в Биркенау открылся первый крематорий. История его была долгой и замысловатой. Первоначально задуманный в октябре 1941 года, он должен был заменить старый крематорий в главном лагере, но впоследствии его решили перенести в Биркенау. В 1942 году в планировании произошел решительный поворот, когда эсэсовский архитектор Вальтер Деяко изменил назначение сооружения. Подвальные помещения, первоначально задуманные как морги, были приспособлены для выполнения двух отдельных функций. Одна подземная комната стала местом для раздевания, а вторая, справа от первой, – газовой камерой. «Циклон Б» должен был засыпаться в газовую камеру из банок через люки в крыше. Первый этаж занял огромный крематорий с пятью большими печами, каждая с тремя заслонками. Тела из газовой камеры в подвале перемещались в крематорий посредством небольшого подъемника.

Нам неизвестна точная дата, когда руководство СС приказало преобразовать здание. Но последующие изменения функций можно проследить по разнообразным приказам строительного отдела Освенцима. Например, двери газовой камеры переделали таким образом, чтобы в них были «смотровые окошки» и открывались они наружу, а не внутрь, как поначалу планировалось (это пришлось сделать, чтобы после отравления всех жертв газом, их тела не заблокировали двери). Другие изменения: отказ от спускного лотка для трупов и добавление лестницы в подвал: явное свидетельство того, что теперь больше людей будут самостоятельно входить в помещение, поначалу задуманное как морг.

Вначале планировался один крематорий, но параллельно с этим изменением функций решили заказать еще несколько подобных установок. На начало лета 1943 года в Освенциме-Биркенау действовало всего четыре соединенных с газовыми камерами крематория. Два из них (крематории 2 и 3) были построены согласно видоизмененному первоначальному плану с газовыми камерами в подвале. Они были расположены менее чем в 100 метрах от того места, которое планировалось как новая зона прибытия или «бетонная площадка» в пределах Биркенау (она была полностью закончена только поздней весной 1944 года). Еще два (крематории 4 и 5) были расположены в отдаленной зоне Биркенау, возле первых импровизированных газовых камер «Красного домика» и «Белого домика». В них были свои газовые камеры, расположенные не в подвале, а на том же уровне, что и печи крематория, на первом этаже. Нацистским проектировщикам это представлялось очевидным «улучшением» проекта, так как означало, что тела не нужно больше перемещать из подвала на первый этаж. У крематориев 4 и 5 имелось по одной большой печи с восемью отдельными заслонками. В целом, эти четыре крематория готовы были ежедневно уничтожать около 4700 человек, а затем сжигать их трупы. Таким образом, запустив все эти смертельные устройства в действие, за месяц в Освенциме можно было убить 150 тысяч человек.

Массивные кирпичные здания крематориев в Освенциме являются вещественным олицетворением особого ужаса нацистского «окончательного решения еврейского вопроса». Убийства больше не проводились в наспех приспособленных для этого домах: теперь для этого возвели похожие на фабрики основательные строения, способные уничтожать людей в промышленных масштабах. Резня, в ходе которой лилась кровь женщин и детей, и до того случалась в разные периоды истории, но тут появилось нечто принципиально новое: места, где людей убивали аккуратно и совершенно хладнокровно. Чистый красный кирпич крематориев в Биркенау – словно наглядная иллюстрация этого нового вида массового убийства: холодного, бесстрастного, систематического.

Впрочем, в одном отношении то особое значение, которое придается крематориям Освенцима-Биркенау, хотя и понятно, но не вполне обосновано. Дело в том, что до весны 1943 года эти крематории еще не функционировали, и они были отнюдь не первыми сооружениями, предназначенными для массовых убийств в ходе осуществления нацистского «окончательного решения еврейского вопроса». В течение предыдущего года в лагерях смерти «Операции Рейнхард» намного шире использовались временные газовые камеры. Действительно, до декабря 1942 года первый комплекс газовых камер в Треблинке уже был заменен более мощным и крупным. Кроме того, крематорий Освенцима заработал на полную мощность, когда число убийств пошло на спад. Около 2,7 миллионов евреев были уничтожены в 1942 году (примерно 200 тысяч из них в Освенциме, 1,65 миллиона в лагерях «Операции Рейнхард», и 850 тысяч расстреляно зондеркомандами на востоке); тогда как в 1943 году было убито приблизительно 500 тысяч евреев, около половины из них в Освенциме.

Тем не менее, роль Освенцима в нацистском государстве возрастала. Уже несколько лет продолжались трения между нацистами, считавшими, что евреев нужно использовать для работы на рейх, и теми, кто был уверен, что их необходимо уничтожить. В январе 1942 года на Ванзейской конференции Рейнхард Гейдрих озвучил, как эти два, казалось бы, противоположных мнения можно объединить: пусть тяжкий труд загонит евреев в гроб. Но на практике, особенно следуя приказу Гиммлера об уничтожении всех евреев Генерал-губернаторства, эти две политики часто вступали в конфликт. Как свидетельствовал лейтенант Баттель в Перемышле, евреев, способных к работе, все равно приказано было отправить на смерть в Белжец.

