* Ахчи – простонародное обращение к женщине.

* Ахчи – простонародное обращение к женщине.

____________________

– Надоела она нам, староста, сил нет. И снова:

– Дай продохнуть от нее!

– Гони ты ее из села!

– Да молитвенник отбери!

– Ее сила в святой книге!

– Или мы, или Змо, выбирай, староста!

Староста сердито поискал кого-то глазами.

– Где глашатай? – спросил он.

Глашатай явился.

– Парень Мхто, поди-ка приведи эту бесстыжую сюда.

– Кого это?

– Змо, кого же еще! Скажи, староста зовет.

Пошел глашатай Мхто вперевалку и вскоре вернулся, и женщина с ним пришла. Это и была Змо.

Двух детей имела Змо, но мужа у нее не было. Одного сына звали Канон, другого Анканон. Канон означает – закон, законный, выходит, а Анканон – незаконный, значит.

Мальчишки эти, когда вперед хотели идти, пятились, когда пятиться надо было – вперед шли, зад и перед путали, то и дело падали и расшибались, но духа не теряли.

При виде Змо молодые невестки стыдливо опустили головы, а пожилые женщины отвернулись. Змо пришла с насурьмленными глазами, лицо в красной краске, на ногах зеленые чувяки, а на голове желтый платок.

Пришла, встала перед толпой, бросила на женщин презрительный взгляд, уперла руки в бока и говорит:

– Ну так я пришла, староста, зачем звал?

– Вижу, что пришла. Подойди ближе. Змо сделала несколько шагов.

– Слушай, Змо, вот уже три тысячи лет село наше Татрак стоит в долине Муша на этой прохладной горе, по дороге в Сасун. Но такого беспутного существа, как ты, наш край еще не видел.

– Полегче рот свой раскрывай, староста.

– И впрямь бесстыжая! – рассердился староста. – Не хватит тебе наше село позорить? Народ весь, видишь, собрался, требуют гнать тебя из села.

– Вот эти шлюхи?

– Молчи! Скажи-ка лучше, что тебе сделали эти смиренные молодые невестки, эти невинные армянские женщины, для чего ты день и ночь поливаешь их грязью? Это что же получается – воровка ты сама, потаскуха сама, а их обзываешь? Что же ты им свои клички даешь? Насколько мне известно, ни свадьбы у тебя не было, ни мужа. А у них свои законные мужья, и брак их записан в нашей церковной книге. Достойные, прилежные люди, чтущие свой дом и род. Трудолюбивые, все село как один-единый улей работает. Да погляди ты, что это за женщины! В присутствии мужчин воду отвернувшись пьют. Так зачем же смущаешь покой нашего замечательного народа, наших славных людей? И без того у нас мучителей немало. Может, ты жена султана, так иди садись рядом с ним. А если ты возлюбленная бека, ступай к своему беку, что тебе делать среди нас, тружеников. Погляди на смуглые эти, пригожие лица. У всех свой естественный цвет, и пахнут наши невестки цветами и травами наших лугов и полей, а ты… что за пакость размазала по своему лицу, что это за краска на нем? Откуда ты эту погань сюда принесла? Душою нечистая, с виду сатана, а в доме святую книгу держишь! Отвечай мне перед всем народом – куда тебя отправить, как нам от тебя избавиться?

– Прогнать Змо, прогнать из села! Не хотим ее, не желаем! – закричали женщины в один голос.

В это время на горе Чанчик показалась бедно одетая женщина и, оступясь на каменистом склоне, сошла в село.

Самой бедной жительницей села была Фидо, муж ее давно умер, дом стоял пустехонький. Топлива у нее никогда не было. Обед готовила у соседей. Детей своих кормила похлебкой из крапивы. Набирала в поле крапиву, тем и пробавлялись.

Пришла Фидо, в переднике крапива, в руках нож держит. Увидела, что все женщины кричат: «Не хотим, не желаем!» – и сама еще издали стала кричать: «Не желаем, не хотим!»

Староста ее спрашивает:

– Тетушка Фидо, эти люди знают, для чего они горло дерут. А ты что кричишь, ты-то чего хочешь?

– Не знаю, почему они так кричат, но зря народ голосить не станет. Где весь народ, там и Фидо.

– О Змо разговор, – объяснил староста. – Народ хочет прогнать ее из села. А ты что скажешь?

– Да разве ты не знаешь, староста, что Змо шлюха? Креста на ней нет. Двое детей у нее, оба полоумные. Позавчера я чуть глаза ей не выколола! Говорит мне: «Фидо, ты что каждый день в горы таскаешься? Смотри, там под деревьями фидаи прячутся. Ежели понесешь, кто ребенка твоего крестить станет?» Это мне-то! Нет, староста, или я останусь в селе, или Змо. Побойся, бога ради. Ты что же, спрашивается, свои грехи на меня взваливаешь, а?! Возьму да и пожалуюсь на тебя самому главному фидаи – Роднику Серобу!

– Родник Сероб давно уж мертв.

– Геворгу Чаушу пожалуюсь. Тебе дело говорю, староста, – или я, или Змо.

– Не велика беда, уходи, – фыркнула Змо. – Одной нищенкой меньше будет.

– Лучше нищей быть, чем бесстыжей, – и Фидо плюнула в лицо Змо, повернулась и ушла.

– Получила? Ну что теперь скажешь? – обратился к Змо староста.

– Что говорить-то, староста? Разгони их всех, тогда и скажу, – ответила Змо, вытирая лицо.

– Ступайте, невестушки, ступайте по домам. Посмотрим, что Змо мне скажет.

И все женщины, старые и молодые, разошлись, пошли по домам.

– Ну, староста, чтоб тебя землей засыпало, – сказала Змо, когда все разошлись. – Я-то думала, ты умный человек. Ты и сам знаешь, что беспутней меня на свете нет бабы. Что же мне еще остается, как не обзывать всех? А святая книга… так я ею грехи свои замаливаю.

– Как она к тебе попала?

– Один знакомый курд нашел в ущелье Красного Дерева. Ночью пришел ко мне и принес в подарок молитвенник.

– Когда это было?

– Тому уж семь лет.

– За то, что призналась, оставляю тебя в селе, но книгу у тебя отберу. Это молитвенник «Кочхез» из дома Рыжего попа, тот самый, что Арабо потерял в брнашенском лесу. В нем пергаментные листы и серебряный оклад, седьмого века эта книга.

