ГЛАВА 2 МОЛОДЫЕ ГОДЫ

ГЛАВА 2

МОЛОДЫЕ ГОДЫ

«Трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по моему мнению, было верхом благополучия человеческого»[141]. Мы не знаем, разделял ли молодой Потемкин иллюзии Петра Гринева. Самойлов уверяет, что его дядя стремился к военной карьере.

Прибыв в Петербург, Гриц вовсе не оказался один на один с чужим городом. В столице у него жила родня — старшая сестра Мария, ее муж капитан армии Николай Борсович Самойлов и их дети: Александр и Екатерина. Вероятно, поначалу юноша поселился в доме зятя. С этого времени семья Самойловых — самые близкие и осведомленные о его жизни люди. Позднее, приезжая с театра военных действий в годы Первой русско-турецкой войны, Григорий Александрович будет останавливаться именно у них.

Время, когда исключенный студент явился в Петербург, было тревожным. Шла Семилетняя война с Пруссией, а в 1758 году разразилось громкое дело канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, обвиненного в государственной измене. Поскольку город был невелик и питался новостями двора, а гвардейские полки еще и принимали постоянное участие в придворной жизни, то происходящее не могло не обсуждаться в казармах. Вопрос о том, кто станет царствовать после смерти Елизаветы Петровны, был у всех на слуху и оставался главной темой потаенных разговоров в течение всего 1758 года.

Дело Бестужева

Причиной к этому послужили следующие события. В начале сентября 1757 года у дверей церкви в Царском Селе при большом стечении народа, пришедшего из окрестных деревень на праздничную обедню, императрица внезапно упала в обморок. Он был необычайно глубок и продолжителен, так что многие из придворных подумали, будто недалек смертный час Елизаветы[142].

Впрочем, подобные обмороки повторялись у ее величества регулярно с 1749 года, когда она, поехав в подмосковное село Перово в гости к Алексею Григорьевичу Разумовскому, лишилась чувств на празднике, устроенном в ее честь. Из-за слабости Елизавету тогда несли в Москву на руках. «Она была высокого роста, собою прекрасная, мужественная и очень дородная, — писала мемуаристка Е. П. Янькова, — а кушала она немало и каждое блюдо запивала глотком сладкого вина; …особенно любила токайское; ну, немудрено, что при ее полноте кровь приливала к голове, и с ней делались обмороки, так что в конце ужина ее иногда уносили из-за стола в опочивальню»[143].

Припадок, произошедший осенью 1757 года, выглядел слишком долгим. Пропал пульс, казалось, что Елизавета не дышит. В этих условиях канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин решил действовать быстро. Он уже два года назад составил проект манифеста, согласно которому великий князь Петр Федорович хотя и провозглашался императором, но не становился самодержавным монархом — его жена Екатерина Алексеевна должна была занять при нем место соправительницы. Поскольку при дворе ходили упорные слухи о желании Елизаветы сделать внучатого племянника Павла наследником «мимо» родителей, а последних выслать в Германию, то план Бестужева должен был помешать такому развитию событий. Неспособность же Петра управлять самостоятельно казалась многим вельможам секретом Полишинеля.

Самому себе канцлер прочил роль первого министра с неограниченными полномочиями, он намеревался возглавить важнейшие коллегии и все гвардейские полки. Позднее Екатерина вспоминала: «Он много раз исправлял и давал переписывать свой проект, изменял его, дополнял, сокращал, и казалось, был им очень занят. Правду сказать, я смотрела на этот проект как на бредни, как на приманку, с которою старик хотел войти ко мне в доверие; я, однако, не поддавалась на эту приманку, но так как дело было неспешное, то я не хотела противоречить упрямому старику»[144].

Дело приспело осенью 1757 года, и «упрямый старик» своей неуместной активностью едва не поставил Екатерину на край гибели. Существует версия, что канцлер направил письмо своему старинному другу фельдмаршалу С. Ф. Апраксину, командовавшему русскими войсками на театре военных действий с Пруссией. Он сообщал о близкой кончине императрицы и просил подкрепить его войсками в Петербурге. Своим назначением Апраксин был обязан Бестужеву, и теперь канцлер рассчитывал, что командующий будет действовать в его пользу.

Апраксин дал армии приказ отступать из Пруссии. Однако вопреки ожиданиям Елизавета оправилась от припадка. Внезапная ретирада ее войск вызвала у императрицы подозрения. Командующий был отозван и в январе 1758 года допрошен начальником Тайной канцелярии А. И. Шуваловым. Среди прочих ему были заданы вопросы о его связях с Бестужевым и переписке с великой княгиней Екатериной. 14 февраля 1758 года Бестужев был арестован на заседании Конференции при высочайшем дворе[145]. К счастью для себя, он успел уничтожить все бумаги и до конца отрицал существование у него каких-либо планов на случай кончины государыни. Сама же Екатерина выкрутилась с огромным трудом. Несколько месяцев она балансировала на грани ареста, который мог закончиться высылкой или заточением в монастырь.

В апреле 1758 года состоялся разговор Екатерины с Елизаветой с глазу на глаз, а в мае беседа повторилась. В ходе этих диалогов Екатерине удалось отчасти оправдаться перед венценосной свекровью. Следствие по делу Бестужева тянулось до конца 1758 года, но за неимением улик зашло в тупик. В начале 1759 года бывший канцлер оказался сослан в имение под Москвой.

Все эти события никак не касались Потемкина. В 1757 году он был произведен в капралы, по приезде в Петербург в 1758 году — в ефрейт-капралы, а в 1759-м — в каптенармусы[146]. В 1761 году в Петербурге умер сын Кисловского, Сергей, тоже служивший рейтаром Конной гвардии. Смерть товарища детских игр должна была больно отозваться в сердце Грица. Однако надвигались грозные дни, впечатления которых способны были заслонить печаль по ушедшему родственнику.

