Глава II Нерон и Агриппина

Глава II

Нерон и Агриппина

Смерть Британника

Пролитие родной крови не было редким явлением в римской истории. Сам Вечный город был основан при трагических обстоятельствах. Напомним, братья Ромул и Рем, вознамерившись основать новый город близ того места, куда они были выброшены течением Тибра — это был Палатинский холм, поссорились, поскольку не могли решить, откуда начать постройку, чьим именем назвать город и кому из братьев быть в нем царем. Ромул убил Рема и стал «божественным основателем Города». Братоубийство не помешало его превращению на небесах, куда он вознесся после своего царствования, в милостивого к римлянам бога Квирина.

Один из основателей Римской республики Луций Юний Брут, предок знаменитого убийцы Цезаря, не дрогнув, отправил на казнь двух своих сыновей, уличенных в измене Риму.

Ранее, в царствование третьего римского царя Тулла Гостилия, доблестный воин Гораций был оправдан народом Рима за убийство своей сестры Камиллы. Она оплакивала своего жениха Куриация, который был сражен ее братом, когда римляне — три брата Горация — в схватке с тремя братьями Куриациями из города Альба-Лонга, соперниками Рима, решали, какому городу главенствовать.

Знаменит был трагический случай, происшедший в 303 году от основания Рима (450 г. до новой эры), когда римлянин Виргиний убил свою дочь, дабы она не подверглась насилию со стороны одного из децемвиров (десять человек, управлявших тогда республикой).

После этого Виргиний, отличившийся до этого в боях с латинами, поднял восстание, следствием которого стало уничтожение власти децемвиров, а Аппий Клавдий, который и возжелал обесчестить несчастную девушку, не дожидаясь суда, покончил с собой.

Высшие интересы Рима, спасение от бесчестия служили полным оправданием пролития родственной крови.

Знаменитый полководец, покоритель Карфагена Публий Корнелий Сципион Эмилиан, узнав о гибели своего шурина Тиберия Семпрония Гракха, чью политику он считал бедственной для Рима, процитировал по-гречески стихи: «Так да погибнет каждый, свершающий дело такое!»

Жестокие времена гражданских войн в Риме сделали родственное кровопролитие делом достаточно заурядным. В страшные дни проскрипций расторгались все родственные связи. Проскрипции — объявление вне закона политических противников — вводились в годы гражданских войн в 80-е и 40-е годы I века до новой эры. Внесенные в проскрипционные списки подлежали смерти, а их имущество конфисковывалось. Доносители получали вознаграждение из имущества жертв.

По свидетельству историка Веллея Патеркула, исследовавшего печальную статистику проскрипций, объявленных в 43 году до новой эры триумвиратом Антоний — Лепид — Октавиан, худшими из предателей были сыновья, доносившие на своих отцов ради будущего наследства. Даже рабы реже выдавали властям своих злосчастных хозяев, включенных в гибельные проскрипционные списки. Самый жуткий пример показали двое участников триумвирата. Первым был приговорен к смерти родной брат Лепида Павел, вторым приговоренным стал дядя Антония Луций. Октавиан обрек на смерть «всего лишь» своего политического отца — Цицерона. Впрочем, со временем и он пролил родственную кровь. Когда после занятия его войсками Египта в руках Октавиана оказался сын Цезаря и Клеопатры Цезарион, внучатый племянник и наследник великого Юлия, не колеблясь, обрек его родного сына (и своего родственника!) на смерть.

Эпоха Империи внесла свои коррективы в кровавые родственные споры. Системы понятного престолонаследия принципиат не установил. И это провоцировало и тех, кто находился у власти, и тех, кто к таковой стремился, избавиться любыми средствами от опасных соперников. А таковыми в первую очередь почитались как раз родственники разных степеней, к великому правящему роду Юлиев-Клавдиев принадлежащие. Самым ярким примером этого как раз и можно назвать воцарение Нерона и славное начало его правления. Жена и племянница одновременно императора Клавдия Агриппина отравила своего мужа и дядю, дабы добыть престол для сына. Сын же ознаменовал первый год своего царствования убийством своего сводного брата Британника, отравленного по его повелению.

Если вспомнить жестокий опыт предшествующих кровавых царствований Тиберия, Калигулы да и Клавдия, то трагическая развязка взаимоотношений Агриппины и Нерона не выглядит чем-то из ряда вон выходящим.

Самое начало царствования Нерона, казалось, не предвещало рокового противостояния матери и сына. Внешне Агриппине оказывались всевозможные почести. Размешенной в Палатинском дворце когорте Нерон сам дал пароль Optima Mater — лучшая мать. По постановлению сената августе-матери были даны двое ликторов. Ликторы до сих пор давались только официальным магистратам — должностным лицам, исполняющим государственные обязанности, к каковым Агриппина не имела и не могла иметь отношения. Сенатским же постановлением Агриппина была назначена жрицей вновь учрежденного культа божественного Клавдия. Ее изображения появились на монетах. Монеты, вошедшие в обращение в декабре 54 года, имели профили Агриппины и Нерона, обращенные друг к другу. Титул Агриппины помещался на аверсе — лицевой части монеты, а правящего императора Нерона — на реверсе, обратной стороне. В монетах 55 года профили Агриппины и Нерона были уже наложены друг на друга, профиль Нерона был слегка выдвинут вперед, и оба располагались на аверсе. Титулы уже поменялись местами.