К весне 1943 года для таких людей как Гиммлер стало очевидно, что Освенцим – единственное сооружение в нацистской империи, способное удовлетворить обе задачи сразу: использование труда заключенных и их уничтожение. Таким образом, крематории и газовые камеры Биркенау стали центром огромного полупромышленного комплекса. Здесь отобранных евреев сначала отправляли работать в один из многочисленных небольших лагерей неподалеку, а затем, когда их считали непригодными к работе после нескольких месяцев ужасного обращения, их перевозили в зону уничтожения Освенцима-Биркенау, которая находилась в нескольких километрах от рабочих лагерей.

И в идеологическом, и в практическом смысле Освенцим прекрасно соответствовал планам Гиммлера. Требовалась гибкость внутри системы – в зависимости от потребности в рабочей силе стандарты «годности к работе» можно было изменять. Еще более важным в свете событий в Варшаве было понимание того, что СС могли ужесточить меры безопасности в пределах комплекса Освенцим, что было невозможно внутри гетто.

Со временем вокруг Освенцима функционировало уже 28 под-лагерей4, которые располагались возле различных промышленных объектов по всей Верхней Силезии: от цементного завода в Голешуве до оружейного в Айнтрахтхютте, от электростанции Верхней Силезии до гигантского лагеря в Моновице, построенного, чтобы обслуживать химическое предприятие по производству искусственного каучука компании I.?G.?Farben. Около 10 тысяч заключенных Освенцима (включая итальянского ученого и писателя Примо Леви, который после войны попытается в своих книгах осмыслить причины жестокости нацистского режима) поместили в Мановиц. К 1944 году более 40 тысяч узников5 трудились, как рабы, на различных промышленных предприятиях по всей Верхней Силезии. Приблизительно подсчитано, что Освенцим приносил нацистскому государству около 30 миллионов марок6 чистого дохода, продавая этот принудительный труд частным концернам.

Условия в этих лагерях-филиалах бывали такими же жуткими, как и в Освенциме, главном лагере Освенцима-Биркенау. Самой дурной славой пользовался Фюрстенгрубе, построенный возле угольной шахты, и именно туда был отправлен в начале осени 1943 года Беньямин Якобс7. Обычно это было равносильно смертельному приговору. Продолжительность жизни в угольных шахтах вокруг Освенцима могла измеряться неделями. Но у Якобса была профессия, которая спасла его: он некоторое время учился на дантиста. И его опыт демонстрирует уровень цинизма, которого нацисты достигли в своем стремлении использовать евреев до и даже после смерти.

Благодаря своим познаниям в стоматологии, он начал лечить зубы сначала заключенным, а затем и нацистам, охранявшим лагерь. «Я лечил эсэсовцев и начальство концлагеря, докторов и так далее, и они мне помогали: когда им нужен был зубной врач, они бывали весьма любезны. Обычно приносили мне немного хлеба или водки, и просто оставляли. Не давали лично в руки, но вроде как «случайно» забывали на стуле: так мне доставалось больше еды… Я чувствовал, что ко мне они относились лучше, чем к прочим. Я очень гордился этим: более выгодным положением, особым отношением». «Единственный раз» Беньямин Якобс «пожалел» о своей роли дантиста в лагере: когда ему приказали извлекать золотые зубы у мертвых заключенных. Его завели в комнату, где лежали трупы узников, застреленных на работе или умерших в шахтах. Зрелище показалось ему «диким»: он «увидел такое», во что «просто невозможно поверить». Ему приходилось становиться на колени возле тел и «при помощи инструмента» разжимать им челюсти. При этом раздавался «щелкающий звук». Открыв рот мертвецу, Якобс выдергивал у него золотые зубы: «Да, тут нечем гордиться. Но в то время я не испытывал сильных эмоций. Я хотел выжить. Даже если жизнь превращается в кошмар, все равно за нее держишься».