Во время недолгого царствования Петра III карьера Потемкина начала складываться: он стал вице-вахмистром и ординарцем шефа Конно-гвардейского полка, дяди императора принца Георга Голштинского. Последний прибыл в Петербург 21 марта 1762 года и, приняв полк, обратил внимание на складного, расторопного и бойко говорившего по-немецки юношу. Одновременно с исполнением должности ординарца Григорий командовал 5-й ротой[147]. Дела шли неплохо, и у молодого человека, с нетерпением ожидавшего первого офицерского звания, казалось, не было никаких причин ввязываться в заговор.

Однако Потемкин примкнул к заговорщикам и проявил себя как деятельный участник переворота. Благодаря воспоминаниям Д. Л. Бабарыкина, бывшего товарища Грица по университету и даже по немецкому пансиону Литкена, известно, как произошло сближение молодого конногвардейца со сторонниками Екатерины. Бабарыкина, тоже служившего в Конной гвардии, попытался завербовать его родственник, поручик Преображенского полка Михаил Баскаков. Сам Баскаков «один из первых пристал к Орловым; он уговаривал Бабарыкина вступить в их общество, раскрывши ему все их цели; но Бабарыкин, зная образ жизни Орловых, их разгульность, связь Григория с великою княгинею, почел для себя неприличным согласиться на предложение Баскакова. Потемкин же, услыхав обо всем этом от Бабарыкина, тотчас попросил познакомить его с Баскаковым и, не медля, пристал к заговору»[148].

Мог ли Гриц оказаться на противоположной стороне? Ведь для него, как и для большинства дворян того времени, присяга вовсе не была пустым звуком. Подчеркивая легкость гвардейских переворотов в XVIII веке, исследователи порой недооценивают внутреннего трагизма ситуации. Служивым приходилось делать выбор между царем и царством, между отцом и Отечеством. В 1762 году их сердца склонились на сторону последнего. Почему же сохранение верности государю воспринималось заговорщиками как измена родине?

Выбор

«Уже шесть месяцев, как замышлялось мое восшествие на престол, — писала Екатерина II Станиславу Понятовскому 2 августа 1762 года. — Петр III потерял ту малую долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом, он хотел сломить гвардию, переменить веру, жениться на Елизавете Воронцовой, а меня заточить в тюрьму»[149]. Если Екатерина и сгущала краски, то самую малость.

Племянник Елизаветы Петровны взошел на престол после смерти своей венценосной тетушки 25 декабря 1761 года. Она умерла в сочельник, перед Рождеством, и народ видел в этом особую милость Господа к матушке-государыне, за все свое царствование не казнившей ни одного человека.

Насколько простонародье любило Елизавету, настолько не принимало ее наследника, бывшего голштинского герцога Питера Ульриха. Немедленно по городу распространились слухи, что он тайком держится прежней лютеранской веры, ненавидит русских и желает победы в войне прусскому королю Фридриху II, потому что и сам пруссак. В этих рассуждениях тоже имелась доля истины.

Трудно было представить себе человека, менее подходящего для того, чтобы занять трон Петра I, чем его внук. Он был сыном младшей дочери великого реформатора Анны и герцога Карла Фридриха Голштинского. В три месяца мальчик потерял мать, а в одиннадцать лет — отца. Его воспитывали жестокие и жадные придворные — О. Ф. Брюмер и Ф. В. Берхгольц. Запугиванием, побоями и унизительными наказаниями они надломили психику болезненного нервного ребенка. Тайком мальчик пристрастился заливать горе крепким пивом и ко времени приезда в Россию уже производил впечатление пьяницы.

Взойдя на престол, бездетная Елизавета Петровна сделала племянника своим наследником. В январе 1742 года Питер Ульрих был привезен из Киля и крещен под именем Петра Федоровича. Никто не поинтересовался, какого мнения о произошедшем сам мальчик. Между тем упрямый впечатлительный ребенок болезненно переживал перемены в своей судьбе. По отцовской линии он имел права на шведскую корону. Поэтому дома его учили шведскому языку, истории и географии северной страны, воспитывали в строгой лютеранской вере. Мальчик с младых ногтей привык считать Россию врагом, и во время игр солдатики в синих шведских мундирах всегда «одерживали верх» над солдатиками в зеленых русских…

В 1745 году Петра женили на его троюродной сестре принцессе Софии Фредерике Августе Ангальт-Цербстской. Придворные врачи уговаривали императрицу повременить с браком 17-летнего юноши из-за его слабого физического развития. В противном случае семейная жизнь может обернуться для молодых только обоюдным горем. Так и случилось. Петр долгое время не мог исполнить свой супружеский долг и вымещал злобу на жене. «В Петергофе он забавлялся, обучая меня военным упражнениям, — позднее вспоминала она, — благодаря его заботам я до сих пор умею исполнять все ружейные приемы с точностью самого опытного гренадера»[150].

Человек от природы не злой, скорее легкомысленный и не задумывающийся над чужими чувствами, Петр был подвержен внезапным приступам садистской жестокости. Мог повесить крысу за съеденного крахмального солдатика или на глазах у жены забить собаку арапником[151]. Конечно, подобные сцены не укрепляли семьи. С годами супруги все более отдалялись друг от друга. Тем более что их характеры не были сходны ни в чем.