Историки часто сравнивают положение Агриппины первых месяцев царствования Нерона с положением Ливии, вдовы Августа в начале правления ее сына Тиберия. Разница здесь совершенно очевидна. Тиберий не оказывал матери особых почестей, ее положение при дворе не выглядело положением соправительницы. В то же время Тиберий всемерно подчеркивал преемственность своей политики, и потому его верность заветам Августа не могла не импонировать Ливии. У Агриппины все шло иначе. Внешний почет, оказываемый ей и сенатом, и самим принцепсом — Нерон часто появлялся на улицах Рима в паланкине матери, — не мог скрыть главного: политическое влияние Агриппины с самого начала стало встречать скрытое, а в дальнейшем все более заметное сопротивление сына. Его в этом, безусловно, решительно поощряли Бурр и Сенека, резонно полагавшие, что именно им, мужам государственного ума, надлежит руководить политикой молодого и неискушенного в политических делах цезаря, а уж никак не его матери, пусть и обеспечившей ему престол. Амбициозность августы-вдовы лишний раз напоминала всем о преступлении, лежавшем в основе случившейся перемены властителя. А ведь правление нового цезаря должно было изначально выглядеть прекрасным и справедливым, не напоминающим недавние мрачные времена…

Надо сказать, что начало «золотого пятилетия» Нерона не стало свободно от злодеяний. По наущению Агриппины был отравлен проконсул провинции Азия Юний Силан. Вся вина его заключалась в том, что был он праправнук Августа и потому тоже мог претендовать на престол. Погиб Силан без ведома Нерона, но погублен был во имя его царствования. Вскоре, однако, уже сам юный принцепс оказался запятнан родственной кровью — по его повелению был отравлен Британник, сын Клавдия и Мессалины, чьи права на престол были совершенно очевидны. Роковую роль в его судьбе сыграла Агриппина.

Уверенность Агриппины в безусловной покорности сына, лишь благодаря ее усилиям, пусть и преступным, обретшего высшую власть в Риме, стала стремительно улетучиваться в первые же месяцы правления Нерона. Юный цезарь стремительно взрослел и чем далее, тем более начинал стремиться выйти из-под жесткого контроля матери. Агриппина же со своей стороны старалась предельно жестко следить за всеми делами сына, подчеркивая свое неотъемлемое право строго судить их. И не только дела, но и намерения, слова. Эти обстоятельства и стали началом разрыва между матерью и сыном, вдовствующей императрицей и действующим императором. Светоний прямо указывает первопричину озлобления Нерона против Агриппины:

«Мать свою он невзлюбил за то, что она следила и строго судила его слова и поступки».[40]

Недоумение, а затем и раздражение Агриппины Нерон стал вызывать сразу после принятия высшей власти. Предоставление сенату древних прав издавать свои постановления вызвало сопротивление матери молодого цезаря, поскольку это шло вразрез с указами Клавдия, являлось отменой ряда их. Более того, сенаторы настояли на том, что обсуждение своих будущих постановлений они проведут во дворце. Агриппина, скрытая от глаз сенаторов занавесом, закрывавшим специально пробитую дверь позади сидений сенаторов, могла слышать все их разговоры. Обнаружив малоприятные для себя новые черты в поведении сына, августа-мать решила показать всем, а главное Нерону и его советникам, что она в государстве фигура, равноценная самому принцепсу. Как-никак она его таковым сделала, а не воспитатели и нынешние наставники. Когда в 54 году Нерон принимал армянское посольство, Агриппина, внезапно появившись в зале, вознамерилась подняться на возвышение, где находился сам император, и сесть рядом с ним. Мать и сын вместе правят Римом — вот что означала эта неслыханная дерзость. Ведь при Клавдии они сидела на отдельном помосте, а не непосредственно рядом с принцепсом. В зале все оцепенели, но конфуза не случилось: быстро сориентировавшийся Сенека подсказал Нерону выйти навстречу матери. Как писал Тацит: «Под видом сыновней почтительности удалось избежать бесчестья».[41]

Причиной первого прямого столкновения Нерона с матерью послужили вполне естественные перемены в его личной жизни, стремление обрести в таковой независимость. Брак с Октавией не мог принести Нерону личного счастья. Он был заключен вовсе не по любви. Нерон женился на дочери Клавдия и Мессалины, сестре Британника, а значит, и на своей сводной сестре в 53 году в возрасте шестнадцати лет. Брак этот имел для Агриппины смысл прежде всего политический, поскольку он еще более закреплял позиции Нерона в правящем роде Клавдиев. В истории редко встречаются случаи, когда молодые люди, в подобные браки вступавшие, бывали счастливы. Трагическим по своим последствиям стал и брак Нерона и Октавии. Сама Октавия ни в чем не походила на свою мать, ставшую на века символом самого чудовищного распутства. Добрая, мягкая, лишенная честолюбия, она была совершенно не склонна не только к распутству, но и ко всякого рода увеселениям. Она была верной и преданной женой Нерона, все источники того времени говорят о безупречности ее поведения, но… не любил ее Нерон. Не блистала Октавия и красотой. Учитывая разницу, а попросту говоря, противоположность характеров молодых супругов, Нерону с Октавией должно было быть скучно… Поэтому не стоит удивляться, что вскоре Нерон впервые в жизни по-настоящему влюбился в полную противоположность своей несчастной жены. Муж правнучки родной сестры Августа Октавии Младшей стал возлюбленным вольноотпущенницы Акте, вчерашней рабыни, а ныне одной из самых прекрасных и известных гетер Рима. Тогда же у Нерона появились новые друзья-наперсники — двое блестящих молодых людей Марк Отон и Клавдий Сенециан. Сенециан был сыном вольноотпущенника императора Клавдия, а Отон был знатного рода, принадлежал к семье консула. Этому молодому человеку суждено было сыграть определенную роль в судьбе Нерона, оставить свой след в истории Римской империи и даже побывать с трагическим, правда, исходом некоторое время на троне.