Золото из ртов умерших рабочих расплавляли, чтобы после использовать для модных украшений: яркий пример нацистской концепции всего комплекса Освенцима. Ничего из того, что принадлежало заключенным – неважно, насколько интимным это было – не должно было пропасть. Подобное практиковалось и в главном лагере Освенцима, и в сортировочной зоне Освенцима-Биркенау, известной как «Канада». Линде Бредер8 было 19 лет, когда в 1943 году она начала работать в «Канаде» в главном лагере. В Освенцим она прибыла за год до этого, с одним из первых женских транспортов из Словакии. После первого периода тяжелой работы в трудовой команде на полях, ее отобрали для сравнительно легкой работы – сортировки вещей, отобранных у прибывающих заключенных: «Фактически, работа в “Канаде” спасла мне жизнь, потому что у нас была еда и вода, и мы могли помыться». Работа, которую Линду заставляли выполнять, может быть, была не такой отвратительной, как у Беньямина Якобса, но все-таки по сути похожей: она приносила нацистам максимальную экономическую прибыль от тех, кого они уничтожали. «Вещи убитых складировались в Освенциме. Мы не только складывали одежду, но и обыскивали ее в поисках ценностей. Нужно было осмотреть каждую вещь – нижнее белье, все. И мы находили много бриллиантов, золота, монет, долларов – иностранную валюту из всей Европы. Когда мы что-то обнаруживали, то должны были положить это в деревянный ящик посередине барака… Никто больше не знал обо всех этих ценностях и вещах. Только мы. Шесть сотен девушек, которые там работали».

Политика властей Освенцима – да и всего СС на территории нацистского государства – была однозначной: все ценности, изъятые у новоприбывших, становились собственностью рейха. Но это в теории все просто, на практике же было иначе. Искушение в «Канаде» было непреодолимым, как для заключенных, работавших там, так и для эсэсовцев. В результате процветало воровство: «Мы всегда ухитрялись стащить какие-нибудь вещи, – говорит Линда Бредер. – Тащили туфли, панталоны, белье – все это мы раздавали, потому что нам эти вещи были не нужны». А когда Бредер и другие, работавшие в «Канаде», обнаруживали еду, спрятанную между вещами, им удавалось съесть что-нибудь посущественнее пайка остальных узников Освенцима. «Да, мы съедали те продукты. И это нас спасало. Даже животные поедают друг друга, когда голодны… Мы хотели жить. Выжить. Ну, не выбрасывать же было еду? Мы никого не убивали. Мы только съедали чужие припасы. Их хозяева к тому времени уже были мертвы… Еда, вода и сон – вот все, что могло нас заботить. Все это было у нас в «Канаде».

Но неудивительно, что никто иной как отдельные члены СС получали наибольшую личную выгоду в «Канаде». «Немцы, вот кто копил богатства, – говорит Линда Бредер. – Смерть – единственное, что они оставляли нам… Все они [эсэсовцы], бывало, воровали. Они часто наведывались сюда: не было другого подобного места, где можно было достать все, что угодно». Рудольф Хесс признавал, что «ценные вещи, поступавшие от евреев, порождали неизбежные трудности для самого лагеря», потому что эсэсовцы, служившие у него, «не всегда были достаточно сильны, чтобы противостоять искушению такой легкой доступности ценностей»9. Оскар Гренинг подтверждает точку зрения своего коменданта: «Была опасность [кражи], потому что, когда огромное количество вещей свалено в кучу, легко украсть что-нибудь и нажиться: и это было совершенно обычным делом в Освенциме». Как сотрудник экономического отдела он отдавал себе отчет в том, что «многие люди соприкасались» с ценностями, пока они перемещались по цепочке, которая вела от багажа, сложенного на «пандусе», через сортировочные бараки «Канады» к деревянным ящикам, заполненным ценностями, в его конторе: «И многие из этих вещей явно уходили по каналам, которые для этого не предназначались».

Гренинг подтверждает удивительный факт: эсэсовский надзор в Освенциме был «на самом деле очень небрежным». Он сам соглашается, что погряз в моральном разложении и активно участвовал в кражах, распространенных среди эсэсовцев лагеря: воровал наличные, к которым имел доступ, для приобретения вещей на процветающем черном рынке Освенцима. Например, устав от необходимости постоянно получать револьвер на лагерном складе, а затем возвращать его туда в конце смены, он обратился к «людям со связями» с просьбой: «Дорогой друг, мне нужен револьвер с патронами». Поскольку Гренинг, благодаря его службе, связанной с подсчетом и сортировкой изъятых денег, был известен как «Король долларов», то оплата в 30 долларов была быстро согласована. Для Гренинга было проще простого украсть данную сумму из тех денег, которые каждый день проходили через его руки. Итак, он отдал украденные 30 долларов и получил собственный револьвер.

Каждую неделю на территории Освенцима заключались тысячи подобных нелегальных сделок. В лагерь стекалось столько богатств, а контроль был настолько слабым, и возникало столько возможностей что-то украсть, что трудно представить, чтобы кто-либо из эсэсовцев не был вовлечен в подобное преступление. От рядового эсэсовца, которому хотелось раздобыть новый радиоприемник, до офицера СС, который торговал украденными драгоценностями: разложение в лагере стало повальным.

