Очерк 2 «НАПРАВИТЬ В ЗАКАВКАЗСКИЙ ОКРУГ»

Очерк 2

«НАПРАВИТЬ В ЗАКАВКАЗСКИЙ ОКРУГ»

Генерал армии А.И. Антонов — пожалуй, наименее «типичный» в ряду советских военачальников. Удостоен высшего полководческого ордена «Победа» при том, что, в отличие от десяти маршалов, награжденных таким же орденом, не занимал крупных командных должностей (исключая пору заката военной карьеры). Сам он не обрел ни маршальских погон (и это — возглавляя Генштаб на заключительном этапе войны), ни звезды Героя Советского Союза. Тем не менее ни у кого не повернется язык утверждать, что высший полководческий орден достался ему случайно или в силу особого благоволения вождя. Больше того: именно на собственной судьбе Антонов убедился, сколь прихотливым было то самое сталинское благоволение.

Алексей Иннокентьевич остался в истории Советских Вооруженных Сил прирожденным штабистом, стратегом высшей пробы. В Красной Армии он прошел путь от помощника начальника штаба 1-й Московской рабочей дивизии, в 1919 г. сражавшейся на Южном фронте, до начальника Генштаба — в этой должности генерал закончил Великую Отечественную войну.

Подлинное призвание его, сына офицера-артиллериста, проявилось рано. В 1925 г., направляя Антонова на учебу в военную академию, командующий войсками Украинского военного округа И.Э. Якир отмечал, что его подчиненный обладает живым, пытливым умом, инициативой, умело разбирается в любой обстановке, имеет большой практический опыт и знания в штабной работе. Особо важными качествами его как штабного работника являются аккуратность, точность, настойчивость и добросовестность при выполнении порученного дела, требовательность к себе и своим подчиненным.

Это было при поступлении на учебу. А вот с каким отзывом известного военного теоретика Г.С. Иссерсона Антонов выпускался из Военной академии им. М.В. Фрунзе, где он окончил сразу два факультета — основной (командный) и оперативный: «Отличный оперативно-штабной работник, готов для работы в высших штабах»[243].

Не потерялся Алексей Иннокентьевич и среди первого набора Военной академии Генерального штаба РККА, созданной в 1936 г. А ведь там он оказался в отменной компании: на одном курсе с ним учились будущие Маршалы Советского Союза И.Х. Баграмян, A.M. Василевский, Л.А. Говоров, М.В. Захаров, генералы армии Н.Ф. Ватутин, М.И. Казаков, В.В. Курасов, П.А. Курочкин, Г.К. Маландин...

Великую Отечественную войну генерал-майор Антонов встретил начальником штаба Киевского особого военного округа. Если большая часть личного состава штаба еще в самый канун войны была обращена на формирование полевого управления Юго-Западного фронта, то Антонову с небольшим штатом сотрудников пришлось заниматься обеспечением фронта пополнением, оружием, горючим, эвакуацией баз и складов, подготовкой резервов. Чуть позднее генерал возглавил формирование вновь создаваемого (на базе управления Московского военного округа) штаба Южного фронта, начальником которого он стал в конце августа.

В этом качестве он прошел суровые университеты Донбасской операции 1941 года, в ходе которой была сорвана попытка врага окружить и уничтожить наши войска в районе Донбасса. Прямое отношение он имел и к планированию и осуществлению первой стратегической наступательной операции Красной Армии в Великой Отечественной войне — успешному контрнаступлению войск Южного фронта под Ростовом (17 ноября — 2 декабря 1941 г.). За успешные действия в Ростовской операции Антонов был удостоен ордена Красного Знамени, стал генерал-лейтенантом.

Практически нет военачальников, действующих безошибочно. Знакомы Алексею Иннокентьевичу и серьезные просчеты. В провальном исходе Харьковской операции в мае 1942 г. есть вина и его, начальника штаба Южного фронта, и генерала Р.Я. Малиновского, командующего фронтом. Оба руководителя, по существу, проглядели сосредоточение крупной группировки противника на правом фланге фронта, откуда был нанесен роковой удар по войскам Юго-Западного направления, а во время решающих сражений управляли вверенными войсками довольно пассивно. «При широте оперативно-стратегического кругозора А.И. Антонова эти его упущения трудно было понять»[244]. К его чести, он сумел извлечь уроки из происшедшего, и подобных просчетов за ним в дальнейшем не наблюдалось.

Северный Кавказ оказался для Антонова местом приложения сил и в 1942 г. При его активном участии как начальника штаба последовательно Северо-Кавказского, Закавказского фронтов и Черноморской группы войск наши соединения и части решили тогда главную задачу: прорыв немцев в Закавказье, к бакинской нефти, несмотря на отчаянные попытки, был предотвращен.

Наиболее полное воплощение дарование Антонова получило, начиная с декабря 1942 г., когда по предложению А.М. Василевского он был назначен начальником Оперативного управления — заместителем начальника Генерального штаба.

До прихода Алексея Иннокентьевича эту важнейшую в системе Генштаба структуру лихорадило донельзя. За полтора года, минувших с начала войны, ее возглавляли девять человек. «Длительные разъезды по фронтам начальника Генерального штаба и частая смена начальников Оперативного управления, — справедливо отмечал в своих мемуарах генерал армии С.М. Штеменко, — создали у нас атмосферу нервозности, из-за чего нередко нарушалась четкость в работе»[245].

Еще с июля 1942 г. Генштаб лишился постоянного квалифицированного руководства: Василевский практически безотлучно находился в войсках, а его первый заместитель генерал-лейтенант Н.Ф. Ватутин был назначен командующим Воронежским фронтом. При всем при этом назначение Антонова далось очень не просто. На протяжении нескольких месяцев Василевский просил Сталина поставить Алексея Иннокентьевича вместо Ватутина. Но Верховный, все еще недооценивая значение и роль «мозга армии», долго не соглашался на это.

