Введение

Введение

Прошло пятьдесят лет с той поры, когда Украина и другие регионы, расположенные к востоку от нее и частично заселенные казаками, – эта обширная территория с населением приблизительно в сорок миллионов человек, напоминала сплошной Берген-Бельзен[*], только Берген-Бельзен огромных масштабов. Мужчины, женщины, дети – четвертая часть тамошнего крестьянства – умерли или агонизировали, остальные же были истощены настолько, что не могли даже хоронить родных и соседей. И так же, как позднее в Берген-Бельзене, за гибелью жертв присматривали сытые охранители порядка, включая партийных функционеров.

Был самый разгар «революции сверху», как определил ту эпоху Сталин. В ходе этой «революции» вождь и его соратники сумели разгромить два самых, по их мнению, «враждебных» элемента: во-первых, все крестьянство в СССР в целом, а во-вторых, украинский народ.

Пятьдесят лет… Кажется, это очень большой срок, когда изучаешь существование того или иного режима или специфику его политики. Но наложите полвека на судьбу людей – и вдруг выясняется, что это все-таки не чрезмерно долгий отрезок времени. Мне, например, пришлось встречаться с мужчинами и женщинами, которые когда-то – конечно, тогда они были еще детьми или совсем молодыми людьми – пережили многое, может быть, даже почти все, о чем здесь будет рассказано. Среди них я наблюдал людей, измученных комплексом собственной вины перед погибшими. Над ними довлело иррациональное чувство вины за то, что они остались живы в то время, как их друзья, братья, сестры, родители были погублены. Подобное же чувство вины перед ушедшими наблюдалось и среди уцелевших узников нацистских лагерей смерти.

Но с точки зрения правящей кремлевской элиты все происшедшее как тогда, так и потом, явилось лишь этапом на пути нормального – в их представлении – политического развития общества. Созданная на основе «революции сверху» сельскохозяйственная система до сих пор считается одной из опор советского строя, а использовавшиеся для ее создания методы осуждены в СССР очень незначительно.

События, вокруг которых ведется наше повествование, таковы: с 1929-го по 1932 гг. КПСС, возглавляемая И.Сталиным (мотивы его личных действий мы разберем дальше), нанесла двойной удар по советскому крестьянству – партия осуществила «ликвидацию кулачества» и провела коллективизацию на селе. Раскулачивание практически означало либо физическое уничтожение, либо высылку в Сибирь или в Заполярье миллионов крестьянских семей, причем это были в основном зажиточные крестьяне, пользовавшиеся большим влиянием в своих селах и сопротивлявшиеся планам насильственной коллективизации. Появление колхозов привело к отмене частной собственности на землю и сконцентрировало крестьянство в обобществленных хозяйствах, отдав их под полный партийный контроль. В итоге этого двойного удара погибли не только миллионы «раскулаченных», но и большое количество тех, кто избежал высылок (например, в Казахстане).

Сразу после этого, в 1932–1933 гг., произошло то, что можно назвать так: террор голодом, или голод, искусственно созданный властями. Прежде всего, он был нацелен на согнанных в колхозы украинских крестьян, но охватил и регионы Украинского Прикубанья, Донского края и Поволжья. Голод был организован с помощью взимания непосильных налогов на урожай, конфискации продовольствия у населения, а также пресечения какой-либо поддержки голодающим извне, даже из других районов Советского Союза. А вслед за этим голодом, унесшим больше человеческих жизней, чем даже сама коллективизация 1929–1932 гг., власти начали широкое наступление на украинскую культуру, на национальное самосознание украинского народа, на его наиболее выдающихся представителей. Обрушились гонения и на украинскую церковь. Упорство, строптивость крестьян, сопротивлявшихся сдаче зерна, которого практически вообще почти не оставалось, власти мгновенно объявили проявлением их, крестьян, «украинского национализма» – в соответствии с идеей Сталина, заявившего, что национальный вопрос по существу является крестьянским вопросом. Так что украинский крестьянин терпел двойные гонения – и как крестьянин, и как украинец. Так объединились против него два фактора: противостояние партии крестьянству и противостояние партии украинскому национализму.

Прежде чем мы перейдем собственно к описанию трагических событий эпохи, попытаемся разгадать их подоплеку, их скрытый смысл. Этому будет посвящена первая часть книги. Ее действие охватит период с 1929-го по 1932 гг., по длительности равный Первой мировой войне, причем число жертв в происходившей тогда битве Сталина с крестьянами превосходило общее число всех жертв Первой мировой войны во всех странах, принявших участие в мировой бойне. Что же касается отличия этой войны с мужиками от Первой мировой, то тут в первую очередь отметим, что ради успеха задуманного предприятия вооружили только одну сторону, зато жертвы, как и следовало ожидать, пали почти исключительно с другой… В числе жертв оказались женщины, дети и старики.