В своей печально известной речи в Познани в октябре 1943 года, произнесенной перед 50 высшими чинами СС, Гиммлер обратился к животрепещущему вопросу разложения и коррупции в СС. «Хочу с предельной откровенностью обсудить с вами один нелегкий вопрос, – сказал Гиммлер. – На этот раз мы будем говорить об этом друг с другом открыто, но никогда не признаемся в этом публично… Я имею в виду выдворение евреев, их истребление. Едва ли не каждый из нас пережил, и понимает, что такое сто лежащих рядом трупов, или пятьсот, или тысяча. Выдержать это и, за исключением отдельных случаев проявления человеческой слабости, остаться при этом порядочным, – в этом наша закалка. Это славная страница нашей истории, которая никогда не была написана, и никогда не будет написана…. Богатства, имевшиеся у них, мы забрали и… Я отдал строгий приказ, а обергруппенфюрер (генерал-лейтенант) Поль его исполнил: естественно, все их имущество и богатства без остатка были переданы Рейху, государству. Себе мы не взяли ничего. У нас есть моральное право, у нас есть обязанность перед нашим народом уничтожить тот народ, который хотел уничтожить нас. Мы выполнили эту тяжелую задачу из любви к своему народу. И наше мужество, наша душа, наш характер нисколько от этого не пострадали».

Гиммлер таким образом пытался провести четкую границу между убийствами, якобы оправданными и необходимыми для блага рейха, и получением личной прибыли, которая оставалась преступлением. Так он пытался сохранить образ СС как «твердой» и «неподкупной» организации. И легко понять, почему он пытался проводить подобное разделение. За два года до этого он лично наблюдал, какую психологическую травму нанесла его командам убийц необходимость расстреливать евреев в упор.

Потому-то он следил за совершенствованием системы убийств с помощью газовых камер, которая избавляла эсэсовцев от эмоциональных потрясений. Теперь он стремился обеспечить своим людям психологический комфорт, проведя черту между моральной, но твердой защитой рейха, и презренными лицемерами, пустившимися за личной выгодой. Для того чтобы примирить нацистов с самими собой, даже им дать возможность «простить» себе участие в «окончательном решении еврейского вопроса», Гиммлер должен был показать эсэсовцев пусть убийцами женщин и детей – однако убийцами, у которых все еще оставалась честь. Так он напоминал им, что они не извлекали из этих зверств личную выгоду.

Все это было, конечно, ложью. И не только в самом очевидном – что эсэсовцы массово были замешаны в коррупции и воровстве в Освенциме. Это была сплошная непроходимая ложь от начала до конца, потому что едва ли возможно разделение на протяжении всего процесса «окончательного решения еврейского вопроса» между «достойным уважения» умерщвлением беспомощного гражданского населения и чистейшим зверством. Эта правда наиболее очевидно иллюстрируется действиями врачей-эсэсовцев в Освенциме. Эти медики-профессионалы принимали участие на каждом этапе процесса убийств, от первоначального отбора на «пандусе» до убийства отобранных заключенных. Их участие обозначал и тот факт, что «Циклон Б» доставлялся до газовых камер в псевдо-карете скорой помощи с красным крестом. Активные соучастники убийств, врачи Освенцима столкнулись с более жесткой дилеммой, чем остальные нацистские преступники; ее можно вкратце выразить одним вопросом: как можно принимать участие в массовых убийствах и продолжать при этом верить, что твои действия морально совместимы с клятвой Гиппократа, которая велит врачу делать все, чтобы исцелить больного?

Для того чтобы понять, как у нацистских врачей получалось ответить на этот вопрос, необходимо осознать: принятая в Освенциме практика вовлечения в процесс убийств обученного медицинского персонала была вовсе не нова для них.

С момента прихода к власти в 1933 году нацистское руководство было привержено идее, что определенные «расы» (и, несомненно, отдельные люди) более «достойны» жизни, чем остальные. Первым примером практической реализации этой идеи было введение в 30-е годы принудительной стерилизации людей с тяжелыми психическими заболеваниями. В целом около 300 тысяч немцев было принудительно подвергнуто такой стерилизации.

Тесные связи между нацистской программой эвтаназии взрослых, которая возникла осенью 1939 года, и персоналом лагерей смерти «Операции Рейнхард» уже описывались. Эти пионеры лагерей смерти, Вирт и Штангль, оба начали свои карьеры с участия в убийствах инвалидов. Но здесь важно отметить тот факт, что селекционный процесс для программы эвтаназии инвалидов контролировался врачами, а не полицией – и подобная практика сохранилась в Освенциме. Эта близкая связь вытекала из предыстории убийств: устранение того, что нацисты называли «Lebensunwertes Leben» («жизнь, недостойная жизни»), считалось теперь высочайшим долгом медицины. Такая извращенная логика делает неудивительным с точки зрения убийц то, что практикующий медик доктор Эберль мог стать комендантом лагеря смерти Треблинка.