Нервозность и отсутствие четкости в работе Оперативного управления были тем более недопустимыми, что оно выступало ядром Генерального штаба, его мозговым центром. Именно сюда стекались все данные о положении на фронтах, состоянии войск, здесь прогнозировались возможные действия противника, разрабатывались планы собственных операций и велись все расчеты к ним, оформлялись проекты директив фронтам.

С приходом Антонова обстановка в управлении заметно изменилась. Человек в высшей степени организованный, он и подчиненных быстро подтянул, приучив к максимальной четкости, систематичности в работе, персональной ответственности. «Антонов страшно не любил многословия, — вспоминал генерал В.Ф. Мернов, отвечавший в Оперативном управлении за Западное направление. — С приходом его в Генштаб многие из любителей порассуждать быстро начали избавляться от этой привычки. Иногда мы, направленцы, вообще не произносили ни одного слова — сверяли свою карту с картой начальника управления, разложенной на столе. В этих случаях Алексей Иннокентьевич иногда бросал быстрый взгляд в мою сторону, я отвечал кивком головы, мол, все в порядке, никаких расхождений нет. И только в том случае, когда обнаруживались расхождения, он говорил, что надо дополнить»[246].

По инициативе Антонова Верховный Главнокомандующий установил для Генштаба жесткий, но необходимый (и в то же время приемлемый) регламент круглосуточной работы, при котором были введены строго определенные временные рамки для подготовки докладов Верховному, отработки многочисленных документов и даже отдыха руководящего состава.

Правда, не сразу генерал утвердился в новом качестве, не сразу в него поверил Верховный Главнокомандующий. Но мало-помалу Сталина подкупили глубокое знание обстановки, ярко выраженные аналитические способности, твердость в отстаивании своего мнения, точность выводов и конкретность предложений нового начальника Оперативного управления. 6 апреля 1943 г. Антонов впервые подписал вместе с Верховным директиву Ставки. Потом до самого конца войны их две подписи чаще других будут стоять рядом под важнейшими документами.

В мае 1943 г. после неоднократных просьб со стороны Василевского генерал Антонов был назначен освобожденным (не совмещающим должность начальника Оперуправления) заместителем начальника Генштаба и стал самым частым посетителем кремлевского кабинета вождя. Именно его доклады предпочитал теперь заслушивать Сталин. Пожалуй, Антонов оказал на Верховного в освоении им военного искусства не меньшее влияние, чем Б.М. Шапошников, A.M. Василевский и Г.К. Жуков. Его высокая общая и штабная культура, блестящее знание штабной службы, организованность, продуманность как главной идеи, так и мелочей, импонировали Сталину.

В первую очередь, Алексею Иннокентьевичу удалось то, что до него многим представлялось немыслимым: он смог упорядочить деятельность не только аппарата Генштаба как аналитического органа Ставки, но и самого Верховного Главнокомандующего. Были установлены точные сроки обработки поступающей с фронта информации, определено время докладов руководителей важнейших структур Генерального штаба и Наркомата обороны, касающихся положения на фронтах, результатов разведки, тылового обеспечения, формирования резервов и т.п.

Вот один лишь факт такого рода. До вступления Антонова в должность доклады Сталину об обстановке на фронтах строились во многом произвольно, а вопросы докладывались различными и далеко не самыми квалифицированными лицами вплоть до комиссара Генштаба Ф.Е. Бокова, совершенно не подготовленного к такой ответственной миссии. Генерал Антонов убедил Верховного в необходимости ввести эту работу в строго упорядоченное русло. С тех пор обстановка докладывалась ему трижды в сутки: в течение дня — в 10— 11 часов и в 16—17 часов, как правило, по телефону, а поздно ночью начальник Оперативного управления подводил итоги лично.

Не «на пальцах», не по «глобусу», как «вспоминал» Н.С. Хрущев, но строго по картам масштаба 1:200 000, подготовленным по каждому фронту с нанесенной обстановкой до дивизии, а то и до полка, начальник Оперативного управления подробно докладывал Сталину о положении наших и вражеских войск, намерениях и действиях командующих. Помимо всего прочего, это была еще и превосходная школа высочайшей штабной культуры для Верховного.

К слову, генерал С.М. Штеменко, бывший в те дни заместителем Антонова, описывая рабочий кабинет Сталина в Кремле, подтверждает, что «за торцом стола, в углу, стоял большой глобус». Но категорически не согласен со слухами, по недомыслию подхваченными Хрущевым, будто Верховный управлял войсками по модели земной сферы. «.. .За сотни раз посещения этого кабинета мне никогда не довелось видеть, чтобы им пользовались при рассмотрении оперативных вопросов, — писал он. — Разговоры о руководстве действиями фронтов по глобусу совершенно беспочвенны»[247].

Доклад начинался с характеристики действий войск Красной Армии за истекшие сутки. Фронты, армии, танковые и механизированные корпуса назывались по фамилиям командующих и командиров, дивизии — по номерам. Так было установлено Сталиным, этого же порядка для единообразия придерживались и в Генштабе.