Сотни исторических и прочих произведений посвящены Первой мировой войне. Неверно было бы сказать, что о коллективизации и истреблении крестьян голодом книг не писали. Нет, имеется немало публикаций на эту тему, но почти все они носят чисто документальный характер, либо же написаны в расчете на узких специалистов. Я весьма признателен авторам этих работ, но все же полной истории коллективизации и голодного террора до сих пор не существовало.

Цель написания моей книги была необычной. Я хотел, чтобы западное общество узнало и выработало, наконец, собственное отношение к событиям величайшей важности, участниками которых явились миллионы людей, к событиям, результатом которых были миллионы жертв – и все это случилось на памяти еще живущего ныне поколения.

Но как могло случиться, что события такого масштаба через столько лет все еще не запечатлены в памяти общественности? На мой взгляд, тому есть три причины.

Во-первых, человеку Запада очень трудно представить нечто подобное. Достаточно напомнить хотя бы, что само понятие «крестьянин» малодоступно для американца или англичанина, особенно когда речь заходит о положении сельского труженика в дальних краях или в отдаленном прошлом. Поймите, что история русского или украинского крестьянина коренным образом отличается от истории и самого бытия британского или американского фермера!

Вторая причина – трудность в рассмотрении украинцев как нации в западном понимании этого слова: они находятся совсем в иной национальной ситуации, чем их соседи – поляки, венгры или даже литовцы. На протяжении новой истории Украина была независимой – причем всегда шатко и вообще с перерывами – лишь на протяжении нескольких лет. И два последних столетия все карты мира изображали ее только как часть Российской империи (или Советского Союза). Что не менее важно, украинский язык похож на русский, примерно в той же степени сходства, что существует у норвежского языка со шведским или у голландского с немецким. Само по себе сходство языков не является доказательством единства общественно-политического сознания тех или иных народов, но когда отсутствуют другие признаки национального размежевания, оно все-таки может восприниматься именно в таком духе.

Третьей – и одной из важнейших – причин, мешавших пониманию ситуации, явилось умение Сталина и других советских руководителей скрывать или запутывать факты. Более того, им активно содействовали в этом многие люди на Западе, которым по разным причинам было выгодно говорить неправду или же позволять себя обманывать. Поэтому даже тогда, когда какие-то факты или хотя бы частичная информация проникали в сознание западного общества, всегда в ответ шли подготовленные заранее советские формулировки, с помощью которых всему можно было найти оправдание или хотя бы объяснение. Ну, например, создан был стереотипный образ кулака – богатого, сального, несимпатичного эксплуататора, которого ликвидировали пусть не совсем гуманным способом, но зато как врага партии, прогресса или толщи крестьянских масс. Но в реальной действительности подобная общественная фигура, если даже предположить, что когда-то ее наполняло некое содержание, к 1918 году полностью исчезла, и потому в последующие годы кулаком обычно называли крестьянина, имевшего две или три коровы (а то и просто приятеля такого вот зажиточного крестьянина!). Впрочем, к началу рассматриваемого нами периода, то есть ко времени искусственно вызванного голода 1932–1933 гг., даже таких «кулаков» уже не оставалось в селах.

* * *

Все действия советского правительства в этот период были взаимосвязаны: раскулачивание, коллективизация и инспирированный голод на селе. Если не вдаваться в особые глубины, то связь между ними просматривается с трудом. С точки зрения чистой логики раскулачивание вроде бы могло произойти без коллективизации (как это и случилось на самом деле в 1918 году, например), или же коллективизация могла проводиться без предшествующего раскулачивания, как этого требовали некоторые коммунисты. И уж тем более необязательным после всего этого выглядел голод.

Мы постараемся в ходе нашего рассказа прояснить те мотивы, на которые опирались руководители режима, когда они приводили в действие каждую составляющую этого, на самом деле единого, хотя на вид и тройного удара по мужикам.

* * *

Помимо непосредственной истории войны сталинского режима с крестьянством нам предстоит неизбежно рассмотреть и некоторые общие социально-экономические вопросы, а также некоторые проблемы внутрипартийной борьбы того времени.

