I. История и памятники искусства
I. История и памятники искусства
Парадоксальны проявления эпохи средневековья, чьи характерные особенности озадачивают, однако проницательный её почитатель всё же в состоянии разрешить все эти странные противоречия. Но как соединить несоединимое? Как согласовать известные исторические факты со свидетельством средневековых произведений искусства?
Авторы хроник описывают нам эту несчастную эпоху исключительно в мрачных красках. Несколько веков сплошных нашествий, войн, голода, эпидемий. А между тем архитектурные сооружения — верные и надёжные свидетели этих грозных времён — лишены каких-либо намёков на подобные бедственные события. Наоборот, создаётся впечатление, что их строили в мощном порыве вдохновения и в стремлении к идеалу глубоко верующие люди, жившие счастливо в процветающем высокоорганизованном обществе.
Должны ли мы усомниться в правдивости исторических сведений, в достоверности приводимых данных и уверовать в справедливость распространённой поговорки — в то, что счастливые народы не имеют истории! Или, не отбрасывая всего огульно, увидеть здесь, при относительном недостатке событий, подтверждение мнения о тьме средневековья!
Как бы то ни было, неоспоримо одно: все готические здания без исключения излучают беспримерное спокойствие, приподнятость духа, благородство. В частности, внимательный осмотр скульптур тут же даёт почувствовать безмятежность, незамутнённую чистоту и умиротворённость этих лиц. Все они спокойные, улыбающиеся, приветливые, добродушные. Целое содружество людей из камня, молчаливых, благопристойных. Все женщины в теле, значит, натурщицы хорошо и разнообразно питались. Дети толстощёкие, полные, пышут здоровьем. Священники, дьяконы, капуцины, монахи, причётники, певчие так и выставляют напоказ свои жизнерадостные физиономии или солидное брюшко. Их создатели — замечательные скульпторы и скромные люди — не обманывают нас, да и сами не могли обмануться. Они берут свои типы из повседневной жизни, находят их среди хлопочущего кругом народа, часть которого они сами. Да, эти фигуры, во множестве схваченные прямо на улочке, в таверне, школе, ризнице или мастерской, слегка утрированы, их черты слишком резко выражены, но это чтобы подчеркнуть живописность, характерность, веселье, крупную фигуру. Пусть это гротеск, но гротеск, наполненный радостью и смыслом. Насмешка над людьми, которые не прочь повеселиться, выпить, попеть, «обожраться до отвала». Шедевры реалистической школы, глубоко человечной, уверенной в своём мастерстве, сознающей свои средства, не знающей, однако, что такое боль, нищета, угнетение или рабство. Это настолько верно, что как бы вы ни искали, сколько бы готических скульптур не осмотрели, вы бы никогда не нашли изображения действительно страдающего Христа. Вы вместе с нами убедитесь, что latomi[20] старались придать трагический вид распятым фигурам, но всегда безуспешно. В лучшем случае Христос немного худой и с прикрытыми глазами — кажется, что он отдыхает. Сцены Страшного суда в наших соборах изобилуют кривляющимися, уродливыми, чудовищными демонами, скорее смешными, чем жуткими. Осуждённые же на муки, проклятые, словно ничего уже не чувствуют, жарятся себе на слабом огне в кастрюлях, не испытывая ни напрасного уже раскаяния, ни настоящей боли.