Затем докладывались проекты директив, которые надо было отдать войскам. Директивы Ставки подписывали Верховный Главнокомандующий и его заместитель или начальник Генерального штаба. Однако нередко в Москве не оказывалось ни Г.К. Жукова, ни А.М. Василевского, тогда свою подпись рядом со сталинской ставил А.И. Антонов. Распоряжения меньшей важности заканчивались фразой «По поручению Ставки», их подписывали либо Василевский, либо Антонов. Часто такие распоряжения формулировались прямо во время доклада в Ставке. Сталин диктовал, а кто-то из сопровождавших генерала Антонова (чаще всего это был С.М. Штеменко) записывал. На машинке эти документы, как правило, не перепечатывали, а в рукописном виде прямо направляли в аппаратную узла связи для немедленной передачи на фронты.

После отработки документов Ставки начальник Оперативного управления или лицо, его замещающее, докладывали Верховному просьбы, поступившие от командующих фронтами и предварительно рассмотренные в Генштабе с участием командующих видами Вооруженных Сил и родов войск. Они касались главным образом пополнения войск живой силой, поставок вооружения, техники, горючего. Полученные от Верховного указания при необходимости также оформлялись документально и направлялись непосредственным исполнителям. Ночные, наиболее содержательные доклады Сталину редко завершались ранее 3—4 часов утра.

Следует учесть, что Антонов своей властью установил также единый порядок отработки рабочих документов и карт, что позволяло любому сотруднику без труда разобраться в них даже при отсутствии соответствующего направленца-оператора.

«Мозг армии», как издавна называют Генеральный штаб, заработал много четче, организованнее и эффективнее, нежели раньше. «Мы поняли, — вспоминал генерал Штеменко, бывший заместителем Антонова, — что новый начальник Оперативного управления представляет именно то, что нужно Генштабу».

Меры, предпринятые Антоновым, имели тем большее значение, что он сразу же после своего назначения стал фактически выполнять обязанности и начальника Генштаба. Талант Василевского Сталин предпочитал использовать на фронтах действующей армии, начальник же Оперативного управления тащил двойной, а то и тройной воз обязанностей. Делать это позволяли широкий оперативно-стратегический кругозор, смелость в суждениях, высочайшая организованность, строгая пунктуальность и исключительная работоспособность Алексея Иннокентьевича. Выручало и умение подобрать и максимально эффективно использовать возможности своих ближайших помощников. Так, когда в мае 1943 г. Антонов был назначен первым заместителем начальника Генерального штаба, начальником Оперативного управления стал генерал Штеменко. Надежной опорой стали и другие ближайшие сотрудники — генералы А.А. Грызлов, Н.А. Ломов, К.Ф. Васильченко, С.П. Платонов и другие.

С декабря 1942 г. и до конца войны ни одна более или менее значительная операция Великой Отечественной войны, ни одна кампания не прошли без участия Антонова в их планировании и подготовке. Драгоценные воспоминания о совместной работе весной 1943 г. над планом действий советских войск на Курской дуге оставил маршал Г.К. Жуков: «Весь день 12 апреля мы с Александром Михайловичем Василевским и его заместителем Алексеем Иннокентьевичем Антоновым готовили нужные материалы для доклада Верховному Главнокомандующему. С раннего утра все трое засели за порученную нам работу, и, так как между нами было полное взаимопонимание, все к вечеру было готово. А.И. Антонов, кроме всех своих других достоинств, обладал блестящим умением оформлять материал, и, пока мы с A.M. Василевским набрасывали план доклада И.В. Сталину, он быстро подготовил карту обстановки, карту-план действий фронтов в районе Курской дуги»[248].

Понятно, что докладом Верховному работа скорее начиналась, нежели завершалась. С утверждением плана в Ставке Антонов как фактически первое лицо Генштаба стал у руля огромной работы по перегруппировке войск, накоплению сил и средств и организации глубоко эшелонированной обороны, выдвижению стратегических резервов, оценке данных о противнике и многому другому. И сделал все отменно. Его вклад в подготовку и проведение битвы на Курской дуге был отмечен присвоением ему звания генерал армии и орденом Суворова 1-й степени.

В феврале 1945 г. его служебное положение наконец было приведено в соответствие с фактически исполняемыми на протяжении нескольких лет обязанностями: Алексей Иннокентьевич стал начальником Генерального штаба. Одновременно он был введен Сталиным в состав Ставки Верховного Главнокомандования. В новом качестве он участвовал в планировании и проведении завершающих операций Великой Отечественной войны: Восточно-Прусской, Висло-Одерской, Венской, Верхне- и Нижнесилезской, Берлинской, Пражской. Его вклад в Победу был оценен высшим полководческим орденом. О такой карьере можно было только мечтать. Ведь в 1945-м Антонову не было еще и пятидесяти...

Но с окончанием войны многих видных военачальников стали, попросту говоря, задвигать на вторые роли. Первым заместителем Сталина по Наркомату обороны стал профессиональный партийный чиновник Н.А. Булганин. Он же в марте 1947 г. и сменил вождя на посту руководителя вновь образованного в 1946 г. Министерства Вооруженных Сил. Тяжелую сталинскую опалу почувствовали на себе маршал Г.К. Жуков, адмирал Н.Г. Кузнецов, главный маршал авиации А.А. Новиков, маршал артиллерии Н.Д. Яковлев, многие другие, пусть и не столь известные герои минувшей войны.

В марте 1946 г. пошел на понижение, став первым заместителем начальника Генерального штаба, и генерал армии Антонов. Хорошо еще, что его непосредственным начальником вновь оказался маршал Василевский, с которым они дружно работали в годину военных испытаний. А через два года последовало и вовсе обидное и несправедливое понижение: Алексей Иннокентьевич был неожиданно переведен в Закавказский военный округ заместителем командующего войсками.

Формально это объяснялось необходимостью приобретения им командного опыта. Версия, прямо скажем, смехотворно-издевательская, если вспомнить, что бывший в это время министром Вооруженных Сил маршал Н.А. Булганин не имел ни военного образования, ни командного или штабного опыта. Зато входил в ближайшую партию вождя.