Принцесса София Фредерика родилась 21 апреля 1729 года в городе Штеттине, губернатором которого был ее отец принц Христиан Август. В 1744 году она вместе с матерью Иоганной Елизаветой прибыла в Россию, чтобы выйти замуж за наследника русского престола. Здесь ей предстояло сделать очень трудный шаг: отказаться от веры отцов и перейти в православие. Пятнадцатилетняя девочка долго колебалась, не зная, на что решиться, а когда склонилась к перемене веры, уже не оглядывалась назад. Она говела по шесть недель вместе со всем двором, ходила пешком на богомолья, поклонялась святым мощам — то есть делала все, чтобы окружающие признали ее православной. Это выгодно отличало Екатерину от мужа, который признавался в кругу друзей, что его сердце осталось с верой Лютера.

Незадолго до венчания случилось несчастье: Петр заболел оспой, которая изуродовала его лицо. С этих пор он еще больше возненавидел страну, государем которой его хотели сделать почти насильно. «Я увидела и поняла, — писала Екатерина, — что он мало ценит народ, над которым ему суждено было царствовать, что он держится лютеранства, что он не любит своих приближенных и что он был очень ребячлив… Сердце не предвещало мне счастья: одно честолюбие меня поддерживало».

Честолюбие великой княгини иногда принимало пугающие размеры. Когда Елизавета Петровна спросила ее, что девочка желает посмотреть в Петербурге, та ответила: «Я хотела бы проехать дорогой, которой проехали вы 25 ноября 1742 года». После вступления Екатерины на престол многие придворные трактовали эти слова как предчувствие императрицей своей великой роли… «В глубине души моей было, не знаю, что такое, ни на минуту не оставлявшее мне сомнения, что рано или поздно я… сделаюсь самодержавною русскою императрицею»[152], — писала Екатерина II.

В отличие от замкнутого, постоянно проводившего время в компании голштинских гвардейцев великого князя, его молодая супруга была постоянно оживлена, весела и старалась угождать придворному обществу. Нравиться всем — стало ее девизом. Для этого Екатерина не пренебрегала никакими средствами: комплименты, подарки, утомительные беседы со старыми дамами о временах их молодости, хлопоты за совершенно чужих ей людей, личное обаяние — ничего не было забыто в трудном деле завоевания сторонников. «Очарование, исходившее от нее, — вспоминала в своих записках княгиня Е. Р. Дашкова, — в особенности когда она хотела привлечь к себе кого-нибудь, было слишком могущественно, чтобы… ему противиться»[153].

Немало сторонников для Екатерины приобрело и ее чисто женское обаяние. «Говоря по правде, я никогда не считала себя очень красивой, — писала императрица, — но я нравилась, и думаю, что это-то и было моей силой»[154]. Мало кто из собеседников Екатерины подозревал, что под маской внешнего благодушия таится глубокая личная драма. Взаимоотношения великой княгини с мужем и императрицей были настолько тяжелы, что порой молодая женщина подумывала о самоубийстве. Прошло уже девять лет, а у Екатерины еще не было ребенка. Елизавета Петровна во всем винила невестку. Постоянные упреки довели великую княгиню до попытки покончить счеты с жизнью: серебряный нож для разрезания бумаги, которым Екатерина ударила себя в живот, сломался о жесткий корсет, и только это спасло ей жизнь.

Не надеясь, что племянник сам сможет обеспечить престолонаследие, императрица Елизавета подтолкнула невестку к сближению с блестящим придворным кавалером Сергеем Салтыковым. Сразу после рождения великого князя Павла Салтыков был отослан за границу, а ребенок отнят у матери. Канцлер А. П. Бестужев объяснил Екатерине бессердечную сущность политики: «Ваше высочество, государи не любят»[155]. Ни слезы, ни мольбы молодой женщины допустить ее к сыну не трогали сердце Елизаветы. Бездетная императрица сама занялась воспитанием внука.

С чувствами великой княгини никто не считался. Она была лишена не только семейной любви, но и счастья материнства. Единственное, что у нее осталось, — чтение, занимавшее пустоту долгих вечеров. Ни верховая езда, ни танцы, ни мелкие любовные приключения, пришедшие на смену сильной привязанности к Салтыкову, не могли в полной мере заглушить тоски и одиночества великой княгини. Ее живой ум требовал постоянной работы, и книги, к которым обращалась Екатерина, день ото дня становились все серьезнее. Начав с романов m-lle де Скюдери и «Писем г-жи де Севеньи», Екатерина очень быстро перешла к «Истории Генриха Великого» Перефинкса и «Истории Германской империи» Бара, откуда уже совсем недалеко было до первых трудов Монтескье, Вольтера, Дидро и Гельвеция. Из обширного круга идей Просвещения великая княгиня особенно оказалась увлечена идеей «философа на троне», который должен принести своему народу мудрые законы, пролить свет просвещения и умножить благосостояние частных граждан.

Иные кумиры были у Петра. Как и многие в Европе, он преклонялся перед военным талантом прусского короля Фридриха II. У великого князя это чувство доходило до откровенного обожания. Петр во всем старался подражать Фридриху II, так же, как и он, сочетал любовь к войне с любовью к музыке, играл на скрипке.

С началом Семилетней войны, в которой Россия выступила на стороне Франции и Австрии против Пруссии, Елизавета Петровна ввела наследника в состав Конференции при высочайшем дворе. Участвуя в работе этого совещательного органа, Петр обрел возможность оказать тайную помощь своему кумиру. «Однажды, когда я была у императора, — вспоминала Е. Р. Дашкова о временах Петра III, — он, сев на любимого конька, завел речь о прусском короле, и, к удивлению всех присутствующих, напомнил Волокову (который в предыдущее царствование был первым и единственным секретарем Сената), как часто они вместе смеялись над теми секретными решениями и приказами, которые посылались в действующую армию и не приносили успеха из-за того, что о них заранее сообщали королю»[156].