Эти вольные, сильные, пышущие здоровьем люди неопровержимо доказывают, что средневековым художникам незнакомо угнетающее зрелище человеческих страданий. Если бы народ был несчастен, если бы люди в ту пору мыкали горе, памятники искусства сохранили бы память об этом. Кроме того, мы знаем, что искусство как высшее проявление цивилизованного общества свободно развивается лишь в условиях прочного и надёжного мира. Так же, как и наука, искусство не может выразить свой гений там, где царит смута. Это свойство всех возвышенных проявлений человеческой мысли, для них гибельны революции, войны, разного рода потрясения. Чтобы усовершенствоваться, расцвести, принести плоды, они нуждаются в безопасном окружении, порядке и согласии. Столь веские доводы принуждают нас с осмотрительностью отнестись к свидетельствам средневековой истории. Поэтому заявление о «беспрерывной череде бедствий, несчастий, разрушений на протяжении ста сорока шести лет» кажется нам явной натяжкой. Ибо тут возникает необъяснимый парадокс, ведь как раз во время злополучной Столетней войны, длившейся с 1337 по 1453 г., и были воздвигнуты самые великолепные здания в стиле пламенеющей готики. Это кульминация, вершина в смысле формы и смелости решения, чудесная пора, когда дух, этот божественный огнь, налагает свою печать на последние творения готической мысли. Это время окончания работ по возведению больших базилик, но также и время строительства других религиозных сооружений, как коллегиальных, так и монастырских: аббатств в Солеме, Клюни, Сен-Рикье, картезианского монастыря в Дижоне, церквей Сен-Вульфран в Абвиле, Сент-Этьен в Бове и т. д. Тогда же возникают замечательные светские строения — от больницы в Бове до дворца правосудия в Руане и ратуши в Компьене, от особняков, построенных в разных местах Жаком Кёром, до дозорных башен вольных городов Бетюна, Дуэ, Дюнкерка. Улочки в наших больших городах с трудом пробивают себе дорогу под нависающими щипцами крыш, башенками и балконами, среди домов, украшенных деревянной резьбой, каменных жилищ с живописными фасадами. И везде под эгидой цехов развиваются ремёсла, везде соревнуются в своём искусстве подмастерья, повсеместное соперничество умножает шедевры. Университет славится своими блестящими питомцами, и эта слава облетает весь Старый свет. Всё больше становится известных философов-схоластов и знаменитых учёных, которые распространяют блага науки и философии; спагирики получают в тиши лабораторий вещества, которые впоследствии позволят заложить основы современной химии; великие Адепты дают новый импульс герметическим истинам… С каким жаром ведётся работа во всех областях человеческой деятельности! И какое богатство духа, какая отдача, какая сильная вера, какая убеждённость в будущем чувствуется в стремлении строить, создавать, искать и находить — и это якобы в разгар вражеского нашествия, в несчастной стране Франции, покорённой неприятелем и изведавшей все ужасы непрекращающейся войны!
Непонятно всё это, по правде сказать…
Поясним, однако, почему мы предпочитаем видеть средневековье таким, как оно рисуется в готических строениях, а не как его описывают историки.
Уж больно легко сфабриковать тексты и документы, старые грамоты, якобы потемневшие от времени древние на вид печати и даже один-другой часослов с примечаниями на полях, прекрасным висячим замком, фигурными украшениями и орнаментом. На Монмартре любой желающий по сходной цене может приобрести неизвестного Рембрандта или подлинного Тенирса. Ловкий ремесленник из торгового квартала с поразительным блеском и мастерством штампует небольшие египетские божества из литого золота и бронзы, чудеса имитации, которые антиквары оспаривают друг у друга. Кто не помнит знаменитую тиару Сайтоферна… Фальсификация, подделка стары как мир, и История, не терпящая хронологических пустот, зачастую вынуждена к ним обращаться. Один очень учёный иезуит XVII в. отец Жан Ардуен не побоялся разоблачить как подложные большое число греческих и римских монет и медалей, отчеканенных в эпоху Ренессанса и закопанных в землю с целью «заполнить» немалые исторические лакуны. Анатоль де Монтеглон[21] свидетельствует, что в снабжённом рисунками томе ин-фолио, озаглавленном Французские роды, иллюстрированные древними и современными медалями, который Жак де Би опубликовал в 1639 г., «выдуманных медалей больше, чем настоящих». Вот уж поистине, предоставляя Истории недостающие источники, Жак де Би избрал более быстрый и экономичный способ, нежели тот, что разоблачил отец Ардуен. Виктор Гюго, упоминая четыре «Истории Франции», пользовавшиеся наибольшей известностью к 1830 г., — Истории Дюпле, Мезре, Вели и отца Даниеля, — говорит об этой последней, что в ней её автор, иезуит, прославившийся описаниями сражений, в течение двадцати лет демонстрировал свою эрудицию, хотя это не помешало графу де Буленвилье обнаружить чуть ли не две тысячи ошибок[22]. Известно, что в 40 г. Калигула распорядился воздвигнуть в Булонь-сюр-Мер Одрскую башню, «чтобы ввести в заблуждение будущие поколения своей мнимой высадкой в Британии»[23]. Превращённая одним из его преемников в маяк (turris ardens), Одрская башня рухнула в 1645 г.