– И обернута в платок. На платке нарисована соха, мужчина с сохой, поле пашет.

– Быстрей иди домой, принеси мне эту книгу.

– Воля твоя, староста.

– Парень Мхто!

– Чего желаешь, староста?

– Пойдешь с Змо, возьмешь молитвенник «Кочхез», принесешь мне.

– Иду, староста.

Мхто принес молитвенник, и я, попрощавшись с селом Татрак и его старостой, взял книгу дома Арабо и пустился в обратный путь.

Вот вам и Змо. Я увидел ее в селе Татрак. Такие Змо повсюду есть. Мир не может существовать без Змо.

Огонь в Тахвдзоре Но ведь я должен смыть скверну с молитвенника Арабо, так мне наказал огненный конь из Взрыв-родника. В конце молитвенника был ишатакаран – памятные записи. На первой страничке этих записей я прочел: «Если увидишь меня у мерзкого человека или в кощунственном месте, смой с меня скверну тахвдзорским огнем». Я вспомнил, что в Хутском краю есть село с таким названием, и, не долго думая, направил шаги в сторону Хута.

Село это находилось над самым обрывом, тянулось вдоль глубокого оврага. Напротив возвышалась гора Маратук. Тут же протекала брнашенская речка. В селе этом жили армяне вперемешку с курдами из рода Шеко. Дома армян были каменные, добротные. Земля была полюбовно поделена между армянами и шекоевскими курдами.

Вдруг я услышал за собой чьи-то шаги. Какой-то мужчина обогнал меня – на меня он не обратил никакого внимания. Под мышкой он держал белый холщовый мешок и какой-то инструмент, какой – я не разглядел. Он шел, чуть подавшись вперед, не отрывая глаз от земли, словно бы отсчитывал свои шаги.

На лице его было выражение крайнего отчаяния. Видно было, что его мучает совесть. То ли он уже убил кого-то, то ли шел убивать, такая в нем была решимость.

Он пересек просяное поле и постучался в первую же дверь. Дверь ему открыла женщина из хутских армян.

Мужчина сложил к ногам женщины кусок холста, который держал под мышкой, и что-то вроде молота и опустился на колени.

– Вот та кувалда, которой я убил вашего мужа, и вот тот саван, в котором я хочу лечь в землю. Я совершил преступление, которому нет прощения, и потому я сам своими ногами пришел к вам и саван с собой принес. Я хочу пролить свою кровь взамен пролитой мною крови. Вверяю вам свою жизнь. Убить меня или миловать – вам решать.

– Мое горе велико, но я армянка и не оскверню своего порога бесчеловечным поступком, – ответила женщина. – За смерть моего мужа я бы потребовала десятки жизней даже через много лет, но раз ты сам с саваном пришел в мой дом, готовый принять от меня смерть, мне нечего сказать. Прощаю тебя.

– Если прощаешь, позволь мне причаститься перед твоим очагом и взять из него огня, чтобы разжечь мой угасший очаг.

– Для причащения лучше пойти в дом деда Хонка, – сказала уроженка Хута. – Я в этом году еще не обновила свой огонь.

Мужчина взял свой саван и инструмент, и они пошли на северную сторону села.

Я понял, что мне нужен тот же самый дом, вернее – огонь из его очага, и решительно последовал за ними.

Дом деда Хонка стоял, опершись о скалистый холм. За домом виднелся лесок.

Семья деда Хонка в Тахвдзоре происходила от знаменитого рода хутца Ована. Перед этим домом, согласно преданию, захоронена соха пахаря Ована, и каждый год, перед тем как отправиться на весеннюю пахоту, землепашцы приходят к этому дому в знак уважения к памяти хлебороба Ована.

Об очаге этого дома рассказывали чудеса. Говорили, будто впервые огонь в этом доме разжег сам пахарь Ован, высек его своим кремнем и поднес к очагу. И с того самого дня огонь этого дома считается священным и почитаем не только тахвдзорцами, но и жителями окрестных деревень, армянами и курдами.

Возле очага всегда сидит самый престарелай член семьи – следит, чтобы огонь в нем никогда не гас. Если огонь слабеет и вот-вот должен сойти на нет, страж огня спешит в лес за хворостом или же, притащив громадную, долго тлеющую корягу, бросает ее в очаг. На протяжении тысячи лет сменяли друг друга мужчины и женщины – до глубокой старости стерегли они огонь, некогда зажженный землепашцем Ованом. Ныне за стража здесь был дед Хонка, белый как лунь, и борода белая-белая.

У хутцев было принято раз в году обновлять огонь в очаге. Происходило это всегда 14 февраля. В этот день каждая семья разжигала перед своим домом или на кровле праздничный костер – назывался он «тэрындэз», – и, взяв из него несколько горящих головешек, люди заменяли ими старые головешки в очаге.

Мужчины из дома деда Хонка первые разжигали костер «тэрындэз» перед своим домом. Это был сигнал – следом разжигали свои костры все остальные жители села. Первым через огонь в костре прыгал сам дед Хонка, потом сын его ткач Акоп, потом внуки Симон, Давид и Мушег. К вечеру по всему селу ярко пылали костры. Когда огонь затихал, сын и внуки деда Хонка, выхватывая из костра горящие головешки, кидали их на свои поля, приговаривая: «Слава верхнему полю, да уродится в нем много хлеба!» Или же: «Слава просяному полю, да пребудут в нем колосья большие-пребольшие!» Под конец прямо с кровли кидали последнюю головню в заснеженную стену своего хлева – чтобы их упряжный был сильным, чтобы коровы обильное молоко давали.

На одной из свадеб дома Хонка играл знаменитый Натора Арен, тот самый, что за год до этого во время жертвоприношения на горе Маратук дал обет и двадцать четыре часа непрерывно дул в свирель, – семь свирелей из самшита загубил, подыгрывая для пляски «Зовынд». И это еще более прославило патриархальный дом деда Хонка.

Огонь в очаге деда Хонка ярко горел, когда мы переступили порог дома. Рядом с очагом на лисьей шкуре сидел дед с белой бородой. В доме, в отдельном закуточке, рядом с насестом, разгоряченный работой, вертел свой челнок ткач Акоп.

При виде пришельцев – женщины в, черном и мужчины с саваном в руках – глава старинного рода поднялся.