Маршал Г.К. Жуков в своих мемуарах отмечал, что Сталин с большим вниманием прислушивался к мнению Антонова даже тогда, когда он (до февраля 1945 г.) не являлся членом Ставки ВГК, а временно исполнял должность начальника Генштаба[249]. «Антонов был очень близок к Сталину, который считался с его мнением, питал к нему явную симпатию и доверие, проводил вдвоем с ним долгие часы, обсуждая положение на фронтах и планируя будущие операции», — такое мнение высказывал многократно бывавший у Верховного по его вызовам известный авиаконструктор А.С. Яковлев[250].

Еще более категорично высказывался генерал армии Штеменко: «У Верховного Главнокомандующего А.И. Антонов пользовался непререкаемым авторитетом. И я полагаю, что тут не последнюю роль сыграла мужественная прямота Алексея Иннокентьевича, правдивость его докладов, в которых всегда и все строго соответствовало истине, как бы горька она ни была. При необходимости Антонов осмеливался возражать Сталину и уж во всяком случае высказывал свое мнение»[251].

Не беремся оспаривать наблюдения столь авторитетных и знавших обстановку в верхах военачальников и авиаконструктора. Но осмелимся высказать убеждение в том, что на судьбе Алексея Иннокентьевича в полной мере сказалось далеко не лучшее качество Сталина — относиться даже к самым заслуженным людям под углом зрения функциональности. Как только острая нужда в человеке проходила, для вождя он существовать переставал. С приходом мирных дней никакой былой авторитет Антонова не помешал Сталину без всякой вины со стороны Алексея Иннокентьевича буквально выставить последнего за порог.

Сталин перестал ощущать необходимость в военных интеллектуалах, стратегах, к тому же имеющих по всем вопросам собственное мнение и с большим мужеством это мнение отстаивающих. Образно говоря, на второй план уходили Жуковы и Антоновы, их места занимали не хватающие звезд с неба, но зато безгласные и покладистые Булганины.

Фактическое изгнание генерала армии Антонова из центрального аппарата произошло при следующих обстоятельствах. Маршал Василевский, который совмещал две должности — начальника Генштаба и первого заместителя министра Вооруженных Сил, попросил освободить его от первой из них, ссылаясь на перегруженность. Взамен предложил кандидатуру Антонова, высоко отозвавшись о своем первом заместителе. Его главный довод состоял в том, что Алексей Иннокентьевич успешно справлялся в 1944—1945 гг. с обязанностями руководителя «мозга армии».

Однако, как рассказывал Василевский писателю К.М. Симонову, на заседании Политбюро, где решался вопрос с назначением нового начальника Генштаба, произошло совершенно неожиданное: Сталин выдвинул кандидатуру начальника Оперативного управления генерала С.М. Штеменко. Попытки отстоять Антонова ни к чему не привели.

Назначение Штеменко, как и последующее снятие Антонова, Василевский связывал с происками Берии, стремившегося укрепить свое влияние на армию («лубянский маршал» знал Штеменко по совместным поездкам на Северо-Кавказский и Закавказский фронты). Бывший же начальник Генштаба, став жертвой интриг в высших эшелонах власти, принужден был ехать в Закавказье. «Когда я сказал ему об этой, совершенно неожиданной для него новости, он чуть не заплакал», — с горечью вспоминал Василевский[252].

Алексей Иннокентьевич с достоинством перенес эту опалу. Через год после смерти Сталина он был возвращен в Генеральный штаб, позднее стал первым начальником Штаба Объединенных вооруженных сил государств — участников Варшавского договора.

Что говорить, достойное завершение военной карьеры. И все же стоит признать: этот примерный солдат и настоящий военный интеллигент с сильным мышлением и тонкой душевной организацией не был оценен по достоинству. Да и в нашей исторической (как и художественной) литературе ему не очень повезло. До сих пор фамилия генерала армии Антонова редко упоминается среди военачальников, имеющих особые заслуги перед Родиной.

В 2003 г. группа военачальников Советских Вооруженных Сил (все четверо ныне живущие Маршалы Советского Союза В.Г. Куликов, В.И. Петров, С.Л. Соколов и Д.Т. Язов, а также генералы армии В.И. Варенников, М.А. Гареев и А.И. Грибков) обратились к Президенту России В.В. Путину с ходатайством о посмертном присвоении Алексею Иннокентьевичу Антонову звания Герой России в знак признания его выдающихся заслуг перед народом в достижении Победы в Великой Отечественной войне. Судя по всему, ходатайство так и затерялось в лабиринтах кремлевской администрации. А чиновник средней руки из Главного управления кадров Минобороны недрогнувшей рукой отписал: «Оснований для положительного решения вопроса в рамках действующего законодательства не имеется»...

Очерк 3

ВСЯК КУЛИК СВОЕ БОЛОТО ХВАЛИТ

Не успел минуть месяц с начала Великой Отечественной войны, как на стол секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова, отвечавшего в партии за кадровую политику, легло письмо начальника 3-го управления Наркомата обороны СССР — военной контрразведки майора госбезопасности А.Н. Михеева. Оно имело гриф «Совершенно секретно» и иным просто не могло быть, поскольку касалось личности заместителя народного комиссара обороны Маршала Советского Союза Г.И. Кулика.

Паутина подозрительности и шпиономании, которой маршалу, в отличие от многих сподвижников, удалось счастливо избежать в самый разгар репрессий 1937—1938 гг., теперь грозила опутать с головы до ног. Приложенная к письму справка содержала такую убийственную дозу компромата, которой хватило бы на то, чтобы бросить в небытие не одного человека.