Кто из историков смог бы привести причину — чисто внешнюю или пусть более глубокую, — на которую ссылались английские монархи, чтобы подкрепить свой статус и титул королей Франции, сохранявшиеся ими до XVIII в.? А ведь английские монеты того времени носят отпечаток этих притязаний[24].
На школьной скамье нас учили, что первого французского короля звали Фарамондом, а годом его восшествия на престол считался 420 г. Сегодня генеалогия королей начинается с Клодиона Волосатого — было признано, что его отец Фарамонд никогда не правил. Но так ли достоверны документы о жизни и деяниях Клодиона в далёком V в.? Не будут ли и эти факты в один прекрасный день подвергнуты сомнению, а затем и вовсе отнесены в область легенд и преданий?
Для Гюисманса история — «наиболее помпезная из всех выдумок и наиболее ребяческая из всех неправд». «Для талантливого человека, — говорит он, — события лишь дают толчок для мысли и стиля, потому что все они представляются либо в более выгодном, либо в более мрачном свете в зависимости от надобности или от склада ума обращающегося к ним писателя. С документами и того хуже, нет среди них ни одного неопровержимого, все они допускают различные толкования. Даже если они не подделка, позднее обнаруживаются другие столь же достоверные, которые их опровергают, а потом и эти последние лишаются доверия, когда вводятся в оборот новые столь же надёжные архивы»[25].
Могилы исторических деятелей — также весьма сомнительный источник информации. Мы неоднократно с этим сталкивались[26]. Так, в 1922 г. жители Бергамо узнали неприятную новость. Могло ли им прийти в голову, что их местная знаменитость, задиристый кондотьер Бартоломео Колеони, описаниями чьих воинственных причуд заполнены итальянские анналы XV в., не более чем миф? Но так как король при посещении Бергамо выразил сомнение по этому поводу, муниципальные власти распорядились передвинуть мавзолей, украшенный знаменитой конной статуей, вскрыли могилу, и все присутствовавшие с изумлением убедились, что она пуста. Во Франции по крайней мере так беззастенчиво не поступают; в наших гробницах кости есть, подлинные или нет — другой вопрос. Амеде де Понтье[27] рассказывает, что во время сноса дома номер тринадцать по улице Арсоль обнаружили саркофаг Франсуа Мирона, парижского эдила 1604 г. (здание было возведено на фундаменте церкви Сен-Марин, в которой Мирон был похоронен). «Свинцовый гроб, — пишет Амеде де Понтье, — имел форму вытянутого эллипса… Эпитафия стёрлась. Когда приподняли крышку гроба, обнаружили лишь скелет в саже и пыли… И странное дело, ни знаков отличия, ни шпаги, ни перстня… и никаких следов герба… Тем не менее, художественный совет устами своих экспертов заявил, что это действительно великий парижский эдил, и его прославленные останки были перенесены в склеп собора Нотр-ДамI». Свидетельство подобной же ценности привёл в своём труде Атлас Парижа Фернан Бурнон. «Лишь к слову упомянем о доме номер 9-11 по набережной Флер, — пишет он, — надпись на котором, явно не соответствующая истине и даже лишённая всякого вероятия, гласит, что в этом доме, реконструированном в 1849 г., в 1118 г. жили Элоиза и Абеляр. Подобные утверждения, выбитые на мраморе — вызов здравому смыслу». Поспешим признать, что отец Лорике искажает историю не столь бесстыдно.