– Дед Хонка – святой нашего села, и этот огонь – священный огонь. Покайся в грехах перед этим очагом, – сказала женщина совершившему убийство.

– Большой грех я совершил, дед, и пришел расплатиться за пролитую кровь собственной кровью. Клянусь этим священным огнем, убийство это не было преднамеренным, так случилось. Если хотите, убейте меня, а если жизнь даруете, дайте заодно и уголек от вашего огня, чтобы я снова зажег огонь в своем очаге, – сказал горец, складывая к ногам старца свой саван и кувалду.

Дед Хонка, знавший про это убийство, наклонился и, взяв из очага головню, протянул ее пришельцу,

– Ступай, разожги огонь в своем очаге.

Мужчина принял головню, поднял с земли саван с кувалдой и вместе с женщиной в черном вышел из дома деда Хонка, унося с собой огонь Тахвдзора.

Дошел черед до меня. Я ведь тоже за этим огнем пришел сюда. Не будь я невольным свидетелем этой сцены, навряд ли поверил бы, что есть на свете огонь, который может снять скверну. Значит, правду говорил огненный конь Взрыв-родника.

Молча протянул я молитвенник «Кочхез» деду Хонка.

– Сколько лет уже, как осквернена сия книга? – спросил дед, догадавшись, в чем дело.

– Семь лет.

– Мужчина осквернитель или женского рода особа?

– Женщина дурного поведения по имени Змо, из села Татрак.

Дед Хонка положил книгу Арабо в корзину и подвесил под самый ердык*.

____________________

* Ердык – отверстие посреди потолка, служащее одновременно окном и дымоходом.

____________________

Семь дней синий дым из тахвдзорского очага окуривал книгу. На седьмой день дед Хонка спустил корзину и отнес, положил ее на камень, под которым была захоронена соха хутца Ована. На рассвете дед позвал своего сына, ткача Акопа, и внуков Симона, Давида и Мушега и, вызволив из корзины молитвенник «Кочхез», по очереди приложил его к груди каждого, после чего положил себе на грудь, и в таком положении они семь раз дошли до дремучего бора – впереди дед, за ним сын и внуки.

Потом он сорвал семь разных цветков и семь листьев с семи разных деревьев и заложил их между страницами на равном друг от друга расстоянии. Когда небо затянули облака, он дождался, пока семь раз вспыхнет молния и озарит страницы, при этом он сказал семь разных заклинаний, ему одному понятных. Последнее, что он сделал, – зашел в дом и высыпал цветы и листья из книги в огонь.

И когда книга полностью очистилась от скверны, я взял ее и поспешил к монастырю Аракелоц.

Битва в монастыре

Стояла душная осень.

Оба моих любимых героя со своими солдатами засели в монастыре Аракелоц. Багешский Али-паша с трехтысячным войском окружил монастырь, решив выловить гайдуков. И уже было несколько тяжелых сражений между горсткой гайдуков и многочисленным войском Али-паши.

Прослышал я, что из Муша парламентеры должны пойти в монастырь, и среди них священник Хесу. Поведут переговоры от имени султана с Андраником и Геворгом Чаушем. Всего парламентеров должно было быть – два высокодолжностных турецких чиновника и один армянин, известное духовное лицо.

В мирской одежде войти в монастырь было невозможно, поэтому я переоделся служкой и с молитвенником «Кочхез» под мышкой встал на дороге, по которой должны были пройти парламентеры с отцом Хесу.

Жду я, жду. Наконец парламентеры показались. Все трое на лошадях. Впереди – начальник полиции Багеша Мухти-эфенди с белым флагом в руках, за ним Мехмед-эфенди с белым платком на шее, на покрасневшем лице свежий шрам. Последним ехал архимандрит Хесу на гнедой лошадке. Хесу был мужчина крепкого сложения, на широкой груди окладистая белая борода.

– Святой отец, – обратился к нему я, – я из здешних монахов, ходил в село Татрак, чтобы разыскать там утерянный молитвенник рода Арабо. Вернулся вот, хочу войти в монастырь, но божий храм осажден.

– Идем, сын мой, идем со мной, – сказал Хесу и взял у меня молитвенник.

Я молча присоединился к парламентерам. Увы, я нашел свое старое пристанище изменившимся. Накануне резко похолодало, снег завалил вход в монастырь.

К югу от монастыря было большое гумно. Здесь я в детстве пускал голубей – они летели на колокольню. Все это пространство заполнено было сейчас вооруженными всадниками. Увидев, что осажденные не сдаются, Али-паша и его сотники привели из Муша мастеров-армян и на расстоянии двухсот шагов от ограды построили каменные баррикады, решив таранить стены монастыря.

Возле часовни парламентеры спешились. Женщина-гонец с поднятыми руками прошла в монастырь и вернулась с ответом Андраника: «Можете войти». Оставив лошадей возле часовни, три парламентера направились к монастырю.

Впереди по-прежнему вышагивал Мухти-эфенди с белым флагом в руках. За ним Мехмед-эфенди шел. Шествие замыкал отец Хесу. Я шел рядом с Хесу в одежде молодого послушника.

Со стороны монастыря послышался залп – на снег попадало несколько десятков фесок. Сидевший на дереве аскяр упал мне прямо под ноги. Сначала феска упала, потом он сам.

Монастырь Аракелоц имел два входа: одна дверь поменьше, другая – двустворчатая с аркой. Двустворчатая дверь намертво была забита. Перед малой дверью было множество искусственных заграждений, и вокруг были вырыты окопы. Девять армянских солдат защищали вход в монастырь – на каждого воина приходились три позиции. Они стреляли, быстро перебегали на другую позицию, снова стреляли, потом перебегали на третью позицию, создавая видимость большого войска. Неподалеку от них две женщины и один вооруженный священник строили новые укрепления.

Всего же осажденных было около тридцати человек, и было у них на всех про всех тридцать семь винтовок, из них две кремневки. Пули, выпущенные из тысячи вражеских винтовок, со свистом впивались в стены монастыря; в ответ летели считанные пули осажденных.

При виде белого флага в руках начальника жандармов в войске протрубили «отбой», и мы, пройдя сквозь ряды аскяров, победно приблизились к входу.

Мухти-эфенди, сняв феску, трижды поклонился монастырю и, поднявшись на цыпочки, постучал древком по маленькой двери.