Пылкая любовь к Акте, которая, будучи многоопытной гетерой, умело разжигала чувства Нерона, новые друзья — все это увлекало молодого принцепса, постепенно выводя его из-под влияния матери. Роскошные пиршества, полные соблазна тайные встречи — вот она, настоящая жизнь, особенно когда рядом любимая женщина, такая искусная в любовных играх! Любовь Нерона казалась беспредельной. Светоний пишет, что он даже подкупил нескольких сенаторов, чтобы они свидетельствовали царское происхождение возлюбленной принцепса.[42] Акте была гречанкой, значит, речь могла идти о каком-либо царском роде эллинистического мира.

Любовь Нерона и Акте встретила одобрительное отношение в среде приближенных императора, среди римской знати. Пусть молодой цезарь тешит себя любовью с гетерой-вольноотпущенницей, главное, чтобы он не затевал прелюбодеяний со знатными матронами, не унижал бы именитые роды. Римская знать испытала столько унижений от любовных безумств Калигулы, была настолько потрясена его откровенным инцестом, когда он не скрывал ни от кого своих любовных отношений с родными сестрами, что амурные забавы Нерона и Акте она воспринимала как заурядную шалость юного повесы, берущего уроки любви у многоопытной гетеры.

Агриппину, однако, этот неожиданный роман сына совсем не привел в восторг. Сама по себе связь Нерона с вольноотпущенницей не могла ее возмутить. В конце концов ее возлюбленный Паллант тоже был либертином. Дело было в другом: Акте уводила Нерона из-под влияния матери, а уж этого Агриппина стерпеть не могла. Какая-то гетера, недавняя рабыня рушит все ее планы, сводя на нет то, что было достигнуто таким трудом.

Агриппина была, безусловно, человеком очень незаурядным, обладала немалым умом, была хитроумна и коварна. Но она не умела управлять своим гневом и, приходя в ярость, действовала под влиянием сиюминутных вспышек, что неизбежно шло ей во вред. Ее яростные нападки на Акте, ее злые упреки Нерону только озлобили принцепса, его страсть не слабела, а, наоборот, распалялась, и, наконец, он совсем вышел из повиновения матери. Такой поворот дел не мог оставаться тайной для окружающих, и им немедленно воспользовался воспитатель Нерона Сенека, сам желавший быть важнейшей персоной в государстве, сам стремившийся держать Нерона под своим влиянием. Ослабление позиций Агриппины привело к тому, что Нерон всецело вверился Аннею Сенеке. Мудрый воспитатель еще раз показал, сколь неверны представления о философах как о людях, оторванных от жизни, чуждых ее хитросплетениям. Сенека немедленно изобрел прикрытие Нероновой страсти. Его друг Анней Серен стал для всеобщего обозрения откровенно изображать пылкую влюбленность, в Акте, подносил ей дорогие подарки, которые на самом деле были тайными дарами Нерона. На время ему удалось многих ввести в заблуждение и прикрыть от чуждых глаз любовь императора и вольноотпущенницы.

Но Агриппина не была бы Агриппиной, если бы не поняла, что избранный ею способ воздействия на Нерона ошибочный. Она радикально меняет свое поведение и отныне не только не препятствует ненавистной ей связи сына, но начинает ее прямо поощрять. Она признается Нерону, что не права, винится в чрезмерной суровости. Теперь для любовных наслаждений она предлагает сыну свою собственную спальню под благовидным предлогом сохранения в тайне связи с Акте. Она предоставляет в распоряжение Нерона свое гигантское состояние, которое, по свидетельству Тацита, лишь немногим уступало императорскому… Но все тщетно. Неумеренная снисходительность, сменившая неумеренную строгость, не способствовала восстановлению влияния императрицы на сына. Ближайший советник Нерона Сенека, своевременно разоблачая лицемерие Агриппины, предостерегает принцепса от ее коварных замыслов.

Нерон оказывается способным учеником. Не поддаваясь более попыткам Агриппины вернуть себе прежнее влияние, он в то же время внешне ведет себя как верный, преданный и любящий сын. Такой поворот, должно быть, еще больше раздражает Агриппину. Она вновь не в силах сдержать свое озлобление, и оно прорывается у нее наружу в самый неподходящий момент.

Нерон решил сделать великолепный жест: он посылает матери в дар лучшие платья и драгоценности, в которых когда-либо блистали жены и матери цезарей. Агриппина, получив роскошный подарок, раздраженно заявила, что подарок этот не только не приумножает ее нарядов и украшений, но, напротив, напоминает ей о том, что сын отнял у нее все остальные богатства, поскольку подарил ей лишь часть того, чем владеет, а все, чем он владеет, добыто ее стараниями.

Заявление грубое, оскорбительное и несправедливое, пусть даже подарок сына был не от чистого сердца. Слова матери быстро стали известны Нерону. Передававшие их, как водится, еще и приукрасили ответ Агриппины, добавив в него побольше яду. И тогда Нерон решился на действительно серьезный вызов матери: он отправил в отставку Палланта со всем его окружением.