Позволим себе некоторое отступление, чтобы пояснить свою мысль. Глубоко укоренившееся ложное мнение приписывает учёному Паскалю изобретение ручной тележки. И хотя сегодня доказано, что Паскаль тут не при чём, подавляющее большинство людей полагает, что так оно и было. Спросите любого школьника, и он вам ответит, что пресловутое транспортное средство разработал знаменитый физик. Для шумных шалопаев, живущих в узком школьном мирке, которые зачастую ни о чём, кроме развлечений, не думают, имя Паскаля связано прежде всего с этим его мнимым изобретением. Многие школьники начальных классов, которые ведать не ведают, чем прославились Декарт, Микеланджело, Дени Папен или Торичелли, ни секунды не колеблясь, ответят, чем знаменит Паскаль. Любопытно всё же, почему наши дети, ежедневно сталкиваясь со множеством замечательных открытий, отдают предпочтение Паскалю с его тележкой, а не гениям, которым мы обязаны использованием пара, гальванического элемента, получением сахара из свеклы или изобретением стеариновой свечи. Потому ли, что тележка ближе их касается, больше их интересует, больше им знакома? Может быть. Как бы то ни было, опровергнуть распространённую ошибку, которую тиражируют популярные книги по истории, труда не составляет, достаточно перелистать несколько манускриптов XIII–XIV вв., где на миниатюрах нередко можно увидеть средневековых земледельцев с тележками[28]. Впрочем, столь скрупулёзные изыскания ни к чему, бросьте взгляд на архитектурные памятники. Так, среди декоративных элементов на наличнике северного портика собора в Бове старик-крестьянин (XV в.) толкает тележку, похожую на современную [IV]. Такая же тележка изображена в сельских сценах на двух резных выступах под откидными сиденьями кресел из аббатства Сен-Люсьен близ Бове (1492–1500)[29]. Однако если истина вынуждаёт нас отказать Паскалю в заслуге изобретения, сделанного за несколько веков до его рождения, это ни в коей мере не умаляет величия и мощи его гения. Бессмертный автор Мыслей, автор теории вероятности, изобретатель гидравлического пресса, вычислительной машины и многого другого вызывает наше восхищение более высокими деяниями и более крупными открытиями, нежели изобретение тележки. Мы привели этот пример, дабы подчеркнуть — для нас только это сейчас имеет значение, — что при поиске истины предпочтительнее опираться на архитектурные памятники, нежели на исторические рассказы, иногда неполные, часто пристрастные и почти всегда нуждающиеся в проверке.
IV. Бове. Собор св. Петра. Архивольт северного портика. Человек, толкающий тележку
К схожему выводу приходит и г-н Анри Жайже, когда, поражённый, казалось бы, беспричинным почитанием, с каким Адриан относился к статуе Нерона, он отметает несправедливые обвинения, предъявлявшиеся Нерону и Тиберию. Как и мы, он отказывается верить сфальсифицированным историческим сведениям об этих якобы чудовищах в человеческом обличье и без колебаний пишет: «Я больше доверяю памятникам искусства и обычной логике, чем всяким сомнительным россказням».
Мы уже отмечали, что для подделки письменного источника, для внесения изменений в историческую хронику, достаточно известной сноровки, меж тем как выстроить новый собор невозможно. Поэтому будем опираться на свидетельства более надёжные, более достоверные — на архитектурные сооружения. Тут наши герои предстанут перед нами как бы вживе, запечатлёнными в камне или дереве, со своими действительными лицами и жестами, в своих одеяниях, будь то сцены религиозные или светские. Мы войдём с этими людьми в общение и быстро полюбим их — и точащего косу жнеца на парижском портале XIII в., и толкущего в деревянной ступке какое-то снадобье аптекаря на амьенском кресле XV в. Его сосед, пьяница с багровым носом — вообще наш знакомец. Помнится, во время странствий мы не раз встречали этого весёлого пропойцу. Не он ли в самый разгар мистерии, когда Иисус совершал чудо на свадьбе в Кане Галилейской, восклицал:
Кабы я бы да кабы,
Я бы море в Галилее
Превратил в вино скорее,
Что никто из смертных бы
Вообще не пил воды.
О, коль всё вином бы стало.
Мы узнаём его и в нищем со Двора чудес, казалось бы, счастливейшем из смертных, не будь он весь в лохмотьях и вшах. Это его в сцене Страстей Господних помещают у ног Христа, где он произносит свой жалобный монолог:
Сижу я в рубище и жду,
Когда бы добрая душа
Мне бросила медяк — но ни гроша
Я не дождуся от людей.
Где оборванцу взять друзей?[30]
Вопреки всякого рода письменным источникам мы должны волей-неволей принять, что в начале средних веков общество поднялось на высшую ступень цивилизации и достигло расцвета. Посетивший Париж в 1176 г. Иоанн Солсберийский отзывается на этот счёт в своём Поликратике с искренним восхищением:
«Когда я видел, — пишет он, — обилие припасов, весёлость народа, почтенность духовенства, величие и славу всей Церкви, людей самых различных сословий, допущенных к изучению философии, мне чудилось, что передо мной та самая лествица Иакова, вершина которой достигает небес, лествица, по которой спускались и поднимались ангелы. Мне пришлось признать, что в этом месте обитает Бог, а раньше я этого не знал. На память мне пришли слова поэта: Счастлив тот, кому ссылкой определили его место!»[31]