Очень коротко и по возможности доступно придется, например, коснуться экономических проблем. Тут надо сразу оговорить, что даже на Западе, где ничто не сдерживало исследовательскую работу экономистов, и даже сейчас, то есть через пятьдесят лет, когда все явления уже можно рассматривать достаточно полно и ретроспективно, экономические механизмы исследуемой ситуации все еще не слишком хорошо понятны. В Советском же Союзе 1920-х гг. уровень их понимания был, конечно, намного ниже. Кроме того, даже добытая информация и статистические данные являлись недостаточными: или просто неверными. Вдобавок партийные теоретики-экономисты выдвигали концепции, которые уже в те времена были давно опровергнуты в академических кругах. Но самое главное, что нам необходимо отметить, – это то, что партия рассматривала рациональные пути для экономического развития подвластной ей страны как некое препятствие, которое ей предстоит отменить с помощью всесильных государственных декретов.

Не так давно на Западе вышли работы, полностью посвященные экономике рассматриваемого нами периода, написанные серьезными экономистами. Так вот даже они, сами авторы этих специально-экономических трудов отказались проверять официальные цифры или искать экономическую целесообразность в тех мероприятиях, где эту целесообразность или достоверность выявить заведомо невозможно. К счастью, в задачу нашей работы не входит детальный разбор экономики исследуемого периода, и вообще экономическая сторона истории не играет для нас главной роли.

Другая тема, которая имеет прямое отношение к проблематике нашей работы и которая много раз освещалась в научной литературе, – это борьба фракций в Коммунистической партии Советского Союза 20-х – начала 30-х гг. и связанный с ней приход к власти Сталина. Я тоже анализирую эту борьбу в своей книге, но лишь постольку, поскольку она связана с более важными, на мой взгляд, событиями, происходившими в то время в деревнях. В отличие от других авторов, я, однако, не склонен принимать за чистую монету всю идеологическую аргументацию разных интеллектуалов той эпохи, а постараюсь рассматривать ее лишь во взаимосвязи с теми задачами, которые реально волновали партийных мыслителей.

Дело в том, что события, о которых здесь будет повествоваться, явились не просто результатом жажды власти или желания подавлять всякую независимую мысль (или общественную силу) в стране. Они возникли также и в результате сочинения целого комплекса доктрин, суливших многочисленные социально-экономические выгоды, но требовавших взамен для достижения обещанных выгод использования методов террора и лжи. Сразу заметим, что желаемых выгод получить так никогда и не удалось. Но если даже принять, что действия организаторов преступлений диктовались их верой в некие будущие райские перспективы для всего общества, их готовность приносить чудовищные жертвы во имя нигде и вдобавок никоим образом не проверяемой догмы выглядит в наших глазах не только умственным, но и нравственным извращением. А ведь в добавление к этим идеалистическим мотивам у тех, кто отвечал за жуткие дела, имелись более земные, хотя не высказываемые ими и, может быть, даже не осознаваемые некоторыми из них мотивы для преступных действий – те земные мотивы, которые существуют повсюду, не только в СССР.

Словом, коммунисты действовали тогда не только в целях личного самоутверждения, или личной мести, или личного обогащения. По словам ясно понимавшего их Г.Орвелла, они «делали вид, а может быть, даже верили, что захватили власть помимо своего желания, на ограниченный период времени, а где-то рядом уже находится земной рай, в котором человеческие существа будут наслаждаться свободой и равенством». Но на деле всегда как-то выходило, что власть, как говорил тот же Орвелл, была для них не средством, а целью.

Когда пробуешь понять мотивы, двигавшие в те годы сторонниками Сталина, невозможно все-таки не прийти к парадоксальному выводу: даже противники сталинской программы усматривали в ней определенный здравый смысл, но на самом-то деле никакого здравого смысла ретроспективно усмотреть в этих действиях нельзя. Однако если даже он там где-то имелся и мы просто его не углядели, то, видимо, это была такая незначительная мелочь, которую никак нельзя сопоставлять с невероятностью тогдашних реалий.

Над человеческой трагедией начала 30-х гг. зловеще царит образ Сталина. Именно он заклеймил это время особым тавром лицемерия или полуправды. Нужно сказать, что лицемерие и обман вовсе необязательно являются спутниками террора. Но в данной ситуации именно обман сопровождал буквально каждый террористический шаг властей. Например, в кампаниях против своих коллег по партии Сталин до последнего момента никогда не признавал, что ведет борьбу против них лично, персонально, и когда оппоненты решались на открытый протест, обычно шел с ними на компромисс – правда, только словесный. В период раскулачивания он же представил дело так: якобы крестьяне победнее, охваченные стихийным классовым гневом, начали выбрасывать «класс кулаков» из их домов! В эпоху коллективизации прием состоял в создании фасада ее «добровольности», а любое применение силы толковалось как досадное нарушение партийной линии; когда же «тройной удар» завершился искусственно организованным голодом 1932–1933 гг., он просто отрицал, что такой акт когда-либо имел место в советской действительности.