Первые месяцы нового царствования были отмечены волной указов и распоряжений. Казалось, что канцелярия государя захлебывается от дел, в то время как сам Петр вел веселый и беспорядочный образ жизни в окружении голштинских офицеров и придворных дам. В течение нескольких февральских дней 1762 года император буквально подмахнул три основополагающих указа, начавших сословную, церковную и административную реформы.

Манифест о вольности дворянства дал благородному сословию долгожданную свободу от обязательной службы. Секуляризация (отчуждение) церковных земель в пользу государства должна была пополнить оскудевшую казну. Уничтожение Тайной канцелярии — положить конец политическому сыску в стране. Первые два указа были подготовлены уже давно, и лишь из-за колебаний Елизавета не поставила на них подпись.

Датский посол в России А. Шумахер писал: «Я покривил бы душой, если бы сказал, что у этого несчастного государя не было друзей среди русских вельмож»[157]. Два крупных придворных клана Шуваловых и Воронцовых попытались приспособиться к новому императору. Племянница канцлера М. И. Воронцова — Елизавета Романовна — стала фавориткой Петра, который даже обещал жениться на ней, разведясь с Екатериной и объявив сына Павла незаконнорожденным. Люди опытные и наторевшие в государственных делах, Шуваловы и Воронцовы проталкивали давно назревшие преобразования.

Однако Петр сам портил впечатление от своего царствования нелепыми и подчас оскорбительными выходками. Его откровенное презрение к православию вызывало неприязнь подданных. Едва войдя в храм, император начинал кривляться, корчить рожи и перебивать священников. Это напоминало одержимость. Желание государя вынести иконы из церквей, «обрить попов» и нарядить их в сюртуки было воспринято как попытка ввести лютеранство.

Еще менее популярны были действия Петра на внешнеполитической арене. Взойдя на трон, он заключил с разгромленной Пруссией мир, а затем и военный союз. В Петербург приехал полномочный посол прусского короля, который, по выражению С. М. Соловьева, фактически играл роль прусского наместника при русском дворе. Одним росчерком пера Петр не только уничтожил все победы России, но и поставил страну-победительницу в положение побежденного. Все завоевания были возвращены Фридриху II. Сам император принял чин полковника прусской армии, постоянно носил прусский мундир с пожалованным ему Фридрихом II орденом Черного орла.

Крайне непопулярной была и война, которую новый император намеревался объявить Дании, отторгнувшей у Голштинии Шлезвиг. Петр сам хотел отправиться в поход во главе гвардейских полков, которым не доверял и не хотел оставлять их в столице. Гвардия не желала покидать Петербург. В городе почти открыто говорили о скором свержении монарха.

«Мы были уверены в преданности большого числа капитанов гвардейских полков, — писала Екатерина Понятовскому. — Узел секрета находился в руках троих братьев Орловых… Эти люди необычайно решительные и очень любимые большинством солдат… Под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10 000 нижних чинов. Панин хотел, чтоб все совершилось в пользу моего сына, но Орловы ни за что не соглашались на это»[158].

В ходе подготовки заговора сложилось две группировки сторонников Екатерины. Гвардейцы во главе с Орловыми ратовали за провозглашение самодержицей самой императрицы. Крупные же вельможи, такие как воспитатель наследника Никита Иванович Панин и гетман Кирилл Григорьевич Разумовский, — за то, чтобы на престол вступил Павел Петрович, а мать стала при нем регентшей. Сами они надеялись занять ведущие места в правительстве малолетнего монарха и постепенно оттеснить Екатерину от власти.

В тот момент вахмистр Потемкин вряд ли разбирался в политических тонкостях, разделявших разные группировки заговорщиков. Существует версия, по которой Григорий примкнул к комплоту за некоторое время до переворота и даже состоял в «секрете» Екатерины, то есть входил в число особо доверенных лиц[159]. В письме к Понятовскому Екатерина говорит о нем: «В конной гвардии офицер по имени Хитров, двадцати двух лет, и унтер-офицер по имени Потемкин, семнадцати лет, дирижировали всем рассудительно, храбро и расторопно»[160]. Тот факт, что императрица путает возраст Потемкина, не свидетельствует в пользу близкого знакомства. Григорию шел уже двадцать третий год. И все же она называет его в числе начальствующих лиц. В конном полку действовали в пользу Екатерины всего два человека — секунд-ротмистр Федор Алексеевич Хитрово и вахмистр Потемкин. Оба были в маленьких чинах и тем не менее сумели вывести товарищей на присягу.

Когда дело дошло до награждений, ее величество оказалась весьма милостива к Потемкину. Он получил 400 душ. В собственноручной росписи Екатерины II сказано: «В конной гвардии вахмистр Потемкин, два чина по полку да 10 000 рублей». Гриц стал подпоручиком и камер-юнкером двора. Рост весьма заметный. Юноша без офицерского чина сразу перепрыгнул через звание прапорщика и попал в 10-й класс по Табели о рангах. Среди армейских чинов ему соответствовал штаб-ротмистр, а среди придворных — камер-юнкер. Кроме того, императрица предлагала пожаловать Потемкина камергером[161], но тогда бы он оказался в 4-м классе. Такой скачок был немыслимым нарушением субординации, и, видимо, у молодого человека нашлись «доброжелатели», которые указали государыне на невозможность подобного шага.

Переворот

Каково же было место Григория среди заговорщиков? Не такое уж скромное, если учесть, что им с Хитрово пришлось отвечать за элитный полк конной гвардии, основная часть офицеров которого, видимо, не спешила изъявить верность государыне. Юноши справились с задачей и были замечены. На большее пока не приходилось рассчитывать.