Подготовленный в недрах госбезопасности документ, датированный 17 июля 1941 г., прежде всего уличал Кулика, члена ВКП(б) с ноября 1917 г., в давних связях с враждебной большевикам партией социалистов-революционеров. С уходом на фронт в 1914 г. эти связи вроде бы прекратились, но...

По мнению начальника военной контрразведки, «явно шпионским» было родственное окружение Кулика. Первая жена Григория Ивановича происходила из классово чуждых: была дочерью кулака. С ней будущий маршал расстался, лишь получив выговор от Центральной контрольной комиссии ВКП(б) за попытку спасти своего тестя от раскулачивания.

Вторая жена, Кира Ивановна, с точки зрения родственных связей была еще хлеще. Она носила аж четыре фамилии — Симонич, Плавнек, Шапиро, Кулик. Происходила из дворян. Ее отец, граф Симонич, предводительствовал дворянством в бывшем Царстве Польском, руководил отделом царской контрразведки в Гельсингфорсе, за что был расстрелян ВЧК в 1919 г. Мать с 1934 г. жила в Италии, покинув СССР.

Братья Киры Ивановны, Константин и Сергей, были в свое время расстреляны за шпионаж. А ее сестры, как утверждали компетентные органы, тоже работали на иностранные разведки, тем более что две из них, будучи замужем за иностранцами, проживали в Италии и Германии. По агентурным сведениям, маршал, находясь в заграничной командировке, тайно встречался со старшей, Александрой.

К «гнилым» родственным связям Кулика добавились обвинения во вредительстве. «По агентурным и официальным данным устанавливается, — докладывали в июле 1941 г. контрразведчики, — что Кулик Г.И., будучи начальником Главного артиллерийского управления КА, проводил вредительскую деятельность, направленную на срыв обеспечения Красной Армии всеми видами вооружения. Примерами подрывной деятельности Кулика служит снятие с валового производства крайне необходимых для армии артиллерийских систем и боеприпасов к ним, торможение в принятии на вооружение новых образцов наземной и зенитной артиллерии, стрелкового и минометного вооружения...

В результате снятия с производства крайне необходимой для армии полковой, дивизионной и противоракетной артиллерии на 16 июля с. г. в распоряжении ГАУ К А иссякли все запасы 45-мм противотанковых пушек, 76-мм дивизионных пушек, обр[азца] 1902—[19] 30 гг. Ф—22, УСВ и 76-мм полковых пушек. Из более крупной артиллерии в запасах ГАУ КА на 16 июля с. г. состоят единицы артсистем»[253].

Что говорить, порядка в Главном артуправлении Красной Армии и впрямь недоставало. Но не потому, что там засели некие заговорщики. Причины были куда банальнее: на смену многим сгинувшим в вихре репрессий талантливым военачальникам пришли сталинские выдвиженцы, многие из которых не отличались военными способностями, но были безусловно преданы вождю.

Кулик как раз и был одним из них. Начальником Главного артиллерийского управления он стал, возвратившись из Испании, держался заносчиво, хотя особых оснований к тому не имел. Ставший в годы Великой Отечественной войны начальником артиллерии Красной Армии главный маршал артиллерии Н.Н. Воронов считал, что «Г.И. Кулик был человеком малоорганизованным, много мнившим о себе, считавшим все свои действия непогрешимыми. Часто было трудно понять, чего он хочет, чего добивается. Лучшим методом работы он считал держать в страхе подчиненных. Любимым его изречением при постановке задач было: "Тюрьма или ордена"»[254]. Ему явно недоставало инженерных знаний, умения работать со специалистами и ГАУ, и оборонных заводов.

Мнение Н.Н. Воронова разделял маршал Г.К. Жуков. Впервые он столкнулся с Куликом на Халхин-Голе, где с июля 1939 г. разгорелся военный конфликт с Японией и куда замнаркома прибыл то ли для помощи, то ли как контролер. Тогда командовавший войсками комкор Жуков не позволил Кулику вмешиваться в управление войсками, считая его некомпетентным. «Я не могу отметить какую-либо полезную работу с его стороны», — напрямую ответил Жуков на вопрос Сталина, как помогал ему Кулик.

В воспоминаниях Жукова есть и иные свидетельства того, насколько Григорий Иванович безнадежно отстал от требований современной войны. На совещании высшего руководящего состава Красной Армии в декабре 1940 г. даже Сталин осудил отсталость его взглядов на использование бронетанковой техники: Кулик предложил не торопиться с формированием танковых и механизированных корпусов, а танки небольшими частями — поротно и побатальонно — использовать только для непосредственной поддержки пехоты. Не случайно нарком обороны маршал С.К. Тимошенко бросил реплику: «Руководящий состав армии хорошо понимает необходимость быстрейшей механизации войск. Один Кулик все еще путается в этих вопросах»[255].

Из-за недальновидности и низкой профессиональной подготовки заместителя наркома наша армия лишилась некоторых образцов артиллерийского вооружения, показавшего высокие боевые качества. Жуков считал, что именно по «авторитетному» предложению Кулика накануне войны были сняты с производства 45- и 76,2-мм пушки, выпуск которых с большим трудом пришлось налаживать уже в ходе войны. Не была принята на вооружение отличная 152-мм гаубица. Не сумел оценить Кулик и такое мощное реактивное оружие, как БМ-13 («катюши»).

Но это стало ясно уже с началом войны против Германии. Пока же все перекрывал авторитет героя Гражданской войны и испанских событий. В 1940 г. за участие в войне с Финляндией Кулик был удостоен звания Героя Советского Союза, и на его петлицы легли маршальские звезды. Его избрали членом ЦК ВКП(б). Было очевидно, что военачальнику готовился новый, более высокий пост.