Когда Нерон отстранил от заведования государственными финансами вольноотпущенника Палланта, верного и надежного соратника вдовствующей императрицы, то эта его неожиданная решимость в делах управления империей не могла не смутить Агриппину. Властная дочь Германика, проложившая сыну дорогу на Палатин, дабы самой вершить судьбы Римской державы, не ожидала от Нерона такого своеволия. По словам Тацита, августа была просто вне себя от ярости. Ярость — плохой советчик в борьбе за высшую власть. Утратив в гневе здравый смысл, Агриппина обрушилась на сына с прямыми угрозами. Британник уже подрос, заявляла она, а он-то и есть кровный сын Клавдия и потому — достойный наследник отцовской власти. Она не удержалась от напоминания Нерону, что он всего лишь усыновленный отпрыск чужого рода, который пользуется доставшейся ему властью лишь для того, чтобы обижать свою мать. Распалясь, Агриппина заявила даже о готовности сделать всеобщим достоянием правду о своем кровосмесительном браке с родным дядей Клавдием (а кто, собственно, об этом в Риме не знал?) и даже о его отравлении, ею самой организованном. Последнее, кстати, тоже мало для кого было тайной. По слова Тацита, «она простирала руки, понося Нерона и выдвигая против него одно обвинение за другим, взывала к обожествленному Клавдию, к пребывавшим в подземном царстве теням Силанов, вспоминала о стольких напрасно совершенных ею злодеяниях». Главным из таковых можно уверенно назвать возведение на престол империи Нерона.

Самая же серьезная угроза была следующая: Агриппина объявила о намерении отправиться в лагерь преторианцев вместе с сыном и его главными помощниками — Бурром и Сенекой. Пусть же воины преторианских когорт выслушают, с одной стороны, дочь Германика, а с другой — калеку Бурра и изгнанника Сенеку, которые пытаются увечной рукой и риторским языком управлять людьми. Учитывая традиционную популярность Агриппины в военной среде, сомнительные позиции сухорукого Бурра, презрение воинов к риторам и философам, императрица-мать могла рассчитывать на успех.

Нерон и его окружение не могли не задуматься о последствиях такого посещения высшими лицами империи лагеря преторианцев. Агриппина совершила большую ошибку, заранее оповестив Нерона о своих намерениях. Потому не следует удивляться тому, что юный принцепс с помощью, надо полагать, мудрых советников и наставников не мог не задуматься над способом устранения нависшей и, главное, объявленной угрозы. Нетрудно было догадаться, что самым сильным оружием против Нерона было наличие никак не менее, а может и более, законного претендента на высшую власть в империи. Тем более что близился день, когда Британнику должно было исполниться четырнадцать лет. Совершеннолетие в Риме традиционно начиналось с шестнадцати лет, но сам Нерон надел мужскую тогу в четырнадцать и потому он мог полагать, что Британник, знавший об этом, потребует для себя того же. Отказать ему будет невозможно, но тогда Британник становится вровень с самим Нероном. Тогда как же ему, законному сыну Клавдия, не возжелать высшей власти, да еще если его поддержит Агриппина, которая уверена в преторианцах. Слишком очевидны были угрозы, чтобы оставить их без внимания.

Ведь в самом деле, что, если бы перед преторианскими когортами предстала дочь славного Германика? Агриппина уже во времена Клавдия ввела новшество в римские обычаи: она стала появляться перед преторианцами на специальной трибуне рядом с помостом, откуда к воинам обращался сам принцепс. И надо сказать, что воины воспринимали это вполне доброжелательно и на долю Агриппины приветствий доставалось столько же, сколько и самому Клавдию. Тацит писал: «Пребывание женщины перед строем римского войска было, конечно, новшеством и не отвечало обычаям древних, но сама Агриппина не упускала возможности показать, что она правит вместе с супругом, разделяя с ним добытую ее предками власть».[43] А власть-то Нерона была добыта самой Агриппиной… И было очевидно: если появится сам Нерон в сопровождении сухорукого Афрания Бурра и Аннея Сенеки, то шансы его произвести на преторианцев впечатление, способное затмить величественный облик вдовствующей августы, явно невелики. Мутные речения Сенеки могли бы только разозлить воинов, но никак не вдохновить их. Потому-то у Нерона и не могло быть сомнений, что дилемма, стоящая перед ним, звучит предельно четко: «Aut Caesar, aut nihil» — «Или Цезарь, или ничто».

Вывод, что в случае исчезновения Британника Агриппина лишится возможности грозить Нерону поддержкой претензий на престол со стороны законного наследника покойного Клавдия, напрашивался сам собой. И Нерон не мог его не сделать. Британник был обречен.

Роковую развязку приблизил случай, происшедший во время праздника Сатурналий. Сатурналии — один из самых ярких и горячо любимых римлянами праздников. Он был посвящен Сатурну, богу посевов, который дал людям пищу и правил ими во время «золотого века», когда все были равны и, главное, равно счастливы. Женой Сатурна была богиня богатой жатвы Опс, а сыном их был грозный бог-громовержец, верховный владыка богов Юпитер. Сатурналии начинались 17 декабря, после окончания жатвы, и продолжались семь дней. В эти дни римляне беззаботнейшим образом веселились. Забывались тогда на короткое время все общественные различия. Даже рабов их хозяева сажали с собою за стол и угощали наравне со всеми. Как бы воссоздавался заветный «золотой век», бывший временем всеобщего равенства и братства. Великий Овидий писал о нем: «Aurea prima sata est aetas, que vindice nullo» — «Первым посеян был век золотой, не знавший возмездия».

И именно в дни Сатурналий Нерон решился на жестокое злодеяние, ставшее возмездием Агриппине в ответ на ее угрозы.

