В плену «наважений»

В плену «наважений»

Возвращение Деспины и Василия из опалы и низвержение Патрикеевых понадобились Ивану Васильевичу, чтобы привлечь на свою сторону князей Бельского и Можайского и укрепить свои позиции среди православных Литвы накануне большой войны. Но не стоит сбрасывать со счетов и психологическое состояние Ивана в эти годы. Великий князь, учинив опалу над Деспиной в 1497 году, вспоминал все причиненные супруге притеснения и понимал, что ее преступные намерения в значительной степени проистекают от отчаянного положения при дворе, сложившегося при прямом попустительстве, а то и по благословлению Ивана. Угрызения совести терзали душу государя.

Вспомним, что ему около шестидесяти — по тому времени старость, причем большую часть жизни — 35 лет — он единолично правит государством, перед которым постоянно встают острейшие проблемы. Он устал. Но удаление Софьи не разрешает ситуацию, напротив, запутывает ее. Так возникает соблазн, свойственный раздраженному и измученному человеку — разом изменить в корне ситуацию, разрубить гордиев узел.

Созревают условия для коренного перелома в мировоззрении Ивана и его оценки происходящего вокруг. Но гордому, привыкшему к самовластию человеку трудно признаться в столь серьезной ошибке даже самому себе, куда проще представить себя жертвой дьявольских чар клеветников. Согласно летописному рассказу князь «всполилися» на жену и сына «по диаволю действу и наважению и лихих людей совету».

Впоследствии Иван Грозный напишет Курбскому, будто Димитрий-внук и его сообщники князья умышляли многие «пагубы и смерти» против его отца Василия III. В данном случае он, очевидно, пересказывал своего рода семейное предание. Если Ивана III удалось убедить в том, что заговор Софьи и Василия против Димитрия и него самого — коварная выдумка, навет лихих людей, то для мастерицы византийской интриги Софьи не составляло труда развить эту версию, представить оговор как прикрытие подлинного злодейства — против Ивана и Василия.

Смерть и властитель. Средневековая миниатюра

Но для того чтобы это предположение укоренилось в сознании государя, стало побудительной причиной радикальных поступков, необходима кропотливая и повседневная пропагандистская работа. Г. В. Вернадский полагает, что Софья, будучи непревзойденным мастером интриги, «не пыталась сама доказывать что-либо Ивану, а подослала какое-то третье лицо, скорее всего не участвующее в конфликте, постепенно подрывать доверие Ивана III к князю Патрикееву».

Идеальными кандидатами для исполнения подобного плана стали лекарь Никола Булев и духовник Митрофан, которые часто виделись с великим князем наедине и исподволь внушали ему мысль о том, что он стал жертвой чародейства «злых людей», превративших его в орудие преступных планов, доказывали невиновность опальных и изобличали коварство еретиков. Сознание того, чем способно обернуться для него потакание вероотступникам, будоражило воображение Ивана, который уже задумывался о переходе в иной мир.

И тогда Иван решился смести фигуры на шахматной доске и начать новую игру. Примечательно, что все приказы по «делу Патрикеева» великий князь отдавал лично, не согласуясь ни с Боярской думой, ни с нормами Судебника, в соответствии с которыми два года назад были осуждены на казнь сторонники Софьи. Государь вышел за рамки сословно-представительной традиции и, пожалуй, первый и последний раз продемонстрировал столь яркий пример деспотического самовластия.

Р. Г. Скрынников обращает внимание на роль Боярской думы, на помощь которой Димитрий в своем конфликте с дедом якобы рассчитывал. По мнению исследователя, напуганные репрессиями бояре не вмешались в конфликт. Правда, здесь же он отмечает, что после опалы Димитрия и его матери Иван не стал преследовать ее окружение, «избегая раздора с Думой». Но если Дума пассивно наблюдает за действиями Ивана, то отчего тому было опасаться раздора.

Невмешательство Думы в конфликт — не следствие испуга, а проявление двойственного взгляда московской элиты того времени на власть, ее устройство и границы ее полномочий. В удельном княжестве существуют отношения между вотчинником и вассалом, в национальном государстве — между государем и его подданными. Если последнее — предмет публичного права, то первое — частное дело, опирающееся на традиции, договоренности и, в конце концов, личные отношения.

Члены боярского правительства могли сочувствовать тому или иному претенденту на статус наследника престола, но прекрасно понимали, что конечный выбор остается за великим князем, так как это его семейное дело. Они могли негативно относиться к тому, что Иван отнял у Димитрия и передал Василию титул властителя Новгородского и Псковского, их беспокоили политические последствия этого шага, но вряд ли они могли расценить действия Ивана как превышение полномочий и, очевидно, вполне разделяли его слова, обращенные к возмущенным псковичам: «Чи не волен яз в своем вноуке и оу своих детех?» В этом причина и нейтрально-благожелательная реакция боярства на расправы великого князя с братьями — удельными князьями.

Другое дело — казнь Ряполовского и удаление Патрикеевых. Речь идет не о вассалах, не о родственниках, а о сотрудниках государя. Здесь, как мы уже говорили, великий князь нарушил и прерогативы Думы, и нормы Судебника. Скорее всего, кровавые события зимы 1499 года развивались так стремительно, что Дума попросту не успела отреагировать на вспышку государевой ярости. Однако тот факт, что за опалой не последовали аналогичные меры в отношении многочисленных родственников и сторонников опальных при дворе, свидетельствует о том, что великий князь был «волен» только в своей семье, а прочее оставалось вне досягаемости его личного произвола.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.