* * *

Но вот, наконец, настало время, когда мы можем из всего потока противоречивых фактов и сведений отсеять истину. Сейчас мы располагаем такой огромной массой информации, черпаем ее из такого множества подтверждающих друг друга источников, что практически нет возможности для сколько-нибудь серьезных сомнений относительно буквально любого аспекта рассматриваемого периода.

Начнем с того, что и советские ученые уже собрали к настоящему времени большое количество материала по данной эпохе своей истории (часто, однако, правдивые сведения нам приходилось вылавливать у них по крохам из потока официальной информации). Особенно много удалось узнать в период пребывания у власти Н.Хрущева, в начале 60-х гг., да и позднее тоже[1]. (Правда, после его снятия ученые, пытавшиеся показать некоторые ошибки и злоупотребления Сталина по отношению к крестьянству, даже если они не выходили при этом за рамки обычных партийных предписаний, подвергались нападкам[2].)

Например, именно советские ученые восстановили и опубликовали основные цифры переписи 1937 года, долгое время остававшиеся засекреченными. Поэтому теперь появилась возможность сравнить их с советскими же данными по «естественному приросту» за исследуемый период. Таким образом, с достаточно высокой степенью точности выяснился чудовищный процент смертности в 1930–1933 гг. (В скобках добавим, что даже если производить расчеты, исходя из явно сфабрикованной переписи 1939 года, то и тогда процент смертности выглядит огромным.)

Официальные данные, зафиксированные в исследуемый период советской прессой, нередко содержат материалы, поражающие своей откровенностью. Особенно это относится к публикациям, сделанным в провинции, то есть вне Москвы. Некоторые из них стали известны исследователям совсем недавно. Кроме того, в Гарварде хранится так называемый «Смоленский архив», содержащий секретные документы (хотя и местного уровня). Существуют и иные пути проникновения подобных сведений на Запад…

В добавление к этому, мы располагаем сегодня важными свидетельствами бывших партийных функционеров, которые сами участвовали в те годы в навязывании крестьянам политической воли властей. Среди них имеются показания таких выдающихся диссидентов, как генерал Петр Григоренко и д-р Лев Копелев[*].

Еще одним важным источником послужили отчеты иностранных корреспондентов в СССР (вопреки тому, что этим людям очень мешали, а иногда даже «забивали» их информацию их же собственные коллеги из других западных газет, которым важно было угодить режиму или даже стать его пособниками, – этот феномен мы рассмотрим в главе семнадцатой). В нашем распоряжении имелись также сообщения иностранных граждан, посещавших родные места в СССР, а также зарубежных коммунистов, побывавших в Советском Союзе. Есть у нас и письма жителей украинских сел к своим родственникам, братьям по вере и просто другим людям на Западе, в которых содержалась информация по исследуемой нами теме.

Но самые главные источники – это рассказы множества людей, лично переживших высылку и голод. Некоторые из них уже опубликованы в книгах и статьях, но гораздо больше собрано украинскими учеными, самоотверженно разыскивающими документы об этом периоде и опрашивающими свидетелей, живущих ныне в самых разных уголках земного шара. Например, множество таких живых свидетельств было собрано в рамках Гарвардской программы исследований. К сожалению, я отметил с незаслуженной скупостью в предисловии, какой огромный объем подобной разрозненной информации, собранной специалистами по всему миру, был предоставлен ими в мое распоряжение. И нужно отметить, что самой замечательной особенностью этих живых свидетельств, особенно крестьянских, был бесхитростный, иногда даже суховатый тон рассказчиков, повествовавших обычно о чудовищных вещах.

Огромное удовлетворение я испытываю от того, что могу публично засвидетельствовать высокие достоинства этих показаний очевидцев. Долгие годы их честность и правдивость ставились под сомнение и даже начисто отвергались – прежде всего, конечно, официальными советскими лицами, но также и теми людьми на Западе, которые по собственным и иным разным причинам не могли взглянуть в глаза ужасающим фактам истории. Я рад возможности заявить здесь, что доброе имя столь долго опорачиваемых или попросту игнорируемых свидетелей правды нынче полностью признано.