Конечно, Потемкин не принадлежал к вождям заговора, но не был и рядовым членом, примкнувшим к делу уже во время переворота. На его верность полагались. Место ординарца при принце Георге Голштинском, шефе Конно-гвардейского полка, сделало Григория весьма ценным лицом для заговорщиков. Принц не говорил по-русски. Солдаты и большинство офицеров — по-немецки. Таким образом, расторопный ординарец при случае должен был выполнять еще и роль переводчика, передавая приказы командира. Имея Потемкина на своей стороне, заговорщики могли свободно действовать среди конногвардейцев, а их шеф оставался бы слеп и глух к происходящему.

Накануне переворота был арестован один из заговорщиков, капитан П. Б. Пассек. Это событие подтолкнуло сторонников Екатерины к действиям. «Я была в Петергофе. Петр III жил и пил в Ораниенбауме, — рассказывала императрица в письме Понятовскому. — В 6 часов утра 28-го Алексей Орлов входит в мою комнату и говорит мне с большим спокойствием: „Пора вам вставать. Все готово для того, чтоб вас провозгласить“. Я не медлила более, оделась… села в карету, которую он привез. В пяти верстах от города я встретила старшего Орлова, и мы отправились в Измайловский полк»[162]. Шефом измайловцев был Разумовский, на его преданность императрица полагалась.

Город уже был взбудоражен. Повсюду за каретой государыни следовали целые толпы. «Сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют своей спасительницей, — и по прошествии месяца с лишним Екатерина продолжала испытывать возбуждение при описании событий утра 28 июня. — Двое привели под руки священника с крестом, и вот они начинают приносить мне присягу». Очень быстро к измайловцам присоединились Семеновский и Преображенский полки, затем уже к Казанскому собору явилась конная гвардия. «Она была в бешеном восторге, плакала, кричала об освобождении Отечества»[163]. Именно здесь, в плотном окружении гвардейских полков Екатерина и была «выкрикнута» самодержавной государыней, ни о каком регентстве гвардейцы и слышать не хотели. Присяга была принесена императрице, а не наследнику престола Павлу. Орловым и их сторонникам удалось переиграть Панина. Однако партия еще только начиналась.

«Конная гвардия была в полном составе с офицерами во главе, — сообщала Екатерина Понятовскому. — Так как я знала, что дядю моего, которому Петр III дал этот полк, они страшно ненавидели, я послала пеших гвардейцев к дяде, чтоб просить его оставаться дома. Не тут-то было: его полк отрядил караул, чтоб его арестовать; дом его разграбили, а с ним обошлись грубо»[164].

В этом отрывке обращают на себя внимание две вещи. По словам императрицы, конная гвардия явилась «в полном составе с офицерами во главе». Почему тогда страницей ниже Екатерина будет хвалить двух двадцатидвухлетних юношей — младшего офицера и унтер-офицера, сумевших привести полк к Казанскому собору и «дирижировавших всем»? Коль скоро остальные офицеры изъявляли полную преданность, то нашлись бы люди более высоких чинов, чтобы командовать выходом полка на присягу. В списке награжденных Хитрово и Потемкин — единственные представители конной гвардии. Следовательно, именно они и побудили товарищей к действию.

Даже если все офицеры вышли вместе с солдатами к собору, то они были скорее приведены, чем сами привели подчиненных. Они не оказали сопротивления, как некоторые командиры Преображенского полка, и не были арестованы. Но не проявили и горячего энтузиазма. Скорее всего, их просто захватила волна общего подъема, и они двинулись навстречу императрице, понимая, что возражать небезопасно. Судьба принца Георга была показательна.

Сказать, что с дядей императрицы «обошлись грубо», значило ничего не сказать. Принцу Георгу крепко досталось от подчиненных. Надо отметить, он был излишне строгим командиром и насаждал прусскую дисциплину. Палочные удары сыпались направо-налево, но наступил день, когда, по народной поговорке, отлились кошке мышкины слезки. «Я видел, как мимо проехал в плохой карете дядя императора, принц Голштинский, — сообщал в своих мемуарах придворный ювелир И. Позье. — Его арестовал один гвардейский офицер с двадцатью гренадерами, которые исколотили его ружейными прикладами… Жена его, к несчастью, была в этот день в городе; солдаты тоже весьма дурно обошлись с ней, растащив все, что они нашли в доме; они хотели сорвать с рук ее кольца, если бы командующий ими офицер вовремя не вошел в комнату, они отрезали бы у нее палец»[165].

Позье ошибается: и арест принца Голштинского, и рукоприкладство, и грабеж в доме — суть подвиги Конного полка. Лишь потом Екатерина II послала пеших гренадер сменить конно-гвардейский караул. Принц и принцесса провели под арестом трое суток и «насилу могли добиться чего-нибудь поесть». Забегая вперед, скажем, что женщина так и не оправилась от пережитого и, уже вернувшись в Германию, скончалась через шесть месяцев после переворота.

Вот как описывает арест дяди императора датский посол А. Шумахер, весьма осведомленный очевидец событий 28 июня: «Когда в центре города началась суматоха, принц Георг спешно отправился к… генерал-аншефу фон Корфу сообщить, что конногвардейцы его полка взбунтовались и силой забирают из его дома свои знамена. Генерал фон Корф решил, что мятеж конногвардейцев просто неприятное следствие строгостей герцога. Поэтому он посоветовал герцогу обращаться с этим народом помягче. Пока они беседовали, прискакало целое сонмище разъяренных конногвардейцев, и они напали на герцога Голштинского. Отдать шпагу добровольно он не захотел, и они вынудили его к тому силой, нанесли много ударов и пинков… а затем хотели проткнуть байонетом его адъютанта Шиллинга. В открытой коляске герцога… отвезли в собственный его дом на углу Галерного двора. Рейтары даже хотели рубануть его саблями, но гренадер, стоявший за ним в коляске, отразил эти удары своим ружьем… Озлобленные, неистовствующие солдаты не слушали уже никаких приказов»[166].