Как и положено было в эти праздничные дни, Нерон со сверстниками веселился, затевая различные игры. В одной из этих забав полагалось по жребию избирать царя. Царь отдавал всем разного рода приказания, которые могли быть легко, весело и с удовольствием выполнены для поддержания всеобщего веселия. Жребий выпал Нерону: вот случай, когда цезарю можно было открыто называться царем. Сначала игра шла как обычно, но вот Нерон повелел Британнику встать и, выйдя на середину зала, спеть песенку по своему выбору. Возможно, он рассчитывал, что мальчик, для которого веселое хмельное общество было еще делом непривычным, смутится и станет предметом всеобщих насмешек. Британник, однако, совсем не был смущен. Он уверенно вышел в центр и твердым голосом затянул песню. Нерон немедленно пожалел о данном повелении, и было тому две причины: во-первых, голос у Британника был приятнее, нежели у самого Нерона, а это для него было огорчительно до чрезвычайности, во-вторых, песня оказалась наполненной иносказательными жалобами на то, что его лишили законного родительского наследства и, самое главное, верховной власти. Если само пение Британника было импровизацией, то содержание песни выдавало, над чем несчастный сын Клавдия и Мессалины думал постоянно и настойчиво. Нерон своим шуточным повелением нечаянно попал в точку: подросток выдал свои сокровенные мысли, дал понять, что его более всего волнует. К полному огорчению Нерона, присутствующие в зале, которым поздний час и хмельное веселье развязали и мысли, и языки, стали высказывать Британнику достаточно явное сочувствие. Соответственно Нерон не мог не ощутить неприязнь к себе, поскольку он и был тем самым обидчиком, который похитил у сына покойного императора и родительское наследие, и верховную власть.

С этого дня Нерон люто возненавидел Британника, и для такого озлобления, надо сказать, были серьезные основания. Явственные теперь претензии Британника на власть после его откровенного пения на Сатурналиях означали для Нерона не что иное, как смертельную опасность. Высшая власть могла перейти к сыну Клавдия только в одном случае: если Нерон уйдет из жизни. Нерон хорошо знал свою родительницу и прекрасно понимал, чем рано или поздно могут кончиться угрожающие намеки на большую законность Британника как наследника Клавдия. Кто подогревал в самом Британнике властные амбиции, каковые едва ли сами могли вдруг развиться у тринадцатилетнего подростка, догадаться было также нетрудно. Совсем недавняя смерть Клавдия, да и не столь уж далекая — каких-то четырнадцать лет прошло — гибель Калигулы не оставляли сомнений в том, каким, собственно, образом произойдет смена принцепса. Потому сколь ни чудовищно было убийство Британника, по воле Нерона совершенное, нельзя не признать: он наносил предупреждающий удар, уничтожая соперника. Причем соперника не вероятного даже, а прямо объявленного и самолично своих притязаний уже не скрывающего. Не грози Агриппина сыну правами Британника, не поддайся несчастный ребенок наущениям со стороны и не начни он так неудачно скорбеть по своим утратам наследства и власти, Нерон не обязательно решился бы на убийство. Не забудем, это ведь только 55 год, только самое начало «золотого пятилетия», когда Нерон еще не являлся тем чудовищем, каковым он предстанет перед римлянами в конце своего царствования. Властолюбие Агриппины обрекло Британника на смерть, а Нерона сделало братоубийцей.

Решившись на устранение Британника, Нерон осознавал, что открытая расправа с сыном Клавдия невозможна. Мальчик не мог быть обвинен ни в каком преступлении, взвалить же на него какое-либо злодеяние также выглядело нелепо. Даже свои притязания на Клавдиево наследие подросток заявил иносказательно в шуточной песенке на праздничной пирушке. Памятуя, как ушел из жизни отец Британника, Нерон решил прибегнуть к отравлению. Поскольку Агриппина продолжала преследовать его угрозами, он начал действовать немедленно. Ему было известно, что знаменитая отравительница Локуста содержится под надзором трибуна одной из преторианских когорт Юлия Поллиона. Совсем недавно ее руками был изготовлен яд, прекративший жизнь Клавдия. Тогда Локуста исполняла волю Агриппины, пролагая дорогу царствованию ее сына — Нерона. Теперь услугами великой отравительницы собирался воспользоваться Нерон, дабы оградить свою власть от угрозы со стороны Агриппины. Отнюдь не лишенный своеобразного чувства юмора, Нерон не мог не увидеть такую жуткую пикантность подобного поворота событий.

Сделать яд Локусте не составило труда. Более того, дабы на Нерона не пало подозрение в убийстве сводного брата, она изготовила яд длительного действия, чтобы окружающие не догадались об отравлении. В результате яд, который Британник принял из рук своих воспитателей, оказал на него всего лишь действие слабительного, вызвав сильное расстройство желудка. И тут оказалось, что Нерону нужна была мгновенная смерть Британника. Едва ли это были вульгарная враждебность или необузданная злоба. Нерон мог предполагать, что если отравление Британника примет вид продолжительной болезни, то Агриппина, догадавшись, что, собственно, происходит, сможет добыть противоядие и спасти несчастного ребенка. Да и где уверенность, что Локуста, лишенная даже намека на какие-либо нравственные устои, не перейдет вновь в стан матери принцепса? Она ведь ей уже служила, да еще как! Потому Нерон требует к себе Локусту и начинает избивать ее, крича, что та дала Британнику не отраву, а слабительное. Лекарство вместо яда. Издевательство над цезарем! Отравительница оправдывалась, вполне резонно объясняя слабость дозы яда заботой о том, чтобы никто не смел обвинить Нерона в братоубийстве с помощью яда. Тот, однако, не принял таких оправданий. Как пишет Светоний, «он воскликнул: «Уж не боюсь ли я Юлиева закона!»— и заставил ее тут же, в спальне, у себя на глазах сварить самый сильнейший и быстродействующий яд».[44]

Проба яда состоялась немедленно. Сначала отраву дали козлу (то-то изумления было среди находившихся во дворце, когда они увидели козла, ведомого в личные покои цезаря!). Но то ли яд был еще слабоват, то ли козел очень уж крепок, но бедное животное околело только через пять часов. Локуста дважды перекипятила яд, и на сей раз его добавили в еду поросенку, который околел на месте. Удовлетворенный проведенными опытами Нерон велел немедленно подавать отраву к столу и поднести ее Британнику, обедавшему вместе с ним.