Нельзя было отказаться и от использования художественной литературы, то есть правды жизни, отраженной в форме вымысла. Один из ведущих ученых в области исследования советской экономики, профессор Алек Ноув, заметил однажды, что в СССР «самый лучший материал о деревне можно найти в литературно-художественных журналах». Некоторые произведения художественной литературы, изданные в СССР, носят явно автобиографический характер и вполне заслуживают доверия. Да и роман М.Шолохова «Поднятая целина», в той части, которая вышла в свет в 30-е годы, содержит в себе необычайно откровенное и четкое описание событий в селах, хотя и ограниченное, конечно, коммунистическими взглядами автора.

Также и произведения, изданные во времена Н.Хрущева, и вообще весь круг прозы новых «писателей-деревенщиков», опубликованной к 1982 году, содержат весьма откровенные свидетельства об исследуемом нами периоде. Вот, к примеру, в 1964 году один из известных советских писателей так описывал возникновение голода 30-х годов и его причины: «В соответствии с тем или иным Указом отбирали все зерно и весь корм для скота. Начался массовый падеж лошадей, и в 1933 году наступил ужасный голод. Погибали целые семьи, дома разрушались, сельские улицы опустели»[3]. В 1927[*] году тот же писатель жаловался: «Поражает, что ни в одном из учебников по современной истории вы не найдете ни малейшего упоминания о 1933 годе, отмеченном ужасной трагедией»[4].

В самиздате встречаются, разумеется, откровенные и прямые высказывания по этому поводу. Здесь, прежде всего, нужно отметить повесть лауреата Сталинской премии писателя Василия Гроссмана «Все течет…», главы которой о коллективизации и голоде следует отнести к самым сильным страницам, написанным кем-либо об этом периоде истории. (К слову сказать, В.Гроссман, еврей по национальности, был одним из составителей «Черной книги» о зверствах нацистов, тоже не опубликованной в СССР, а также автором документального исследования «Треблинкский ад».)

Подводя итог, я хотел бы выделить два момента. Первый – необычайное количество собранного документального материала: почти по каждому описанному в моей книге происшествию имеются источники, позволяющие удесятерить, а иногда увеличитъ в сотни раз описания аналогичных случаев.

Но, что гораздо важнее, материалы, полученные из разных источников, неизменно свидетельствуют об одном и том же. Можно было бы, например, заподозрить рассказчиков эмигрантов в том, что на изложение ими событий наложили отпечаток их антисоветские настроения, если бы оно не совпадало абсолютно точно с другими, неэмигрантскими источниками. Во многих случаях читателю сложно даже определить, кому именно принадлежит данное свидетельство – эмигранту или, напротив, советскому гражданину.

Такое взаимное перекрестное подтверждение свидетельств из разных источников очень важно. Вот почему можно уверенно сказать, что нынче реально восстановить истинный и точный ход тогдашних событий.

* * *

Террор 1929–1933 гг. – отнюдь не единственный в советской истории эпизод террора. И в 1918–1922 гг. список погибших от рук государственных террористов был, деликатно выражаясь, более чем внушительным. Напомню, что автор настоящей книги посвятил специальное исследование «Большому террору» 1936–1938 гг. Да и послевоенный террор вряд ли уступал этим периодам по своей жестокости. Специфика антикрестьянского террора 1930–1933 гг. состоит лишь в том, что он был едва ли не самым страшным по масштабам и методам, а вот документирован он намного хуже других периодов.

Эта история ужасна. Борис Пастернак писал в своих мемуарах: «В начале 1930-х годов среди писателей принято было выезжать в колхозы и собирать материалы о новой жизни села. Я не хотел отставать от других и тоже совершил такую поездку с целью написать книгу. То, что я увидел, никакими словами выразить нельзя. Там царила такая нечеловеческая, невообразимая нищета, такая ужасная разруха, что все это начинало казаться нереальным, разум не в состоянии был охватить весь этот ужас. Я заболел. Целый год я не мог писать»[5]. Один из современных советских писателей, переживший голод в детстве, заметил, что хотя о 1933 годе стоило бы написать книгу, он никак не может набраться для этого смелости – ведь тогда ему пришлось бы пережить это все сначала[6].

Автору настоящей книги, хотя его-то впечатления были куда менее непосредственными, задача часто представлялась настолько мучительной, что бывали моменты, когда он не мог продолжать писать.

Обязанность историка состоит лишь в том, чтобы зафиксировать конкретные факты, не оставляя у читателей сомнений в их достоверности, и представить их в верном историческом контексте. Если он выполнил эту свою обязанность, он не должен более притворяться, что описанные события его не волнуют. Автор этой книги не склонен лицемерно изображать себя человеком нравственно нейтральным по отношению к описываемым событиям. Более того, он убежден, что в наши дни мало кто из читателей не разделит его отношения к тому, что он прочтет на следующих далее страницах.