Откуда на запятках кареты оказался гренадер, неясно. Вряд ли разъяренные конногвардейцы доверили бы конвоирование «своего» герцога представителю «чужого» полка. Скорее всего, гренадером назван просто очень рослый рейтар, ехавший не верхом, а стоявший за спиной принца. Очень соблазнительно представить в этой благородной роли Григория, отличавшегося богатырским сложением. Именно ему, как ординарцу, и полагалось сопровождать бывшего шефа к месту временного заключения.

Кстати, бесчинства конногвардейцев с принцем Георгом косвенно подтверждают тот факт, что полком пытались командовать два малоопытных молодых человека. Справиться вдвоем с такой массой вооруженных людей, уже вышедших из повиновения и отчасти хмельных, им было сложно. В целом они выполнили задачу — привели товарищей к Казанскому собору, но не смогли удержать их ни от мародерства, ни от насилия. Конногвардейцы слушали их агитацию и шли куда хотели, а хотели они «к своим братьям» из других полков и к императрице. Иными словами, Хитрово и Потемкину подчинялись до той черты, до какой их призывы совпадали с желаниями самих гвардейцев.

«Я отправилась в новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе, — писала Екатерина II. — Тут на скорую руку составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла войска пешком. Было более 14 000 человек гвардии и полевых полков… Мы держали совет, и было решено отправиться со мною во главе в Петергоф, где Петр III должен был обедать»[167]. Новый Зимний дворец — привычный нам Зимний — был построен по заказу Елизаветы ее любимым архитектором Бартоломео Растрелли, однако покойная государыня не успела поселиться в нем. Новое царствование начиналось в новой резиденции, комнаты которой еще пахли известкой и стружками.

В письме к Понятовскому Екатерина не стала углубляться в вопрос о том, зачем понадобилось составлять «на скорую руку» манифест и присягу. Ведь эти документы уже были тайно отпечатаны в университетской типографии одним из ближайших помощников гетмана К. Г. Разумовского — Г. Н. Тепловым. Трусоватый и медлительный Теплов не поспел с готовым манифестом в Измайловский полк. Его промедление стало удачей для Екатерины и роковым для тех заговорщиков, которые хотели видеть ее регентшей. После того как вся гвардия признала Екатерину самодержицей, стали необходимы новый документ и новый текст присяги. Наследник Павел, а вернее те, кто намеревался править от его имени, оказались оттеснены от власти.

«Около 10 часов вечера я облеклась в гвардейский мундир, села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого гвардейского полка для охраны моего сына. Я выступила во главе войск, и мы всю ночь шли на Петергоф»[168].

Поход на Петергоф

Самой яркой, красочной страницей восстания стал поход гвардии на Петергоф с целью арестовать свергнутого государя. Принял в нем участие и вахмистр Потемкин. С этим событием связан один забавный случай, о котором впоследствии часто болтали в петербургских гостиных.

Рассказывали, будто, призывая гвардию в поход, Екатерина выхватила из ножен саблю, но на рукоятке клинка не оказалось положенного по уставу офицерского темляка — узкой атласной ленты с кисточкой. «Темляк, темляк!» — пронеслось над полками. Вперед выехал конногвардеец и, спасая государыню от конфуза, предложил ей свою ленточку. Пока темляк перевязывали, лошади заигрались, и, когда Потемкин тронул поводья, чтоб вернуться в строй, его конь не двинулся с места. Время было дорого… «Ну что ж, молодой человек, едемте вместе, — обратилась к нему Екатерина, — видно, не судьба вашему жеребцу отходить от моей кобылы».

Был ли в действительности эпизод с темляком — кто знает? Передавая его, граф Л. Сепор ссылался на собственные слова Потемкина, якобы по-дружески поведавшего ему эту историю. А вот Самойлов решительно опровергал саму возможность подобного события. «Григорий Александрович, будучи еще унтер-офицером, не мог поднести своего темляка государыне, поелику оный был не офицерский; и потому сие предание, в некоторых сочинениях напечатанное, неверно и неосновательно»[169]. Возможно, князь подшучивал над французским послом, рассказывая байку о темляке. А возможно, сам Сегюр услышал ее на стороне и, как часто делают мемуаристы, вложил в уста главного участника, добиваясь большей достоверности.

Для нас важно, что Потемкин направился вместе с остальными руководителями переворота в загородную резиденцию. В этом шествии было немало карнавального: ликующие толпы людей на улицах, полки, переодетые из новых «прусских» в старые елизаветинские кафтаны, молодая императрица верхом на белом скакуне, рядом с ней княгиня Дашкова, обе в Преображенских мундирах. Театральностью веет и от самого похода: двенадцать тысяч хорошо вооруженных гвардейцев двинулись против смехотворно малого числа сторонников Петра III: Петергоф защищало около тысячи голштинцев.

Зачем заговорщикам во главе с Екатериной II понадобилось выводить из столицы такой большой воинский контингент? Ведь для ареста государя потребовалось бы куда меньше гвардейцев. Вчитавшись в описания переворота, нетрудно ответить на этот вопрос.