Сценарий подачи яда был тщательно разработан. Будучи сыном покойного императора, Британник обедал в соответствии с установившимся обычаем: дети принцепсов обедали, сидя за отдельным и менее обильным столом, на виду у своих родителей. Здесь родителей, понятное дело, не было, но отдельный стол Британнику полагался. Прислуживал ему раб, в обязанность которого входила непременная проба всех кушаний и напитков, подаваемых высокородной персоне. Если бы отравленное блюдо или питье в первую очередь попало бы в руки раба, то его смерть сорвала бы покушение. Потому изобрели внешне простую, но при этом очень тонкую уловку. Раб подал Британнику питье, им уже опробованное, но слишком горячее. Когда тот попросил его остудить, питье немедленно разбавили холодной водой с разведенным ядом. С первого же глотка Британник упал недвижимым.

«Сидевших вокруг него охватывает страх, и те, кто ни о чем не догадывался, в смятении разбегаются, тогда как более проницательные замирают, словно пригвожденные каждый на своем месте, и вперяют свои взоры в Нерона. А он, не изменив положения тела, все так же полулежа и с таким видом, как если бы ни о чем не был осведомлен, говорит, что это дело обычное, так как Британник с раннего детства подвержен падучей и что понемногу к нему возвратится зрение и он придет в чувство. Но на лице Агриппины отразился такой испуг и такое душевное потрясение, с которым она, как ни старалась, справиться не могла. Агриппина поняла, что лишается последней опоры и что братоубийство — прообраз ожидающей ее участи. Октавия также, невзирая на свои юные годы, научилась таить про себя и скорбь, и любовь, и все свои чувства. Итак, после недолгого молчания возобновилось застольное оживление» — так пишет Тацит.[45]

В приведенном описании трагедии братоубийства наибольшее внимание обращают на себя три момента.

— Самоуверенность Нерона. Смерть Британника от яда внешне ничем не напоминает припадок эпилептика, больного падучей болезнью. Цезарь просто признается: да, я отравил сводного брата, но мне угодно объявить это приступом падучей и никто из вас не посмеет мне возразить.

— Ужас Агриппины. Нерон одним махом разрушил все здание ее политики угроз, столь старательно ею возводимое на страх непокорному сыну. Видя, что теперь Нерона ничто не остановит, она наверняка должна прозревать и собственный, столь же трагический конец.

— Присутствующие легко проглотили наглую ложь Нерона и очень быстро забыли о происшедшем на их глазах убийстве. Недолгое молчание, новое застольное оживление могут, конечно же, ужаснуть читателя, но не забудем, что времена Тиберия, Калигулы и Клавдия достаточно приучили обитателей Палатина к подобным делам. Юлии-Клавдии бестрепетно проливали родственную кровь. Чему же удивляться! И еще один любопытный эпизод случился во время продолжения рокового для Британника застолья. Как следует из биографии императора Тита Флавия, написанной Светонием, тот воспитывался при дворе на Палатине и был близким другом Британника. В роковой миг для сына Клавдия Тит находился рядом. Очевидно, движимый любопытством, еще не до конца осознав случившееся, юный Флавий пригубил тот самый напиток, который только что оказался смертельным для Британника. Глоток, к счастью, был сделан маленький и Тит отделался тяжелой и продолжительной болезнью, но жизнь его оказалась вне опасности. Так Рим, потеряв в лице Британника возможного императора, едва не лишился заодно и императора будущего — Тита, которому суждено было стать во главе империи двадцать четыре года спустя.

Не были потрясены и римляне за пределами Палатинского дворца. Многие, правда, увидели в непогоде — шел сильный ливень во время погребения Британника — проявление гнева богов, возмущенных преступлением принцепса. Здесь, скорее, проявилась традиционная впечатлительность римлян, видевших во всех так или иначе примечательных природных явлениях те или иные знамения. О знамениях, предрекавших те или иные события, никогда не забывали и крупнейшие римские историки. На страницах своих книг они наисерьезнейшим образом таковые описывали. Главное здесь иное: большинство римского народа достаточно спокойно восприняло это преступление Нерона. Этому способствовала как память историческая, поскольку все Юлии-Клавдии, начиная с самого Августа, проливали родную кровь, так и память мифологическая — братоубийцей был и божественный основатель Рима. Поклонники мифологии греческой, каковых в Риме было множество (главным среди них был сам Нерон), могли вспомнить и поединок сыновей царя Эдипа — Этеокла и Поллиника, решавший, кому править в Фивах, и убийство родными братьями Атреем (отец Агамемнона, предводителя ахеян под стенами Трои) и Фиестом своего сводного брата Хрисиппа, что совсем уж близко было к Неронову злодеянию. Но главным было другое: неделимость верховной власти для римлян эпохи Империи — дело совершенно очевидное. Когда на власть могут претендовать многие — хорошего от этого не жди. Грядут смуты, перевороты, а значит, будет нанесен ущерб государству. Главная же забота высшей власти в Риме — недопущение какого-либо ущерба государству. «Videant consules ne quid Respublica detrementi capiat!» — «Да смотрят консулы за тем, чтобы государство не потерпело ущерба!»