К тому времени, как Эберль получил свое место в Треблинке, эта идея – «жизнь, недостойная жизни» – конечно, распространилась с умственно и физически неполноценных людей и на евреев. И пытаясь оправдать убийство евреев, доктора СС прибегали к старой нацистской пропагандистской лжи о евреях, как о людях, разлагающих государство. «Конечно, я врач, и я хочу сохранять жизнь, – говорил один нацистский эскулап по имени Фриц Кляйн. – Из уважения к человеческой жизни я удалю гангренозный аппендицит из больного тела. Евреи – гангренозный аппендицит на теле человечества»10.

Следовательно, с точки зрения нацистов-«борцов за расовую чистоту», в Освенциме и других лагерях смерти отрабатывались новые приемы «здравоохранения» – устранение тех, кто считался обузой или угрозой благополучию государства. Поэтому поначалу в Освенциме часть тех, кто оказывался непригодным к работе, убивали в блоке 10, больничном блоке, с помощью инъекций фенола. Абсолютное извращение медицинской этики: когда в больнице не лечат, а убивают.

Когда в 1942 году была введена система отбора по прибытии в лагерь, нацистские врачи играли в процессе массовых убийств роковую роль. Именно они решали главный вопрос: кто из прибывших на транспорте будет жить, а кто должен умереть. Активное участие врачей в этом отборе было существенно для нацистов по двум причинам – практической и философской. Практическая причина понятна: врачей считали наиболее способными на глаз составить мнение о том, способен ли человек работать (процедура такого отбора занимала несколько секунд). Но философская причина менее очевидна и более значительна. Вовлекая врачей в процедуру отбора, нацисты создавали иллюзию, что убийство не просто произвольный акт, и диктуется не предубеждением или прихотью, а научной необходимостью. Освенцим не был местом беспорядочной бойни: здесь взвешенно и спокойно «оздоравливали» государство.

Однако именно в области медицинских экспериментов врачи Освенцима завоевали особенно дурную славу. Для этой цели использовали тех заключенных, которые подходили для реализации нацистской идеи, что враги государства должны «послужить» рейху: если не принудительным трудом, то собственной смертью во имя «медицинских знаний». Для доктора, стремящегося сделать карьеру исследователя, и не обремененного человечностью или состраданием, Освенцим был уникальной лабораторией. Так, доктора Клауберг и Шуман проводили в Освенциме «медицинские исследования» в области стерилизации. Знаменательно, что у Шумана уже имелся опыт убийства – в качестве одного из докторов, включенных в программу эвтаназии душевнобольных, он работал в «центре эвтаназии» Зонненштейн, куда в июле 1941 года посылали заключенных Освенцима.

Сильвию Веселу11, одну из первых словацких женщин, прибывшую в Освенцим, заставили помогать Клаубергу и Шуману. Она работала санитаркой в блоке 10 главного лагеря, где проходило много экспериментов: «Мне сказали, что в одной части блока находится рентген. Там был огромный рентгеновский аппарат с большими цилиндрами. Стерилизации выполнял доктор Шуман. Вторая часть здания принадлежала доктору Клаубергу. Он выполнял стерилизации посредством воздействия химическими веществами. Он вводил вещество в матку и яичники женщины, чтобы они склеились. Главной целью этих экспериментов было определить необходимое для успешной стерилизации количество этого вещества».

Гиммлер проявлял особый интерес к экспериментам по стерилизации, проводившимся в Освенциме. Стерилизация, конечно, была одним из «решений» созданной самими же нацистами «еврейской проблемы», которое возникло до распространения газовых камер. Этот метод предлагался даже в Ванзее как возможная альтернатива депортации для некоторых немецких евреев смешанного происхождения. Но, несмотря на обещания доктора Клауберга и других ведущих медиков, Гиммлеру все еще не предоставили дешевую и действенную технологию стерилизации, которую он хотел получить.

Ухаживая за женщинами, ставшими объектами этих жестоких экспериментов, Сильвия Весела «старалась не слишком проникаться: лучшее, что можно было сделать, это не думать. На них тестировалось воздействие интенсивности рентгена на тонкую кишку. Это было просто чудовищно. Их все время рвало. Это был настоящий ужас». Рентген также использовался в качестве отдельного метода стерилизации или для проверки эффективности химических инъекций в матку: «Женщин клали на рентгеновский стол, как на кресле гинеколога. Как только им раздвигали ноги, доктор раскрывал матки и вводил вещество. На экране он мог посмотреть, прошла ли инъекция правильно. И я делала рентгеновский снимок после каждого осмотра и инъекции, чтобы увидеть, была ли женщина стерилизована и склеились ли теперь ее яичники… Для них мы не были людьми. Мы были животными. Понимаете?! Не люди. Просто безымянные номера, подопытные кролики».