– В монастырь нельзя, – послышался угрожающий голос.

– Мы от султана, парламентеры! Паша поручил нам войти в монастырь под прикрытием белого флага! – прокричал начальник жандармов.

Дверь открылась. По обе стороны входа стояла стража – четверо мужчин могучего сложения. У каждого в руке по зажженному полену, от которого они то и дело прикуривали, С усов их свисали сосульки. Вода с сосулек с шипением капала на огонь. Мухти-эфенди в ужасе попятился.

– Почему опаздывают, приказ ведь дан, – послышался голос Андраника откуда-то сверху.

– Приказ дан, да гости боятся входить, – доложил один из стражи, с головешкой в руках двигаясь к лестнице»

– Бояться нечего, пускай входят – или же скатертью дорога. Если бы мы хотели их убить, мы бы их возле часовни прикончили. Гайдук обманом человека не убивает. Откройте дверь, проведите сюда людей султана.

Исполины отвели в стороны свои факелы, и мы прошли вперед. Когда закрывали дверь, Мехмеду-эфенди по неосторожности прищемили ногу.

– Стой, ногу мне сломал! – заорал помощник начальника жандармов, с трудом вытянув ногу и поправляя белый платок на шее.

Внутри монастыря картина была не менее ужасающая. От входа и до главного зала выстроились вооруженные люди. Три великана стояли на каменной лестнице, ведущей вверх. На груди первого было написано «Гром», на груди второго – «Молния», на груди третьего – «Гроза». Сопровождающий нас стражник взял у того, кого звали Грозой, факел и повел нас к дверям, охраняемым двумя высоченными мужчинами в военной одежде. Тот, что стоял справа, прикладом открыл перед нами дверь, и мы вошли в зал.

Зал был чисто прибран, горел очаг. Вдоль противоположной стены стояло несколько десятков сундуков, сложенных друг на друга. Верхние сундуки были раскрыты, из них защитники монастыря брали пули. Возле ящиков валялись мешки с порохом и пустые гильзы.

Андраник сидел возле мешков с порохом, спиною к ящикам, в левой руке – ружье, в правой – бинокль. Лицо напряженное, взгляд решительный, но спокойный. Несколько солдат, числом более пяти, стерегли боеприпасы. Одного из них я узнал, это был марникский Похэ. Главного парламентера султана, Мухти-эфенди, охватил ужас. Сложенные друг на друга тяжелые ящики с оружием, мешки с порохом и вооруженные исполины с надменными непроницаемыми лицами. У Мухти-эфенди отнялся язык, и он чуть не выронил из рук белый флаг.

– Можете чувствовать себя в полной безопасности, – заметил Андраник.

Бешкомисер взял себя в руки и, шагнув вперед, кивнул предводителю гайдуков. Он и Мехмед-эфенди приветствовали Андраника по-турецки, а мы с отцом Хесу – по-армянски.

– Целуй, – сказал отец Хесу, протягивая Андранику руку.

– Мне еще надо подумать, целовать тебе руку или нет. А кто этот молодой служка?

– Из учеников отца Ованеса, принес молитвенник «Кочхез» в дар монастырю. Если не желаешь целовать мне руку, поцелуй хотя бы эту книгу, сын мой, – сказал Хесу, приблизив к лицу Андраника молитвенник Рыжего попа.

– Я поцелую твою руку, раз она держит этот молитвенник, святой отец, – сказал главный фидаи и поцеловал руку Хесу. Потом взглянул на меня и едва приметно улыбнулся. – А теперь садитесь, – обратился он к парламентерам.

Бешкомисер прислонил белый флаг к столу, покрытому зеленой скатертью, и занял место перед главой гайдуков. Рядом с ним сел Мехмед-эфенди, рядом с Мехмедом – архимандрит Хесу.

– Курить можно? – спросил Мухти-эфенди.

– Но только осторожно, рядом наш арсенал.

Один из воинов подбежал к печке и голой рукой выхватил горящий уголек.

– Господи, чувяком возьми, чувяком! – воскликнул начальник жандармов со своего места.

Солдат с угольком в руках подошел к нам и дал всем прикурить. Мухти-эфенди снова начало трясти от страха.

– Господа, военный совет защитников монастыря поручил вести переговоры мне, – сказал Андраник. – Кто уполномочен говорить от имени султана?..

Глава жандармов рукою указал на Мехмеда-эфенди. Мехмед встал и, придав лицу суровое выражение, обратился к Андранику со следующей речью:

– Господин паша, мы находимся здесь по приказу султана. Нам надо договориться. Все равно вы в наших руках, и, если война эта затянется, я должен буду снести вам голову и подарить ее падишаху, чьим слугой я являюсь.

– Твоя голова последует за моей, вдобавок мои ребята вытянут твой язык через затылок, понял?! – И Андраник выхватил из-за пояса кинжал.

Мехмед-эфенди продолжал как ни в чем не бывало:

– Представляя здесь султана, Али-пашу, Ферика-пашу и наместника Багеша, мы хотим выяснить, почему вы и Геворг Чауш со своими солдатами оккупировали монастырь и не покидаете его…

– Господин парламентер, – заговорил Андраник, – наши предки построили этот монастырь как олицетворение нашей веры, и мы пришли сюда с сасунских гор как паломники, но ваше войско под предводительством Мухамед-Али-паши окружило нас – мы были вынуждены прибегнуть к самообороне.

– Вам должно быть известно, – сказал Мехмед-эфенди, – что в глазах султана вы неблагонадежные люди, поэтому вас будут преследовать, где бы вы ни были. Если хотите сохранить голову на плечах, вам следует сдаться. Наш милостивый султан простит вас и отпустит по домам.

На это Андраник ответил, что в стране султана огонь в их очагах давно погас и им некуда возвращаться. Оружие же они сложат тогда только, когда их требования будут по справедливости удовлетворены.

Мехмед-эфенди пожелал узнать, каковы именно эти требования.

– Да, скажи, чего ты добиваешься и что просишь? – воодушевленный смелым поведением своего помощника, заговорил Мухти-эфенди и дрожащей рукой достал бумагу и карандаш, чтобы записать.

Андраник коротко изложил эти требования: полное равенство всех наций мусульманского и христианского вероисповедания в Османской империи и восстановление армянской государственности под покровительством России и великих европейских держав.