Этот завет еще республиканской поры вовсе не был забыт в Империи. Только ответственность консулов перешла к принцепсам. Потому укрепление неделимости верховной власти вполне естественно воспринимается как соблюдение интересов государства в целом, предотвращение возможного ущерба. Пусть даже цена этого — пролитие родной крови. Здесь стоит вспомнить обстоятельства прихода Тиберия к власти. Новый принцепс, официальный преемник Августа, держал в тайне его кончину, пока не был убит внук Августа — Агриппа Постум. Агриппа был убит войсковым трибуном, приставленным к нему для охраны, который получил об этом письменный приказ. Светоний, сообщающий обстоятельства происшедшей трагедии, пишет: «Неизвестно было, оставил ли этот приказ умирающий Август, чтобы после его смерти не было повода для смуты, или его от имени Августа продиктовала Ливия с ведома или без ведома Тиберия». То есть совсем даже не важно, кто отдал роковой приказ. Важно, что его исполнение означало устранение повода для гражданской смуты. Верхам Империи это казалось настолько естественным, что, как мы видим, не исключалось предположение, что сам Август мог распорядиться убить родного внука, дабы пасынок мог спокойно править. Соответствующей была и реакция народа — дело было быстро замято и забыто. Отношение римлян к гибели Британника оказалось аналогичным.

Такие настроения римского народа, названные Тацитом снисходительными, замечательно уловил Сенека и блестяще отразил их в тексте особого указа, оставленного им, но изданного, разумеется, от имени цезаря Нерона. Дошел он до нас в изложении Тацита. Начинался указ с объяснения поспешных похорон Британника. Поспешность эта оправдывалась почтением к древним обычаям, установленным предками. Согласно им должно было скрывать от людских глаз похороны безвременно умерших и не затягивать церемонии похвальными речами и пышно отправляемыми обычаями. Далее славный философ устами Нерона объявлял римлянам, что, потеряв в лице Британника не только брата, но и помощника, цезарь «отныне может рассчитывать только на содействие всего государства, и поэтому сенаторам и народу тем более надлежит оказывать всяческую поддержку принцепсу — единственному оставшемуся в живых отпрыску рода, предназначенного для возложения на него высшей власти».[46]

Последнее заявление имело особое значение: никто теперь не имеет никаких законных прав оспаривать высшую власть у Нерона. Всякий иной претендент преступен, ибо Нерон единственный цезарь по праву принадлежности к роду Юлиев-Клавдиев.

Год спустя после гибели Британника Луций Анней Сенека написал специальный трактат «De Clementia» — «О милосердии». В нем философ-наставник не просто говорил о непричастности Нерона к смерти сводного брата, он прямо провозглашал молодого цезаря образцом милосердия. Его правление описывалось как дарующее римлянам полную безопасность, правосудие, стоящее выше всех преступлений. Провозглашалось, что в правлении Нерона присутствуют все элементы «абсолютной свободы, за исключением свободы быть уничтоженным».[47]

Далее Сенека изложил саму концепцию взаимоотношений правителя и народа: «До тех пор этот народ будет свободен от опасности, пока он будет знать, как быть покорным властителям: если когда-нибудь он свергнет правителей или не позволит им восстановить свою власть, если те будут смещены из-за какой-нибудь случайности, тогда это единство, эта ткань могущественнейшей из империй расползется в куски, и с концом покорности придет и конец владычеству города (Рима)».[48] Далее Сенека прямо отождествляет безопасность цезаря и безопасность государства: «Ведь цезарь и государство так давно переплелись, что невозможно разделить их, не уничтожив их вместе, ибо если цезарю нужна сила, государству требуется голова».[49]

Сила цезаря — в государстве, им управляемом, но государство без цезаря — тело без головы, обезглавленный труп. Такого отождествления принцепса и Римской державы до Сенеки не было, да и быть не могло. Английский историк Мириам Гриффин справедливо отметила, что данная идея Сенеки противоречила той идеи власти, которую провозгласил Нерон, тем же Сенекою наученный, перед сенатом: власть исходит от сената римского народа, и принцепс, высшее лицо, власть эту с сенатом и разделяет.[50] Новая трактовка власти принцепса напоминает понимание царской власти в мире эллинистических государств. Греческие трактаты на эту тему были, конечно же, прекрасно знакомы Сенеке. Нерону, явному эллинофилу, такой новый взгляд мудрого наставника мог быть только симпатичен.

Конечно, едва ли во взглядах на государственную власть у Сенеки за пару лет, прошедших со времени провозглашения Нерона принцепсом, произошли столь серьезные изменения. Обучая Нерона провозгласить в сенатской курии почтение к традиционным римским представлениям о природе высшей власти, Сенека старался обеспечить молодому цезарю доверие сената и любовь римлян, без которых правление не могло успешно начаться. Теперь, когда власть Нерона выглядела прочной, а в трагической истории с Британником молодой владыка Рима, что называется, показал зубы, надо было дать истинное теоретическое обоснование властным возможностям принцепса, каковыми они были на деле. Не забывал Сенека и о своей собственной роли при молодом цезаре. В трактате «De Clementia», как справедливо пишет Мириам Гриффин, «он убеждал высшие слои общества признать, что власть цезаря абсолютна и что он хорошо подготовлен и обеспечен хорошими советами».[51] Им, Сенекою, подготовлен и его мудрыми советами обеспечен.

Едва ли трактат Сенеки, отражавший прежде всего действительное положение дел в государстве, реальные возможности и понимание обязанностей высшей власти в Империи, был специально направлен против Агриппины. Но те грозные предупреждения, что содержались в нем в адрес возможных противников принцепса, били и по ней.