Сильвия Весела сама не избежала опытов доктора Клауберга в блоке 10: «Я болела, и они проводили надо мной какие-то опыты… К несчастью, после войны, когда я вышла замуж, я забеременела, несмотря на все те эксперименты. Пришлось сделать ужасную вещь: аборт. Врач сказал мне: “Хватит! Смотри больше не забеременей”».

В блоке 10 не только Шуман и Клауберг занимались стерилизацией: доктор Виртс, начальник медицинской части Освенцима, проводил жестокие опыты над женщинами для «исследования» функционирования шейки матки. Медицинские эксперименты также проводились на мужчинах в блоке 28 главного лагеря. Тут «специализировались» на нанесении на кожу заключенных разнообразных ядовитых веществ, чтобы «разоблачить» всяческие уловки, которые могли бы использовать те, кто пытался избежать службы в армии.

Заключенных Освенцима даже «продавали» компании «Байер», филиалу I.?G.?Farben, как подопытных кроликов для тестирования на них новых лекарств. Одно из сообщений от «Байера» руководству Освенцима гласит: «Партия из 150 женщин прибыла в хорошем состоянии. Однако мы не смогли получить заключительные результаты, потому что они умерли во время экспериментов. Мы любезно просим вас прислать нам другую группу женщин в таком же количестве и по такой же цене»12. Эти женщины, умершие при тестировании экспериментальных обезболивающих, обошлись компании по 170 рейхсмарок каждая.

Но какими бы ужасными ни были все эти страдания, вовсе не Клауберг или Шуман, или Виртс, или даже компания «Байер» связаны в массовом сознании с преступными медицинскими экспериментами в Освенциме. Настоящим олицетворением этого ужаса стал внешне симпатичный 32-летний ветеран боевых действий, награжденный Железным крестом, направленный в Освенцим в марте 1943 года – доктор Йозеф Менгеле. Этот человек стал синонимом Освенцима. Причина тому – в сочетании характера и обстоятельств. Характера – потому что Менгеле наслаждался властью и возможностями для проведения бесчеловечных исследований, полученными в Освенциме. И обстоятельств – потому что он прибыл в лагерь как раз тогда, когда в Биркенау было завершено строительство крематориев, и Освенцим готовился вступить в самый нещадный период своего существования.

Шизофреническую природу характера Менгеле, отчетливо проявившуюся в Освенциме, отмечали многие бывшие заключенные. Стоя перед ними в безукоризненно отглаженной эсэсовской форме, Менгеле мог обаятельно улыбаться, а мог и проявлять невыразимую жестокость. Свидетели видели, как он застрелил мать с ребенком на «пандусе», когда те его чем-то побеспокоили, а другие же помнят, что он обращался к ним только с добрыми словами. Вера Александер13, заключенная из Чехословакии, близко столкнулась с этой двойственностью, став капо в блоке, где содержались цыганские и польские дети: «Менгеле приходил в лагерь каждый день – и приносил шоколад… Когда я кричала или ругала детей, они мне отвечали: “Мы расскажем дяде, что ты плохая”. Менгеле был “хорошим дядей”». Но, конечно, он вел себя таким образом только потому, что для него эти дети были лишь материалом для экспериментов. Вера Александер видела, как после визитов к этому «хорошему дяде» дети возвращались в блок, крича от боли.

Одной из основных областей «интереса» Менгеле было изучение близнецов – до этого он специализировался в «исследовании наследственности». В лагере ходили слухи, что он пытался понять точные обстоятельства, при которых происходят многократные оплодотворения, и поэтому хотел провести исследование, которое позволило бы женщинам рейха быстрее заводить больше детей. Но вероятнее всего, главным мотивом служило желание понять роль генетического наследования в развитии и поведении: эта тема занимала многих нацистских ученых.

Еве Мозес Кор14 в 1944 году было 10 лет. Она и ее сестра-близнец Мириам заинтересовали Менгеле: «Менгеле приходил каждый день после переклички – хотел посмотреть, сколько “подопытных кроликов” у него есть. Три раза в неделю мне связывали обе руки, чтобы ограничить приток крови, и брали много крови из левой: иногда столько, что я падала в обморок. Тут же мне делали минимум пять инъекций в правую руку. После одной из этих инъекций мне стало очень плохо, и доктор Менгеле на следующее утро явился с четырьмя другими докторами. Посмотрев на мой температурный листок, он саркастически усмехнулся: “Совсем плохо, она такая юная. Ей осталось жить всего две недели”. Я то приходила в сознание, то теряла его, и в полубессознательном состоянии твердила себе: “Я должна выжить, я должна выжить”. Они ждали, когда же я умру. Если бы я умерла, мою сестру немедленно забрали бы в лабораторию Менгеле, убили бы инъекцией в сердце, и затем Менгеле сделал бы вскрытие для сравнения».