– И вы всё еще связываете надежды с Европой? Не проучили они вас еще? Мы, люди султана, знаем по опыту, что Европа только на словах защищает христиан, но никогда на деле. Если мы уничтожим всех армян до единого, Европа и пальцем не шевельнет. Совсем недавно вы обратились к неверным царям за помощью. И что же? Ваш посланец вернулся с позолоченной люлькой. Вот и вся их помощь.

– Законное право раба и подданного – стремиться к свободе. Приведите в исполнение все наши требования, и мы покинем монастырь, – решительно объявил гайдукский предводитель. – А если нам будет отказано, мы не сложим оружие и будем продолжать нашу войну.

– И вы, со своей горсткой солдат, выдвигаете такие неприемлемые требования?

– Это требования всех христианских и нехристианских народов, находящихся под вашей властью, комиссар.

– А я думаю, будет лучше, если вы найдете приемлемую грань для мирного соглашения. В противном случае вы все погибнете в осаде.

Андраник показал на сложенные во всю длину стены сундуки и сказал:

– Мы все учли, когда вооружались. С того дня, когда мы взяли в руки оружие, мы приняли смерть. Но сначала мы пустим в ход все, что есть в этих сундуках, до последнего патрона, а уж затем умрем. Что нам смерть? Мы, бунтовщики, похожи на грибы: вместо одного упавшего вырастают тысячи.

– Господин паша, насколько нам известно, вы сын плотника и сами тоже плотник. Почему вы оставили свою родину – гору Шапин – и, придя в Сасун, так упорно пытаетесь свергнуть с престола нашего добросердечного султана?

– Это верно, мой отец был плотником, но однажды он пришел домой с окровавленной головой. Чьих рук это было дело? Кто это сделал? Люди султана. За что? За то, что был христианин. Судите сами, мог после этого сын несчастного плотника заниматься как ни в чем не бывало своим ремеслом? Не от хорошей жизни вооружились мы и поднялись в горы. Кто погубил шеникского героя князя Грко? Что послужило причиной, что героиня Шаке бросилась в пропасть? Кто разорил – камня на камне не оставил – село Спаханк? Кто вздернул на виселицу учителя Маргара? Кто препроводил в тюрьму Миграна Тамаджяна со сломанной ногой? Кто похитил невинную дочку Миро из Карса? Кто сжег пахаря Ованеса в печи? Кто убил настоятеля церкви св. Ахберика? Кто отрубил голову герою Согорда Роднику Серобу? И вы еще спрашиваете, почему мы себя считаем обездоленными?!

Андраник говорил разгоряченно, прислоняясь спиной к сундукам, рука на рукояти кинжала.

– А кто убил Халила-агу?

– Халил-ага снес голову нашему герою и поплатился за это своею собственной головой. Вы зовете нас разбойниками, но мы честные фидаи, а разбойников правительство должно искать в своем окружении. Мы не причинили мирному населению никакого зла, Халил был преступником, и я этой вот рукой отсек ему голову. Так будет со всеми преступниками. Рано или поздно все тираны слетят со своих тронов. И мы, доверившись нашим горам и крепостям, сделаем все, чтобы самый кровавый среди этих тиранов свалился как можно скорее – я говорю о султане Гамиде.

– А я, господин паша, от имени этого самого султана предлагаю вам сегодня же сдать оружие Али-паше и покинуть монастырь. На руке нашего правителя возникла большая опухоль – действующие в Сасуне гайдуки, и прежде всего Андраник и Геворг Чауш. Вам следует сдаться без промедления, в противном случае султан будет вынужден удалить эту опухоль хирургическим путем, применив нож.

– Похоже, что мы друг друга не понимаем, – сказал Андраник. – Мы пересекли сотни миль и пришли сюда с саванами в мешках. Мы не сдадимся Али-паше и не сложим оружие. Если вам в этом монастыре холодно, мы можем помочь вам выйти отсюда.

– Это ваше последнее слово? В вашем положении следует быть сговорчивее…

– Я все сказал и более говорить не намерен, – резко оборвал военачальник и, поднявшись с места, подошел к амбразуре.

Внизу священник-гайдук и женщины-фидаи рыли траншеи. Священник вытер рукавом пот с лица и с силой вонзил кирку в землю.

Вошел солдат с пышными усами и сообщил, что аскяры Али-паши, надев фески на штыки, провоцируют гайдуков на перестрелку. Стрелять или нет?

– Стрелять! Но не по фескам! – Андраник поднес бинокль к глазам.

Несколько красных фесок попадало на снег, следом повалились на снег подбитые аскяры. Мухти-эфенди, молча делавший записи в своей записной книжке, побледнел и, видно, почувствовал себя совсем уже дурно.

– Возможно, Мухти-эфенди хочет пойти в нужник? – спросил Мехмед-эфенди, заметив беспокойное состояние бешкомисера. Он сказал это так, словно заранее знал отрицательный ответ и то, что он сам следом за этим сделает.

– Нет, мне не надо, – сказал Мухти-эфенди.

– Значит, ты оставайся здесь и поговори с отцом Хесу, пока я справлю нужду и вернусь. Пошли, сын мой, покажи, где тут у вас нужник, – сказал Мехмед-эфенди, и мы вместе вышли из помещения.

Я проводил его в комнату, где находились лишь Геворг Чауш и три члена военного совета. Сам я остался стоять в дверях, а Мехмед вошел в комнату, и я увидел, как они с Геворгом Чаушем обнялись.

– Эфферим, молодцы, так и держитесь, спасение армян в оружии, – сказал Мехмед-эфенди, положив руку Чаушу на плечо. – Чауш, – продолжал он, – сколько вы еще думаете пробыть в монастыре?

– Пока патроны не кончатся.

– Лучше не медлить, уходите как можно скорее. Али-паша решил обстрелять монастырь из пушек, жалко губить такую красоту.

Через приоткрытую дверь я слышал, как торопливо говорил Мехмед-эфенди, – беспокоился, наверное, как бы бешкоглисер не заподозрил чего. Была минута, когда они молча глядели друг на друга, и я на лице Мехмеда-эфенди прочел: «Я бы тоже хотел быть вместе с вами. Ваша борьба – это капля дождя, упавшая на стены крепости, но недаром турок говорит: «Тамла, тамла, селав олур» («Капля по капле, вот тебе и ливень»). Ну а я, если не открою вам дверь этой крепости изнутри, – даже ливень не в силах будет уничтожить эту проклятую силу».