Накануне войны начальником ГАУ вместо Кулика был назначен генерал-полковник артиллерии Н.Д. Яковлев. Но положенная передача дел не состоялась. В ночь с субботы на воскресенье 22 июня маршал Кулик проводил совещание по вопросам испытаний взрывателей к артиллерийским снарядам. Рассвет разорвал телефонный звонок из Кремля: война! Григорий Иванович не смог скрыть от подчиненных смятения, сказав буквально следующее: «Я не собирался воевать в 1941 году. Я готовился к войне в 1942 году».

С первых же дней войны крайне плохо обстояло дело со снабжением армии боеприпасами, особенно бронебойными и зенитными снарядами. Чтобы удовлетворить заявки фронтов, ГАУ уже в первые недели войны вынуждено было обращаться к запасам внутренних военных округов.

Документ, поступивший секретарю ЦК Маленкову из контрразведки, явно подводил к выводу, что все это далеко не случайно, и в основе лежит вредительская, заговорщическая деятельность Кулика. В доказательство Михеев ссылался на показания давно расстрелянных к этому времени участников «военно-фашистского заговора» — начальников Артиллерийского и Разведывательного управлений РККА Н.А. Ефимова и С.П. Урицкого и заместителя наркома оборонной промышленности Г.И. Бондаря.

Не было недостатка и в более «свежих» показаниях. Арестованный сразу после начала войны заместитель Кулика Г.К. Савченко на допросе 28 июня 1941 г. показал, что еще в начале 1938 г. маршал заявил ему, что советская власть уже не та, которую он в свое время защищал, и в дальнейшем он эту власть защищать не намерен. При этом, по словам Савченко, маршал уповал на войну с Германией как единственный реальный фактор, который способен помочь изменить существующее положение в стране, и потребовал вести дела в Артиллерийском управлении так, чтобы обеспечить поражение, Красной Армии[256].

Лыком в строку стало и поведение Кулика в первые недели войны. 22 июня И.В. Сталин приказал ему и маршалу Б.М. Шапошникову выехать на Западный фронт, чтобы помочь растерявшемуся командованию разобраться в обстановке и организовать контрнаступление. На месте московские эмиссары разделились: Шапошников остался в штабе фронта, а Кулик убыл в 10-ю армию. И бесследно пропал. Из Москвы в штаб Западного фронта шли непрерывные указания найти его: не хватало еще, чтобы в плен немцам попал заместитель наркома обороны, Маршал Советского Союза, постоянный советник Ставки.

Позднее выяснилось, что Кулик вместе с группой командиров 10-й армии, оказавшись в тылу у немцев, перешел на нелегальное положение, чтобы пробиваться на восток, к линии фронта. Позднее недруги пустили слух, что Григорий Иванович топал по белорусским лесам в лаптях и крестьянском армяке, трусливо сбросив маршальский мундир. По выходе из немецких тылов начальник 3-го отдела 10-й армии Лось доложил руководству, что «маршал Кулик приказал всем снять знаки различия, выбросить документы, затем переодеться в крестьянскую одежду и сам переоделся... Кулик никаких документов при себе не имел. Предлагал бросить оружие, а мне лично ордена и документы. Однако, кроме его адъютанта, никто документов и оружия не бросил». На самом деле никакого армяка не было, маршал переоделся в танковый комбинезон, удобный для пешей ходьбы и скрывавший его маршальские звезды. Да и было бы крайне глупо пробираться по вражеским тылам, что называется, при полном параде. Но «особист», вероятно, решил, что Кулику уже не отмыться от позорных обвинений, и красок для донесения не жалел.

В конце концов маршалу удалось выйти из окружения. Тогда-то и появилась на свет справка майора госбезопасности Михеева, с которой мы начали свой рассказ. «Считаю необходимым Кулика арестовать», — так подытожил свое донесение секретарю ЦК начальник военной контрразведки.

Обстановка складывалась для Григория Ивановича очень тревожная. К этому времени было арестовано и 22 июля расстреляно командование Западным фронтом, в помощь которому в первый же день был направлен Кулик. Были также обвинены во вредительстве и расстреляны некоторые его подчиненные по ГАУ. Но до поры до времени ему удалось избежать серьезных неприятностей.

9 ноября 1941 г., наделенный высоким статусом уполномоченного Ставки ВГК на Керченском направлении, он находился в Ростове-на-Дону, где лично от Сталина по телефону получил приказ срочно выехать на Таманский полуостров и в Керчь. С какой целью? Этот вопрос не случаен. Маршал считал: чтобы, организовав имеющиеся там войска, любой ценой не допустить не сохранение Керченского полуострова в руках советского командования, а вторжение противника на Северный Кавказ. Верховный Главнокомандующий, как оказалось позднее, имел в виду нечто другое...

Добираясь на самолете, а затем автотранспортом, маршал преодолевал расстояние до Тамани в 300 км с небольшим целых двое суток. Ознакомившись с обстановкой на Таманском полуострове, маршал установил, что там не было ни единой воинской части, способной прикрыть его от возможного наступления немцев, отсутствовали какие бы то ни было оборонительные сооружения, за исключением одиночных окопов. Попытайся противник, форсировав Керченский пролив, высадить десант, остановить его было бы некому и нечем.

Посадив в оборону несколько наспех сколоченных частей, Григорий Иванович переправился в Крым. Еще с моря при подходе к Керчи его взору предстала картина, наводившая на вопрос, не поздно ли говорить об удержании полуострова. Противник обстреливал городские кварталы и пристани из артиллерии и минометов, тесня немногочисленных защитников. Бой шел уже в районе крепости, расположенной в южной части города на господствующих высотах.