Судьба Агриппины

Рок, судьба, неотвратимость предназначенного свыше занимали огромное место в мыслях и представлениях людей античной эпохи. Рок выступал в роли высшей силы, перед его неотвратимостью были бессильны даже сами бессмертные боги. Вспомним, при осаде Трои ряд богов сочувствует вовсе не ахеянам, но троянцам. Среди них сам бог Солнца Аполлон, однажды даже вмешательством своим спасающий троянцев от меча Ахиллеса, — он принял облик молодого воина-троянца и заставил грозного сына Пеллея преследовать себя, отвлекая его от стен Трои. Когда Ахиллес обнаружил, что понапрасну гнался за проведшим его божеством, ему оставалось только бессильно негодовать. В другой раз, когда Ахилл ринулся на сына Приама, троянского царевича Гектора, то Аполлон, подоспевший на помощь, окутал Гектора мраком. Трижды Ахилл бросался на Гектора, но поражал своим копьем только мрак. Но Аполлон не может изменить судьбу ни Трои, ни славного троянца Гектора. Они обречены на гибель самой судьбой, и потому Ахиллу суждено сразить на поединке Гектора, а самой Трое пасть. Сам владыка боев Зевс не принимает жертв троянцев, когда они ему их посвящают. Он знает: судьба обрекла Трою на гибель и даже боги, даже он сам, главный из них, здесь бессильны. Потому ветер подхватывает струи дыма от жертвенных костров троянцев и относит их прочь.

Рок на стороне ахеян, а не троянцев, и потому Троя пала. Хитроумие Одиссея, придумавшего деревянного коня, чтобы провести троянцев и тайно проникнуть в их город, — это всего лишь способ осуществления судьбы. Ее избежать не может никто. Даже если человек сознательно и целенаправленно стремится избежать своей судьбы, то все равно на деле каждый его как бы самостоятельный шаг является еще одним шагом в осуществлении его предназначенной судьбы. «Предопределенного Роком не может избежать даже бог» — так говорила пифия Дельфийского оракула.

Римские представления о всемогущем роке сформировались под воздействием греческих. Fatum у римлян соответствовал понятию Ананкэ у греков, что означало не просто судьбу, рок, но и необходимость, неизбежность, закономерность. Рок осуществлялся через посредничество богинь судьбы. Греки их называли Мойры, у римлян они именовались Парки. В их руках находились судьбы людей. Как греческое, так и римское имя богинь судьбы происходили от корней, означающих долю, меру. Каждому человеку изначально давалась его доля жизненного пути, за пределы которой он выйти не мог, хотя внутри выделенного ему отрезка жизненного пути он был свободен и мог выбирать любой образ жизни, что, однако, не могло предотвратить назначенного финала.

Узнать свою судьбу — желание, вполне естественное для людей античного мира. Отсюда распространение в Греции и Риме веры в предсказания. Широчайшую известность приобрел знаменитейший оракул, находившийся в Дельфах при храме Аполлона в Греции. Римляне чтили пророчицу Сивиллу, обитавшую в таинственной пещере близ города Кумы, где находился также храм Аполлона. Именно благодаря Сивилле некогда троянец Эней сумел спуститься в царство мертвых и получить от своего отца Анхиза наставление, где именно в Италии он должен высадиться и основать свое поселение. Так повествует «Энеида» Вергилия. «Сивиллины книги» — книги пророчеств. «Сивиллины книги» хранила специальная коллегия жрецов из пятнадцати человек, в особо тяжелые времена для Рима по повелению сената жрецы обращались к ним, указывая средства для умилостивления богов. Предсказания судьбы, последствий тех или иных деяний составляли важнейшую часть деятельности римских жрецов. Жрецы-авгуры предсказывали, опираясь на толкование полета птиц, жрецы-гаруспики истолковывали судьбу, гадая по внутренностям жертвенных животных.

В эпоху Империи в Риме большое распространение получили восточные культы и особой популярностью пользовались магические таланты многочисленных мудрецов с Востока, каковых в Грецию и Италию прибывало множество. С Востока в Рим пришли астрология, магия, пристрастие к сложным и малопонятным символам. Весьма расположен был к восточным культам брат Агриппины Калигула, почитавший египетские божества Исиду и Сераписа. Культ малоазийской богини Кибелы, считавшейся матерью богов, процветал при дворе императора Клавдия. Потому неудивительно, что представители самых верхов римского общества постоянно обращались как к своим традиционным прорицателям, так и к восточным магам из Сирии и Вавилона, чьи предсказания особо были в моде.

К предсказаниям многочисленных прорицателей греки и римляне относились самым серьезным образом. Многие трагедии они прямо объясняли пренебрежением к пророчествам. Как тут не вспомнить великого Гая Юлия Цезаря, пренебрегшего предсказанной ему бедой в мартовские иды и легкомысленно явившегося на гибельное для него заседание сената!

Агриппина давно уже знала страшное пророчество относительно своей судьбы. Она когда-то обратилась к халдейским мудрецам-прорицателям с вопросом о будущей судьбе Нерона. Ответ предсказателей судеб был воистину ужасен: Нерон будет царствовать, но умертвит свою мать. Такое известие, услышанное из уст мудрецов, прибывших в Рим из Вавилона, отнюдь не смутило Агриппину. Она воскликнула: «Пусть умерщвляет, лишь бы царствовал!»

Конечно, невозможно поручиться, что рассказ об этом предсказании не появился уже после смерти Агриппины. Источник Тацита, описавшего роковое пророчество, им самим обозначен весьма неопределенно: «передают». В то же время Тацит уверенно пишет, что Агриппина много лет ждала именно такого конца, не страшась его.[52]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.