Общим местом в русских источниках является настойчивое утверждение, будто переворот прошел на редкость спокойно и бескровно. «Наше вступление в Петербург не поддается описанию, — рассказывала в мемуарах княгиня Е. Р. Дашкова. — Улицы были заполнены народом, который благословлял нас и бурно выражал радость. Звон колоколов, священник у врат каждой церкви, звуки полковой музыки — все производило впечатление, которое невозможно передать. Счастье, что революция совершилась без единой капли крови…»[170] Ту же картину подтверждает и К. К. Рюльер, чьи записки историки начали цитировать раньше других. «Армия взбунтовалась без малейшего беспорядка, — писал француз, — после выхода (войск в Петергоф. — О. Е.) было все совершенно спокойно»[171]. Такова же оказалась и официальная версия, изложенная в записках Екатерины II: «Весь день крики радости не прекращали раздаваться среди народа, и не было никаких беспорядков»[172].

Однако в реальности жизнь Петербурга дней переворота была куда сложнее и драматичнее. Город оказался игрушкой в руках вооруженных людей — уже нарушивших присягу, слабо слушавшихся своих командиров, хмельных от вина и полной безнаказанности. Вот как рисует поведение гвардии датский посол А. Шумахер: «В подобные минуты чернь забывает о законах и вообще обо всем на свете… Один иностранец рассказывал мне, как какой-то русский простолюдин плюнул ему в лицо со словами: „Эй, немецкая собака, ну где теперь твой бог?“ Солдаты уже 28-го вели себя очень распущенно… Они тотчас же обирали всех, кого им велено было задерживать… захватывали себе прямо посреди улицы встретившиеся кареты, коляски и телеги… отнимали и пожирали хлеб, булочки и другие продукты у тех, кто вез их на продажу.

30 июня беспорядков было еще больше… Так как императрица разрешила солдатам и простонародью выпить за ее счет пива в казенных кабаках, то они взяли штурмом и разгромили… все кабаки… и винные погреба; те бутылки, что не смогли опустошить, — разбили, забрали себе все, что понравилось, и только подошедшие сильные патрули с трудом смогли их разогнать»[173]. Слова Шумахера подтверждает и ювелир И. Позье: «Все войска, оставшиеся в городе, стали шпалерами вдоль улиц и так простояли всю ночь. Я видел, как солдаты выбивали двери в подвальные кабаки, где продавалась водка, и выносили огромные штофы своим товарищам, что меня страшно испугало… Ни один иностранец не смел показаться на улице»[174].

Мирные петербургские обыватели натерпелись за дни переворота страху и понесли серьезные убытки. Если бы заговорщики не сумели взять столицу под контроль и навести порядок в изрядно распоясавшейся гвардии, им нечего было рассчитывать на успех своего предприятия. Екатерина II могла пойти на поводу у событий и подождать, пока все само собой рассосется. Но драгоценное время оказалось бы упущено. Ее супруг все еще был на свободе и мог предпринять ответные действия. Например, послать гонца в армию П. А. Румянцева, уже вышедшую в поход против Дании. Никто не гарантировал, что обласканный милостями Петра III командующий примкнул бы к заговорщикам. Скорее наоборот. Можно было предположить, что и союзник Петра III Фридрих II присоединит часть своих войск к армии Румянцева.

Для всей России, исключая Петербург, Петр III был законным государем. Только столичная гвардия и горожане успели узнать привычки нового императора и разозлиться на них. А, например, в Москве ни войска, ни чиновничество, ни простой люд не были довольны случившимся. Сенатор Я. П. Шаховской сообщает об «ужасе и удивлении», которые охватили дворянство Первопрестольной при известии о смене власти[175].

Учитывая разницу общественных настроений в столице и провинции, заговорщики должны были действовать быстро. Их мизерные шансы окупались скоростью смены декораций. «Одни слабоумные нерешительны», — скажет позднее Екатерина II. Ее слова в полной мере относились и к ней самой, и к ее несчастному супругу, который в роковой час проявил колебания и слабость. Пока гвардейцы дружными рядами выступали из столицы в поход на Петергоф, сам Петр расхаживал по берегу канала, не зная, что предпринять.

Старый учитель Петра III Яков Штелин по часам вел дневник всего, что происходило в Петергофе. «4 часа… Один из предстоящих предлагает государю ехать… прямо в Петербург, явиться там перед народом и гвардией… Личное присутствие государя сильно подействует на народ и даст делу благоприятный оборот, подобно тому, как внезапное появление Петра Великого неоднократно предотвращало точно такие же опасности»[176].

Невольно вспоминаются гоголевские строки о картузе капитан-исправника, который достаточно показать взбунтовавшимся крестьянам, чтоб их напугать. Вся несостоятельность подобного предложения становится ясна, если привести характерный эпизод. После ареста Петр III отбыл из Петергофа в местечко Ропша. «По пути, — рассказывает Шумахер, — император едва избежал опасности быть… разнесенным в куски выстрелом из гаубицы. Канонир уже совсем собрался выпалить, но в то же мгновение начальник поста артиллерийский старший лейтенант Милессино так резко ударил его шпагой по руке, что тот выронил горящий фитиль»[177].

Не остается сомнений, как гвардия встретила бы выехавшего к ней императора. Поведение горожан выглядело еще красноречивее. Народ вообразил, что Петр III может вернуться в столицу по воде. Несколько тысяч человек, вооруженных камнями и палками, собрались на Васильевском острове при входе в Неву, намереваясь воспрепятствовать его высадке.

Явление бывшего императора перед мятежными войсками, скорее всего, привело бы к его гибели. Возможно, именно такого исхода добивался неизвестный Штелину советник. Вероятно, он действовал в пользу заговорщиков, провоцируя отъезд Петра III. Такая провокация кажется тем более вероятной, что в столице многие солдаты считали Петра мертвым.