Оценка обстановки и соотношения сил привели Кулика к выводу, что больше двух дней армия оборонять город и пристани не сможет. В этих условиях маршалу показалось необходимым не положить здесь остатки войск (в этот момент в его распоряжении насчитывалось около 12 тысяч бойцов и командиров, более 200 орудий, более 200 автомашин), а перебросить их на Таманский полуостров для организации там устойчивой обороны.

Отдав командующему войсками Крыма вице-адмиралу Г.И. Левченко и начальнику штаба генерал-майору П.И. Батову приказания, Кулик возвратился на Тамань, поскольку, как позднее докладывал Сталину, «считал главной задачей организацию обороны» именно там. В тот же день, 13 ноября, он донес начальнику Генерального штаба Б.М. Шапошникову о принятом решении эвакуировать войска. Ответ же получил только 16-го, при этом ему было предписано во что бы то ни стало удержать плацдарм на Керченском полустрове. Но поезд, как говорится, уже ушел: остатки 51-й армии переправились на Таманский полуостров еще минувшей ночью.

Кулик, однако, не стал торопиться с докладом о происшедшем. Лишь через день он донес в Ставку, что эвакуированные войска заняли оборону на Таманском полуострове. А еще через день, 19 ноября, убыл в Ростов, «так как там шли тяжелые бои».

Свою миссию по обороне Керчи маршал, как видим, провалил, хотя справедливости ради надо сказать, что от него в той обстановке зависело не так уж много. Тем не менее пришлось держать ответ без скидок. Его товарищем по несчастью оказался вице-адмирал Г.И. Левченко. Последний еще в конце ноября был арестован и 25 января 1942 г. Военной коллегией Верховного суда СССР осужден на 10 лет лишения свободы «за оставление Керченского полуострова и г. Керчи».

На суде, как 26 января докладывал Сталину нарком внутренних дел СССР Берия, Левченко не только лично себя признал виновным, но и показал, что Кулик, вместо принятия мер к обороне Керчи, «своими пораженческими настроениями и действиями способствовал сдаче врагу этого важного, в стратегическом отношении, города»[257].

Получив доклад, Сталин потребовал от Григория Ивановича объяснений. Через три дня А.Н. Поскребышев положил перед вождем многословное и сбивчивое покаяние маршала. В деталях описав ситуацию на Керченском и Таманском полуостровах, подробно перечислив все меры, которые он предпринял, чтобы не допустить прорыва немцев через Тамань на Кавказ, уполномоченный Ставки упирал на то, что именно в этом и состояла задача, поставленная Сталиным. «Эту задачу я и выполнил, — подчеркивал он. — Фактически с этого момента руководил остатками армии и организации обороны на Таманском полуострове я, т.к. Левченко настолько раскис, что он не мог провести эту довольно серьезную работу довольно в сложной обстановке. Армия была переброшена, вооружение и артиллерия были спасены и полностью разгромить армию противнику не удалось»[258].

Судя по всему, эти страстные доводы не убедили Верховного Главнокомандующего. Не забыл он и предложение военной контрразведки арестовать маршала еще в июле, по выходе из немецкого окружения. В итоге 6 февраля 1942 г. постановлением Государственного Комитета Обороны маршал был передан в руки Специального присутствия Верховного суда СССР (в его состав были назначены армвоенюрист В.В. Ульрих — председатель, генерал-полковник П.А. Артемьев, армейский комиссар 1-го ранга Е.А. Щаденко). В вину Кулику вменялось то, что он «в нарушение приказа Ставки и своего воинского долга санкционировал сдачу Керчи противнику и своим паникерским поведением в Керчи только усилил пораженческие настроения и деморализацию в среде командования крымских войск».

Кулик, как мог, отбивался от обвинений, ссылаясь на исключительную тяжесть обстановки. Забегая вперед, скажем, что в 1957 г., проведя необходимую проверку, Генеральный штаб и Главная военная прокуратура пришли к заключению, что к 11—15 ноября 1941 г. силы противника на этом фронте количественно превосходили наши войска в несколько раз и в сложившихся условиях командование войсками керченского направления, как и Кулик «с наличными и притом ослабленными силами и средствами удержать город Керчь и изменить ход боевых действий в нашу пользу не могли».

Но в 1942 г. Специальное присутствие рассуждало по-иному. Пораженческим было расценено поведение Григория Ивановича и при сдаче немцам без санкции Ставки еще одного города — Ростова-на-Дону, что только усиливало вину.

В его новом письме Сталину от 8 февраля 1942 г. уже нет следов ни сознания исполненного долга, ни бахвальства в стиле самоуверенного крестьянского парня. Кулик почти раздавлен: он льстит вождю и кается, кается, кается...

«Т. Сталин!..

Считаю себя виновным в том, что я нарушил приказ Ставки и без Вашего разрешения сдал город Керчь противнику.

Я считаю, что моя вина в тысячу раз усугубляется в том, что я не оправдал Вашего доверия ко мне.

Я Вам лично, т. Сталин, обязан в моем росте. Вы с меня, с бывшего крестьянского парня в прошлом, вырастили в политическом отношении большевика и даже оказали самое большое доверие, что может быть в нашей стране, это ввели в состав ЦК ВКЛ.

В военном отношении я дорос до самого большого звания в Красной Армии — Маршала Советского Союза. Весь мой рост, я еще раз повторяю, был под Вашим личным руководством, начиная с 1918 года, поэтому я и считаю, что моя вина в тысячу раз усугубляется. Все то доверие, которое Вы мне оказывали долгие годы, я не оправдал невыполнением Вашего приказа. Поверьте, т. Сталин, что я это сделал не по злому умыслу и не потому, чтобы игнорировать Ваш приказ, нет, а потому, что мне на месте казалось, что я не смогу дать генеральный бой наступающему противнику в г. Керчь, а хотел дать генеральный бой на Таманском полуострове и потопить его в проливе, не допустив его на Таманский полуостров»[259].