– Держитесь, – сказал Мехмед-эфенди, – этот белый платок на моей шее пусть будет опознавательным знаком, чтобы вы всегда знали, куда плывет мой парус. Я стал вероотступником, чтобы помочь моему страждущему народу. Мне смешно слышать тех армян, которые считают меня предателем, принявшим ислам. Пусть проклинают меня, пусть ругают, потом они узнают, кем был на самом деле манаскертский учитель Аветис, – с этими словами Мехмед-эфенди снова расцеловался с Геворгом Чаушем и велел ему зайти в нужник после его ухода. – Я оставлю там сверток, – сказал он.

После его ухода Геворг подозвал меня к себе.

– Хорошо, что ты так ловко переоделся, – сказал он. – Этой ночью или самое позднее через день мы покидаем монастырь.

– Но тот священник и две женщины копают новые траншеи, – сказал я.

– Только что получено распоряжение прекратить все работы. Наши патроны и хлеб на исходе.

– Как на исходе? Столько ящиков – до потолка.

– И все пустые, кроме двух верхних. Мы нашли тут порожние сундуки из-под свеч. Андраник велел сложить их друг на дружку, чтобы создать видимость больших запасов боеприпасов. А на самом деле стрелять нечем. Дорога в Сасун отрезана, и наши не могут прийти нам на помощь. Сегодня мы забили последнего теленка. У нас нет даже топлива, уже балки и деревянные топчаны пошли в ход. Запасы воды давно кончились, растапливаем снег. А вчера утром умер отец Арабо.

– Отец Арабо? Он был здесь?

– Жил в монастырском хлеву. Девяносто пять лет ему было. Я спросил его, откуда он родом. «Брнашенец я, – ответил отец Арабо, – из домов Рыжего попа». Давно уже лежал больной. Могилу ему пастух вырыл. Похоронили возле звонницы, рядом с одним из наших солдат.

Положение тяжелое. Архимандрит Ованес и его люди шьют нам сейчас белые балахоны. У меня для тебя боевое поручение. В подвале в темной келье привязана лошадь Андраника, седло спрятано в колодце, под камнем. Немного погодя спустись туда осторожненько и с монастырским пастухом вместе подумайте, как вывести коня из окружения после того, как последний наш солдат покинет монастырь. А сейчас беги к отцу Хесу, чтобы не вызвать подозрения султанских представителей.

Когда я вернулся, Мехмед-эфенди стоял рядом с бешкомисером и застегивал пояс.

– Ох, погодите, я свой маузер оставил в нужнике! – воскликнул он и быстро повернулся, чтобы выйти за маузером.

– Не ходи, тебя убьют, выйдем скорее отсюда, – сказал Мухти-эфенди, хватая его за руку, и, взяв со стола белый флаг, сопровождаемый взглядами Андраника и его воинов, пошел вместе с Мехмедом-эфенди и архимандритом Хесу к выходу.

Я увидел, как они быстро спустились во двор, съели, согласно обычаю, по маленькому хлебцу, что выпекали в монастыре монахи, и пошли под прикрытием своего белого флага к часовне Богоматери. Тут они сели на коней и погнали их в сторону Муша.

Я спустился в подвал. Нашел келью, где был привязан Аслан. Пастух спал тут же в яслях. Темная, облачная ночь была. Небо все обложено облаками. Встал я рядом с Асланом и припал к узкой щели в стене. Затаив дыхание, пытался я что-нибудь разглядеть в темноте. На замерзшем снегу лежали аскяры Али-паши – кто забылся во сне, а кто и беспробудным сном уже спал.

В монастырском дворе показался Андраник со своими солдатами. Он отдавал какие-то распоряжения, показывал, как выйти из монастыря. «Ребята, поняли, что вам следует делать?» – спросил он. «Да, паша, все поняли и готовы выполнять задание», – ответили они.

Потом Андраник вызвал во двор воспитателей и сирот. Когда они все собрались, я услышал, как он объясняет им свой план действия. Воспитателям он сказал, что должен избить их перед сиротами и арестовать для виду, чтобы освободить от всякой ответственности после ухода гайдуков. «Я запру вас на замок, – сказал он, – и только матушка-настоятельница будет знать место ключей».

Сказано – сделано. Он запер всех сирот и воспитателей. Потом вызвал матушку-настоятельницу – явилась одна из женщин, рывших траншею в монастырском дворе.

– Матушка, вот ключи, гляди, куда я их бросил; когда мы уйдем, закроешь дверь на засов. Никому не открывай, пока не придут Ферик-паша и отец Ованес. Если турки кричать станут, грозиться, ты не бойся. Если приставят лестницу и заберутся во двор, все равно дверь им не отпирай, чтоб не разграбили монастырское добро… Геворг, Сейдо, Кото Акоп, Молния, Гром, наденьте свои белые рубахи.

Настала полночь. Из маленькой двери один за другим вышли вооруженные люди, все в белых накидках, и головы белым обмотаны. То были солдаты Геворга Чауша и Андраника.

По очереди подходили они, целовали монастырскую дверь и, прошептав короткую молитву, бесшумно удалялись с мешком за плечом. Бешеный ветер, ударившись им в лицо, перепрыгивал через костры аскяров и с гулким грохотом уходил в горы Алваринча. Вот перевалили через Алваринч Сейдо, Цронац Мушег, маркинский Похэ, Молния Андреас и Аджи Гево. И священник-гайдук с молитвенником Рыжего попа под мышкой. Впереди всех шагал Андраник, далее – Геворг Чауш. За ним – Кото Акоп. А вон тот – Гомса Исо.

По ту сторону монастырских стен слабо блестели в тумане единичные огоньки аскярских костров. Мне показалось, турецкая стража следит за всем происходящим, но не стреляет, опасаясь за свою жизнь.

Лишь в последнюю минуту послышалось несколько выстрелов. – Ягуди Барсега убило, – сказал чей-то голос.

На рассвете монастырскую дверь отперли, и убеленный сединами отец Ованес отправил мальчика-сироту к Али-паше с известием о том, что Геворг Чауш и Андраник со своими гайдуками ночью покинули монастырь. Али-паша со своим заспанным войском бросился в монастырь, кто пеший, а кто на осле.