Как отмечал Миклош Ньисли15, лагерный доктор, близко наблюдавший Менгеле: «Это явление в истории мировой медицины было уникальным. Два брата умерли вместе, и имелась возможность вскрыть обоих. Где, при каких обычных обстоятельствах можно найти братьев-близнецов, которые бы умерли в одном месте в одно время?»

Еве Мозес Кор удалось справиться с жаром и спасти не только свою жизнь, но и жизнь сестры: «Меня кто-то спросил: “Ты очень сильная?” И я ответила: “У меня не было выбора. Либо справлюсь, либо умру”». Ее история ужасна не только сама по себе, она иллюстрирует деятельность Менгеле в Освенциме: он мог делать с людьми все, что пожелает. Он не ведал ни ограничений, ни меры в том, что называл «медицинскими экспериментами». Его власть пытать и убивать для удовлетворения собственного садистского любопытства была беспредельна. Он экспериментировал не только на близнецах, но и на карликах, и на заключенных с гангренозным заболеванием тканей лица, известным как нома (водяной рак), обычным для цыганского лагеря в Биркенау с его ужасными условиями. Но Менгеле мог так же легко проявить интерес в трех или в тридцати других областях исследований. До его приезда в Освенцим он не демонстрировал никаких признаков будущего садиста; по общим отзывам он проявил храбрость в сражениях на востоке, спасая двух солдат из горящего танка, а до того жил вполне обычной жизнью: учеба в университете Франкфурта, потом медицинская практика. Именно условия Освенцима создали того Менгеле, которого должен был узнать мир – и это напоминает нам, как сложно предсказать, кто в необычных ситуациях превратится в чудовище.

Во многих отношениях Менгеле был типичным нацистским офицером Освенцима. Он всюду ходил щеголем и испытывал крайнее презрение к узникам. Возможность каких-либо личных отношений с заключенными была для него проклятием, мысль о сексуальном контакте – невозможной. В этом он был абсолютно последовательным носителем идеалов нацизма. Так как согласно нацистской расовой теории узники лагерей представляли опасность для физического благополучия рейха, сексуальные отношения между членами СС и заключенными были категорически запрещены. Такие акты оценивались как «расовое преступление» для немцев. На самом деле, одно из отличий между зверствами нацистов, выполнявших «окончательное решение еврейского вопроса», и многими другими военными преступлениями двадцатого века – неприкрытая позиция нацистов, что их войска воздерживаются от сексуального насилия не из гуманных, а из идеологических соображений. Во многих других случаях – турецкая резня армян во время Первой мировой войны, японская агрессия против Китая в 1930-х и более недавние попытки сербов подчинить Боснию в 1990-е – сексуальное насилие против «вражеских» женщин было широко распространено.

От боснийских секс-лагерей до продажи армянских женщин-христианок в гаремы и «тюремных» групповых изнасилований китайских женщин солдатами императорской японской армии – конфликты двадцатого века изобилуют примерами мужского сексуального насилия. Но для нацистов война на востоке была иной. В то время как на Нормандских островах или во Франции отношения с местными женщинами для немецких солдат были совершенно естественными, то евреи и славяне на востоке представлялись нацистам расово опасными людьми. Нацистская пропаганда возвещала, что одной из наиболее священных задач для каждого солдата рейха являлось гарантировать «чистоту немецкой крови». Славянки и еврейские женщины (особенно последние) были абсолютно под запретом. В предвоенной Германии даже был принят закон, однозначно запрещавший браки между евреями и неевреями.

Все это означало, что в Освенциме не должно было допускаться случаев сексуальных отношений между членами СС и еврейскими заключенными. Убийство еврейских женщин для эсэсовцев было, по всей видимости, священным идеологическим долгом, но заниматься с ними сексом было для них преступлением. Тем не менее, как указывает Оскар Гренинг: «Если личные интересы сильнее, чем ненависть к евреям в целом – да, такие вещи случались. Когда постоянно видишь двадцать молодых девушек, и одна из них любимица, делает кофе и бог весть что еще, тогда вся эта пропаганда пропускается мимо ушей…» И поэтому, когда у эсэсовцев под надзором оказывались женщины-заключенные, Гренинга не удивляло, что «они их ласкали или целовали, или принуждали к сексуальным отношениям».