В этом же письме, авторская стилистика которого при публикации полностью сохранена, маршал раскрывал обстоятельства неожиданно легкой сдачи врагу Ростова-на-Дону. Подчеркивая свою юридическую и моральную ответственность, как высшего на том участке фронта воинского начальника, Кулик просил, тем не менее, простить ему содеянное и давал «честное слово большевика», что никогда больше не нарушит приказов ЦК ВКП(б) и лично Сталина.

Вождь был слишком зол на своего бывшего протеже, чтобы так запросто простить его в очередной раз. На письмо он не ответил, а органам правосудия позволил действовать так, чтобы незадачливый маршал сполна испил чашу унижения и раскаяния. На суде его вынудили признать, что он не только не выполнил приказа Ставки об обороне Керчи, но даже и не ставил этой задачи, а, прибыв на место, сразу же отдал распоряжение об эвакуации войск.

Ему пришлось отбиваться также от обвинений в антисоветчине, шпионских связях с германской разведкой. В ходе судебного заседания произошел характерный диалог, свидетельствовавший о том, что в распоряжении обвинения было мало действительных фактов, а подсудимого по примеру 1937 года пытались склонить к самооговору. Присутствовавший в суде прокурор СССР В.М. Бочков заявил Кулику: «Мы знаем, что вы связаны с немцами, признайтесь суду». На резонное замечание, что это явная глупость, и просьбу к следствию предъявить конкретные факты его сотрудничества с гитлеровцами Бочков ответил вопросом: «Почему же Вашу фотографию распространяют немцы у себя в тылу?».

Оказалось, что во время пребывания замнаркома обороны в окружении немцы действительно разыскивали его как руководившего, по их предположениям, смоленскими партизанами. Естественно, распространяли при этом фотоснимки маршала. Но разве это являлось свидетельством сотрудничества Кулика с противником?

Свою лепту в решение судьбы одного из первых советских маршалов внес и начальник Главного политического управления Красной Армии Л.З. Мехлис. Будучи зимой — весной 1942 г. представителем Ставки ВГК на Крымском фронте, он собрал значительный компромат на Кулика, о чем направил Сталину большую шифровку.

Со ссылкой на информацию члена военного совета СКВО Смирнова он сообщал, что в Краснодарском военторге на нужды маршала в октябре — декабре 1941 г. было расхищено товаров больше чем на 85 тысяч рублей. Дошло до того, что интендант 2-го ранга Н.Н. Санадзе на самолете ТБ-3 специально летал из Краснодара в Тбилиси за вином для Кулика под предлогом приобретения товаров, необходимых для войск. Председатель крайисполкома П.Ф. Тюляев приказал военторгу оплатить взятое для Кулика по оптовым ценам и при этом отнести расходы на счет тыла фронта.

Сталин переправил шифровку прокурору СССР Бочкову и наркому госбезопасности Берии. Расследование было произведено супероперативно — в тот же день, 15 февраля 1942 г. Факт самоснабжения Кулика с помощью Тюляева полностью подтвердился. Специальным самолетом в Свердловск своей семье он в сопровождении старшего адъютанта целыми ящиками отправлял фрукты, колбасу, муку, масло, сахар. 200 бутылок коньяка, 25 кг паюсной икры, 50 ящиков мандаринов, мясо, мука, крупа были отправлены по московскому адресу Кулика.

Маршал позднее униженно объяснял Сталину: «Я посылал продукты, главным образом фрукты, в Свердловск, мне дали в Краснодаре. В отношении снабжения моего вагона: я просил снабдить крайисполком Краснодара, а вино и фрукты мне прислали из Грузии товарищи. Никаких моих злоупотреблений по превышению власти в этом отношении никогда не было».

Факт самоснабжения Кулика фигурировал позднее в постановлении Политбюро ЦК от 19 февраля 1942 г., которым маршал был исключен из состава ЦК и снят с поста заместителя наркома обороны.

В конце концов 16 февраля Специальным присутствием Верховного суда он был приговорен к лишению воинского звания Маршал Советского Союза, Золотой Звезды Героя Советского Союза и других государственных наград.

Вся многолетняя карьера летела, таким образом, в тартарары. И Кулик пошел ва-банк. В личном письме 18 февраля 1942 г. он попросил Сталина назначить специальную комиссию ЦК, чтобы расследовать выдвинутые против него обвинения: «Если я вредитель и веду какую подпольную работу, то меня нужно немедленно расстрелять. Если же нет, то строго наказать клеветников, вскрыть, кто они и чего они хотят».

Вредителем он, конечно же, не был, просто-напросто оказался не на своем месте. Но ведь, резонно рассуждал Григорий Иванович, за это не расстреливают. Ему явно не хотелось осознавать, что правила игры, в которую он был давным-давно втянут системой, остались прежними, изменилось лишь его место в этой игре. Превращаться же из гонителя в гонимого, ох, как не хотелось.

Но Сталин и на этот раз отмахнулся от страстных посланий своего бывшего протеже. А к обвинениям Кулика в пораженчестве и невыполнении приказов Ставки добавилась «бытовуха». ЦК ВКП(б) «вдруг» прозрел: выяснилось, что Кулик во время пребывания на фронте систематически пьянствовал, развратничал, занимался самоснабжением и расхищением государственной собственности, растрачивая на свои нужды сотни тысяч рублей из казенных средств.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.