Я с детства страсть как любил приключения, В келье, где я прятался, увидел турецкую военную форму; тут же я переоделся и, достав из колодца седло, выждал минуту, когда в дверях было мало народа, приладил седло на лошади и, быстро приблизившись к монастырским дверям, в одно мгновение вскочил на Аслана и помчался в полутьме к скале Арабо, крича на ходу:

– А ну, а ну, в какую сторону убежали гяуры?

– Кто это? – громко спросил турецкий стражник, охраняющий дорогу.

– Из тридцать пятого полка, ночная стража, – быстро отозвался по-турецки Шапинанд, узнав издали своего коня.

– Будьте внимательны. Андраник-паша и Геворг Чауш со своими фидаи этой же ночью должны покинуть монастырь. Если увидите что подозрительное, стреляйте в воздух, – предупредили аскяры Али-паши.

– Как раз за этим-то мы и едем, будьте покойны, – бодро откликнулся Андраник, подзывая меня к себе рукой. Чей-то сдавленный голос вдруг прокричал:

– А вы кто?

Фидаи направили на него ружья.

– Не узнаешь? Я же сотник ваш, вот уж час смотрю, как вы тут дрыхнете. Так вы должны преследовать фидаи? – И Андраник сказал, обращаясь к Геворгу Чаушу: – Мехмед-Чауш, вот этот спал, не так ли?

– Да, эфенди, этот спал, – ответил Геворг.

– Аллах-аллах, не знаю, что вы за люди!

– Заткнись, не то пристрелим как собаку, Аскяр от страха завопил не своим голосом!

– Фидаи убежали, ловите!..

Со всех неприятельских позиций раздались выстрелы. Свист пуль, завывание ветра, метель – все это проносилось над нашими головами, но мы, сжав зубы, сквозь туман и снег пробирались к скале Арабо, к самой высокой точке Аваторика на Цирнкатаре. И чем выше мы поднимались, тем злее делался ветер. Наконец дошли мы до Орлиного Гнезда. Взошло солнце. Вот тогда-то мы и распрощались.

– Геворг, береги этого парня, поручаю его тебе, – сказал Шапинанд. Перед нами лежал освещенный солнцем зимний Тарон.

– Он отличился сегодня, вывел твоего жеребца из окружения, – сказал Геворг Чауш.

Я передал уздечку Андранику. Тот наклонился, поцеловал меня в лоб, потом обнялся с Геворгом Чаушем и, вскочив на Аслана, поскакал по снегу и скрылся за горою. Куда он ушел, мне не сказали.

Много времени спустя пришла весть, что он через Кавказ перебрался в Болгарию.

Клятва и последовавшее за этим наказание А Геворг Чауш привел меня в село Мокунк к крестьянину по имени Игнатиос. Перед тем как войти в дом, Чауш сказал: «Все, что будет, держи в тайне. Забудь лицо, которое увидишь, слово, которое услышишь, и порог, который переступишь».

– Уже забыл! Забыто! – завопил я.

Мы прошли мимо амбаров и вошли в дом. В комнате перед столом стоял молодой священник, на столе лежала книга.

– Знакомься, это тот самый священник, который рыл окопы в монастыре. Из Хасгюха, звать Тер-Кероб. Боевое имя Тер-Поторик, или Буря, одно и то же.

Действительно, это был тот самый бородатый священник, орудовавший в монастырском дворе киркой.

К комнате примыкал хлев. В хлеву сквозь полумрак я разглядел трех мужчин в волосатых абах. Тот, что стоял к нам спиной, молча курил трубку.

– Кто твоя возлюбленная? – спросил Геворг Чауш, заглянув в хлев. – Кого любишь больше всех?

– Жену,- ответили из хлева.

– Сына, – насмешливо возразил Тер-Поторик.

– Родину! – воскликнул я.

– Молодец, сынок, – сказал Геворг Чауш, довольный моим ответом. – Потому ты не должен иметь никакой другой возлюбленной. Твоя возлюбленная – Армения, – продолжал Чауш. – Она в цепях. Ты должен разбить эти цепи и освободить ее. Армения – это легендарный конь, которого злые духи веками держат в подземелье. Ты должен освободить этого коня так же, как освободил жеребца Андраника, запертого в подвале монастыря Аракелоц. Все то, что ты до сих пор делал, – это только небольшая разминка перед большим делом. С одного раза, – сказал он, – невозможно освободить народ, который шестьсот лет томится под чужеземным игом. Надо идти к цели постепенно. У тебя не должно быть личной жизни, дабы служить общему делу.

– Я пришел причаститься. Если не смогу стать мучеником, пусть стану хотя бы малым утешением, простым утешением для моей родины, – добавил я.

После этого Чауш велел мне поклясться на кресте, молитвеннике и сабле.

Тер-Поторик снял с книги покрывало. На столе лежал молитвенник «Кочхез», тот самый, что я принес из Тахвдзора в монастырь Аракелоц.

– В старину армяне клялись на этой книге. Она была потеряна, и ты ее нашел, – сказал Тер-Поторик и зажег по обе стороны книги две тоненькие свечи. Затем достал большое распятие и положил на книгу. Поверх распятия Чауш положил свою саблю.

Двое из мужчин пришли, встали по обе стороны стола, а третий, тот, что курил, отвернувшись к стене, так и не вышел из хлева.

Опустившись на колени, я поклялся.

– Клянусь своей честью и народом, – сказал я, – отдать все силы делу освобождения Армении от султанского ига. Отныне подушкой мне будут армянские горы. Мое высшее желание – умереть за Армению. И да буду я достоин поцелуя огненной пули!

– Клятва принята, – послышался голос Тер-Поторика. Он взял в руки распятие и замер так. А я поднялся с колен и поцеловал сначала саблю, потом молитвенник и под конец распятие.

– Имя твое?

– Крещен Мамиконом, а бабка звала Смбатом.

– Забудь оба эти имени. С этого дня твое военное имя Махлуто. Повтори свое новое имя, – сказал Тер-Поторик.

– Махлуто.

Мне приказали стать носильщиком. Для этого надо было быть сильным и выносливым – таким я и был.

– Ты можешь быть отличным носильщиком, – сказал Геворг Чауш.

– Что я должен нести? – спросил я.

– Главное – доставить груз на место, не повредив его. Эту работу не всякому доверишь. Нужны надежные люди, а их у нас мало.