Женщины, работавшие в «Канаде», были идеальными мишенями для эсэсовцев, желавших отбросить идеологические убеждения и пуститься во все тяжкие. Большинство женщин в Освенциме были с обритыми головами, истощенными и очень болезненными. В отличие от них, работницы «Канады» получали доступ к дополнительной еде, сортируя вещи, и им разрешили отрастить волосы. Кроме того, эсэсовцы постоянно крутились среди женщин в «Канаде» не только для того, чтобы следить за их работой, но и чтобы воровать для себя вещи. В результате изнасилования, по словам Линды Бредер, там время от времени имели место: «Когда нас прислали в «Канаду», там не было водопровода. Однако, комендант «Канады» (начальник из офицеров СС) приказал построить душевые. Эти душевые находились за зданием. Хотя вода была ледяная, я регулярно мылась. Однажды девушка из Братиславы принимала душ. Она была симпатичной, не тощей. Офицер СС вломился и набросился на нее прямо в душе – он изнасиловал ее». Эсэсовец, совершивший это, впоследствии был переведен из «Канады», но избежал дальнейшего наказания. С другим эсэсовцем, когда стало известно, что он спал с еврейками-заключенными, тоже обошлись снисходительно. Один из офицеров в Биркенау, рапортфюрер Герхард Палич16, был арестован, но, явно благодаря влиянию Хесса, его наказали не строго: просто отослали в один из лагерей-филиалов подальше от Биркенау.

Изнасилования происходили и в зоне Биркенау, где, как и в «Канаде», женщинам разрешили оставить свою одежду и не брить головы. Это был так называемый «семейный лагерь», отдельная, огороженная территория, где с сентября 1943 года содержались евреи, депортированные из лагеря-гетто Терезиенштадт в Чехословакии. Около 18 тысяч мужчин, женщин и детей было заключено здесь, пока лагерь окончательно не ликвидировали в июле 1944 года. Эти евреи не подвергались отбору по прибытии: нацисты планировали использовать их для «пропагандистских» целей. У них требовали отправлять домой открытки с упоминанием того, как хорошо к ним относятся – так немцы пытались опровергнуть слухи, что Освенцим стал местом массового уничтожения людей. В отличие от цыганского лагеря (единственное другое подобное место, где семьи жили вместе) в семейном лагере мужчины и мальчики жили в отдельных бараках, изолированно от женщин и девочек.

Рут Элиас17 была одной из заключенных, живших в женских бараках семейного лагеря. Она дважды видела пьяного эсэсовца, являвшегося в бараки отбирать женщин: «Девушки возвращались назад, рыдая – их всех насиловали. Они были в ужасном состоянии».

Факт эсэсовского насилия над еврейскими женщинами в Освенциме хотя и ужасен, но если задуматься, не является неожиданностью. Эсэсовцы держали этих женщин в своей власти и были уверены, что в итоге тем все равно предстоит быть убитыми. Сочетание алкоголя и понимания, что преступление можно скрыть, позволяло сломать любые идеологические барьеры. То, что такие преступления не получили должного освещения в традиционной литературе об Освенциме, также не очень странно. Это чрезвычайно деликатная тема, и те, кто пострадал от рук эсэсовцев, могли по понятным причинам хранить молчание. Как давно заметили криминалисты, в статистике изнасилований «темная цифра» – разница между количеством заявленных и фактически произошедших преступлений – одна из самых высоких среди всех видов преступлений.

Но если сведения об изнасилованиях женщин в Освенциме можно соотнести с «традиционным» поведением многих солдат по отношению к «вражеским» женщинам, то факт, что хотя бы один эсэсовец влюбился в еврейку, работавшую в лагере, наверняка шел бы вразрез с нашими представлениями. Действительно, история отношений Хелены Ситроновой18 с Францем Вуншем – одна из самых необычных в истории Освенцима. Хелена прибыла в Освенцим в марте 1942 года на одном из первых транспортов из Словакии. Ее первые впечатления в лагере были типичными: непрерывный голод и плохое обращение. В течение первых нескольких месяцев она работала в отряде за пределами лагеря: они взрывали здания и убирали камни. Она спала на соломе, кишащей блохами, и в ужасе наблюдала, как другие женщины вокруг нее начали терять надежду и умирать. Одна из ее ближайших подруг первой рассталась с жизнью. «Увидев, что творилось вокруг», она сказала: «Я не хочу больше жить ни минуты». Она начала истерически кричать, и ее тут же забрали и убили эсэсовцы.

Как и другие узники, Хелена поняла: чтобы выжить, нужно найти менее тяжелую работу в другом отряде. Одна ее знакомая из Словакии уже работала в «Канаде» и дала Хелене пару советов: если та подготовится, наденет белый платок и длинное платье, взятое у одной только что умершей женщины из «Канады», она сможет присоединиться к ним и выйти на следующий день на работу в бараки, где сортировались вещи. Хелена все в точности выполнила, но, к несчастью для нее, капо заметила, что она «пришлая», и сказала ей, что по возвращению в главный лагерь ее отправят в штрафной отряд. Хелена знала, что это был смертельный приговор: «Но мне было все равно – я подумала: ну, по крайней мере, хоть один день под крышей».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.