«Повсюду уже распускали слух, будто император накануне вечером упал с лошади и ударился грудью об острый камень, после чего в ту же секунду скончался»[178], — сообщал Шумахер. Его сведения подтверждает Рюльер: «Вдруг раздался слух, что привезли императора. Понуждаемая без шума толпа раздвигалась, теснилась и в глубоком молчании давала место процессии, которая медленно посреди ее пробиралась. Это были великолепные похороны, во время которых гроб пронесли по главным улицам, и никто не знал, кого хоронят… Часто после спрашивали об этом княгиню Дашкову, и она всегда отвечала так: „Мы хорошо приняли свои меры“. Вероятно, эти похороны были предприняты, чтобы между чернию и рабами распространить весть о смерти императора, удалить на ту минуту всякую мысль о сопротивлении»[179].

Когда вечером 28 июня императрица покинула Петербург, с ней была значительная сила: три пехотных гвардейских полка, конногвардейцы, полк гусар и два полка инфантерии. Всего около двенадцати тысяч человек. Опасаться серьезного сопротивления со стороны голштинцев не приходилось по причине их крайней малочисленности. По словам Екатерины в письме к Понятовскому Петр III мог противопоставить ее корпусу 1500 голштинцев[180]. В записках голштинского офицера Д. Р. Сиверса названа цифра в 800 человек. При этом голштинцы были совершенно деморализованы слухами о скором свержении императора, а наступающая гвардия уже чувствовала себя победительницей.

Путь на Петергоф обычно называют «походом», а дорогу обратно в столицу — «возвращением». Хотя, по сути, походом было именно возвратное движение войск к Петербургу. Все время, пока совершался арест Петра III, столица напоминала раскачивающийся в шторм корабль. Навести порядок на улицах и водворить товарищей, оставшихся «охранять» наследника Павла, по казармам могли только свежие войска, не участвовавшие в погроме и пьянстве.

Именно для этого столь большой контингент и был почти сразу после переворота выведен из города. Конечно, и в Петергофе не обошлось без пьянства, но запасы царской резиденции не шли ни в какое сравнение со столичными винными погребами. «Я была принуждена выйти к солдатам, — вспоминала княгиня Дашкова, — которые, изнемогая от жажды и усталости, взломали один погреб и своими киверами черпали венгерское вино… Мне удалось уговорить солдат вылить вино… Я раздала им остаток сохранившихся у меня денег и вывернула карманы, чтобы показать, что у меня нет больше»[181].

Вернувшиеся из похода усталые и трезвые войска, из которых за день марша выветрился весь петергофский хмель, легко навели порядок в столице. «Новые и еще большие неистовства были, наконец, предотвращены, — вспоминал А. Шумахер, — многочисленными усиленными патрулями и строгим приказом, зачитывавшимся на улицах под барабанную дробь». Город был взят под контроль. Однако впереди Екатерину ожидала задача потруднее. Что делать с арестованным императором — это был вопрос вопросов.

Цареубийство

Еще дорогой на Петергоф к Екатерине один за другим присоединялись перебежчики, которых Петр III направлял сначала для того, чтобы упрекнуть жену, затем чтобы увещевать ее и просить мира и, наконец, предложить отречение. Императрица приняла лишь последнее. Пришли и двое солдат, подосланные государем убить мятежную супругу. Они во всем покаялись, сказав, что «хотят того же, что и их братья». «Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окруженный 1590 голштинцев, и прибыл с Елизаветой Воронцовой в Петергоф, где для охраны его особы я дала ему шесть офицеров и несколько солдат»[182], — сообщала Екатерина Понятовскому.

Казалось, все кончено. Свергнутый император признал себя низложенным и просил только об одном: отпустить его с Елизаветой Воронцовой на родину, в Голштинию. Вероятно, именно такие обещания и были даны Петру в тот момент, когда хитрецы-вельможи, быстро переметнувшиеся на сторону Екатерины, уговаривали его отречься. Поначалу и среди заговорщиков бытовало убеждение, что свергнутого монарха лучше всего выслать из страны. По приказу Екатерины для него даже начали готовить корабли в Кронштадте[183], но вовремя спохватились…

Вопрос о том, что будет, если Петр III окажется за границей, серьезно беспокоил вождей заговора. Еще до переворота Панин, Разумовский и примыкавшая к ним княгиня Дашкова разработали план устранения государя. Весьма осведомленный датский посол Шумахер писал: «Замысел состоял в том, чтобы 2 июля, когда император должен был прибыть в Петербург, поджечь крыло нового дворца. В подобных случаях император развивал чрезвычайную деятельность, и пожар должен был заманить его туда. В поднявшейся суматохе главные заговорщики под предлогом спасения императора поспешили бы на место пожара, окружили Петра III, пронзили его ударом в спину и бросили тело в одну из объятых пламенем комнат. После этого следовало объявить тотчас о гибели императора при несчастном случае и провозгласить императрицу правительницей»[184]. Такое развитие событий полностью устраняло гвардию от происходящего и позволяло решить дело «келейно», в узком придворном кругу. Екатерина становилась правительницей, то есть регентшей при сыне, а это как нельзя лучше устраивало вельможную группировку.

Однако судьба распорядилась иначе. Переворот начался несколькими днями ранее и, к счастью, обошелся без пожара в Зимнем дворце. Теперь Петр III живой, правда, не здоровый (на нервной почве у него разыгрались геморроидальные колики, которыми он страдал с детства), находился в руках у заговорщиков. Нужно было решать его участь.

В письме к Понятовскому Екатерина сообщала, что идея отпустить свергнутого монарха на родину быстро отпала: «Я послала под началом Алексея Орлова в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей низложенного императора за 25 верст от Петергофа в местечко, называемое Ропша, на то время, пока готовили… комнаты в Шлиссельбурге»[185].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.