Слова эти воодушевили меня. Значит, я числился в списках преданных людей. Первое, что мне поручили, – это перенести тяжелый ящик из садов Муша в Мокунк.

Когда я благополучно доставил свою ношу в Мокунк и спустил ее на землю, я расправил усталые плечи и почувствовал себя безмерно гордым. Это было первое поручение, данное мне после принятия клятвы фидаи, и выполнил я его в память Родника Сероба – так я сам про себя решил.

На следующий день мне приказали отнести этот ящик в Сулух. «Хотят приучить меня к длинным переходам с грузом», – подумал я.

– Не доходя до Сулуха, увидишь молодого человека по имени Джндо из села Артонк, – предупредил меня Геворг Чауш.

– Курд? – спросил я.

– Армянин, но на голове колоз будет. Взял я свою ношу, пустился в путь. Я уже порядком отошел от Мокунка, как вдруг до моего слуха донесся женский крик:

– Махлуто, и ты фидаи стал?

Я оглянулся, чтобы увидеть, кто же это меня окликает, но тут рядом со мной возник щупленький мужичонка с короткой бородой в крестьянской одежде, с бурдюком за спиной. Подойдя сзади, он изо всех сил ударил меня по спине посохом.

– Сукин сын, ты кто же – носильщик у фидаи или обычный прохожий?!

Взгляд его был таким угрожающим, что я прямо-таки растерялся. Я дал клятву верно служить освободительному делу своего народа. Я стал гайдуком, а по закону гайдук не должен вступать в разговоры с незнакомой женщиной. Гайдук не может жениться, пока родина в опасности. Все это я знал.

Кто была окликнувшая меня женщина? Откуда она шла и куда направлялась? Лица ее я не разглядел. Может, и она была связана с фидаи? Но как она узнала мое новое имя? А может, это была Змо? И какая-то дрожь охватила меня. Но даже если Змо – как могла она узнать про мое новое имя?

Как бы то ни было, получалось так, что я совершил тяжкое преступление, оглянувшись на женский голос. Мне хотелось оправдаться, сказать, что я не знаю, кто эта женщина, но не успел я даже рта раскрыть, как на меня посыпались удары. Бог ты мой, как он меня лупил! Сколько силы было в этом тщедушном теле! О, какая тяжелая вещь быть гайдуком! Поклясться на священной книге – и подвергнуться такому суровому наказанию! Видно, напрасно старался белобородый старик из Тахвздора! Семь молний озарили этот молитвенник вспышкою. И что же? А то, что, наверное, это была не та книга, на которой мне следовало клясться, и теперь господь наказывал меня за этот грех. Почему меня не засыпало песками Немрута, почему я не бросился с моста Фре-Батман в сасунскую речку? Лучше бы я умер в подземелье багешской тюрьмы или бы бросился с Орлиного Гнезда в пропасть! Вот и черный день мой настал, думал я.

Удар за ударом сыпались на меня, меня избивали самым безжалостным образом. Палка опускалась то на спину мою, то на голову, огревала босые ноги. Я опустил свою ношу на землю, мне хотелось закричать, но я сдерживался, гордость не позволяла мне этого делать. А он, объяснив мое молчание равнодушием, еще сильнее колотил меня. Кровь во мне закипела, в глазах потемнело. Подумать только, и все это из-за какой-то неизвестной женщины. Да, этих Змо всюду хватает. Попробуй принести клятву или совершить какой-нибудь святой обряд, а сатана тут как тут, глядь – обхватил твои колени.

Я уж не помню, как снова поднял свою ношу и поплелся к Сулуху. Кажется, тот же самый мужчина помог мне поднять. Веки мои были окровавлены, я не мог их разлепить и ничего не видел. Уж не ослеп ли я? Ужас, самый настоящий ужас обуял меня.

И вот в этом состоянии меня нашел другой мужчина, он подставил плечо и принял мой груз.

– Ты Джндо, наверное? – спросил я.

– Да, из села Артонк, что в долине Муша.

Я протянул руку и нащупал колоз на его голове.

– Джндо, – воскликнул я, – сейчас ночь или день?

– День, – ответил Джндо.

– Если день, почему же я ничего не вижу?

– Наверное, ноша была тяжелой, устал.

Джндо привел меня в Сулух, в дом некоего Месропа. Меня здесь уложили в постель и накрыли одеялом. И вдруг я вижу: входит тот самый мужчина, что давеча избивал меня. Увидел меня, распорядился, чтобы я оставался у Месропа, а сам вместе с Джндо ушел.

Избитый, истерзанный душою и телом, валялся я, беспомощный, в доме сулухского Месропа.

И вспоминал. Вспоминал, как выскочил в окно, убежал с урока, как на следующий день покинул на рассвете родной город.

Я вспомнил учителя Мелкона, вспомнил слезы на его глазах, и учителя армянской истории, господина Сенекерима, который пришел к Фре-Батману умыться на заре холодной речной водой.

И своего дядюшку Бдэ вспомнил.

Я весь горел, жар мой не понижался. Решили искупать меня. Поставили в хлеву корыто с горячей водой, сунули меня в это корыто, выкупали на славу, потом снова уложили в постель и накрыли несколькими одеялами. Всюду на свете есть добрые старухи. Злые тоже есть, но добрых куда больше. Юхабер – так звали мать Месропа. Юхабер подозвала одного из своих внуков и велела ему пойти ночью в лесок возле церкви св. Степаноса и принести ивовых веток с утренней росой на листьях. И еще раз предупредила, чтобы осторожно нес, не стряхнул росы с листьев.

Вскоре Хуршуд – так звали внука – вернулся с охапкой зеленых ивовых веток. Обложили меня этими ветками и снова накрыли одеялами. Ивовые листочки постепенно нагрелись, и к утру головная боль меня отпустила, жар спал.

На следующее утро я был совершенно здоров. Когда я открыл глаза, увидел Геворга Чауша; он стоял возле моей постели, смотрел на меня и громко смеялся.

– Кто это тебя так отделал? – спросил он.

– Какой-то дервиш, одетый крестьянином, с бурдюком на спине.

– Этот дервиш – фидаи Арменак, он присутствовал на твоем посвящении.

– Какой еще Арменак?

– А что в хлеву стоял и курил, отвернувшись.

– Грайр-Ад?