Глава 3. «ЗА ДЕРЖАВУ СТОЯТЕЛЕН…»
Глава 3.
«ЗА ДЕРЖАВУ СТОЯТЕЛЕН…»
«Военная» глава в этой книге больше всех прочих по объему. Причина такова: именно войны, военная организация и военное дело объясняют важнейшие повороты в царствовании Ивана IV. Историки разных времен искали то в социальном, то в экономическом развитии страны причины реформаторской деятельности, воздвижения опричнины и самодержавных устремлений Ивана IV, или же, соблазнившись психоаналитическими домыслами, диагностировали у самого царя признаки сумасшествия[39]. Но, кажется, основа всего — географическое положение Русской цивилизации, в силу которого она вынуждена была воевать очень много, и все ее внутреннее устройство в значительной степени «заточено» под масштабные военные усилия, предпринимаемые регулярно.
В XVI столетии Московское государство воевало часто и на всех границах, за исключением разве что северной, проходившей по побережью Северного Ледовитого океана. Иван IV не обязан был лично принимать участие во всех крупных походах и сражениях, но положение государя принуждало его самым активным образом заниматься обороной страны. Историки спорят о том, насколько Иван Васильевич сумел проявить полководческие способности, решительность, волю, энергию в качестве главного защитники страны. Впрочем, современники также расходились во мнениях на этот счет. Одни обвиняли его в трусости, а другие считали, что царь был «ко ополчению дерзостен и за державу стоятелен…».
Все монархи из династии московских Даниловичей в большей или меньшей степени получали опыт боевых действий, водили армии, с младых ногтей привыкали к обстановке крупных военных кампаний. Вдосталь хлебнули такого опыта и Василий II, и Иван III, и Василий III. Они рисковали своими жизнями, побеждали и терпели поражения, а Василий II даже побывал в плену у татар. Правда, если большое войско татар двигалось на Москву, оборонительный корпус обычно возглавлял не государь, а «большие» воеводы. Татары считались самым серьезным, самым страшным врагом как в XV столетии, так и в XVI[40]. Рисковать в подобных обстоятельствах монаршей особой было все равно что ставить на кон судьбу всего государства, и великий князь, как правило, отправлялся в «замосковные» города собирать войска. А в остальных случаях присутствие государя в полевой армии диктовалось масштабом боевых действий, конкретной надобностью, в конце концов, характером самого великого князя… Так, например, Даниил Московский, Иван Калита и Иван III дипломатию предпочитали войне, а большую политику — личному геройству на поле боя. Зато Юрий Данилович, Василий II и Василий III, кажется, любили хорошую драку… Так или иначе, ремесло полководца самым естественным образом входило в круг обычных занятий монарха. Иван IV был своего рода исключением среди государей московских. Учителей в воинском деле для него не нашлось.
По разным причинам.
Во-первых, его отец не дожил до времени, когда сын стал взрослым.
Во-вторых, настоящих больших войн во времена его юности Россия просто не вела. То есть, когда Иван Васильевич был маленьким мальчиком, шла так называемая Стародубская война с Великим княжеством Литовским. Без «хозяйской руки» старомосковская служилая аристократия показала необычный способ ведения боевых действий.
Войны великого князя литовского и Москвы при Иване III дважды заканчивались для Литвы значительными территориальными потерями. Василию III удалось свести итог целого ряда тяжелых и кровопролитных кампаний в пользу Московского государства: за ним остался Смоленск. Во всех этих случаях боевые операции российских войск делились на две части: во-первых, набеги на территорию неприятеля, разорение литовских земель, захват добычи; во-вторых, правильные осады вражеских укрепленных пунктов и оборона собственных крепостей. Большие полевые сражения были относительно редки, в основном они оказывались способом защитить города на дальних подступах… Так вот, в московско-литовских войнах до 30-х годов XVI века два упомянутых вида боевых операций присутствовали примерно в равной пропорции. Стародубская же война действий второго типа с русской стороны почти не знала. Служилая аристократия увлеклась грабежом и отгоном скота, не пытаясь вести планомерное наступление на земли Литовской Руси и недостаточно заботясь о защите собственной территории[41]. В 1535 году литовские войска сожгли Радогощ и Стародуб, в плен попал стародубский наместник князь Федор Васильевич Телепнев-Оболенский. Позднее литовцами был захвачен Гомель. По «перемирным грамотам», города Любеч и Гомель с волостями перешли под власть великого князя литовского{35}. Пока шла Стародубская война, казанские татары совершали разорительные набеги на нижегородские, вологодские, устюжские и костромские места; попытки организовать им отпор закончились без особого успеха. Казанцев активно поддерживал Крым, и набеги с юга приносили разорение на степные окраины России. За всем этим чувствуется недостаток дисциплинирующей монаршей воли. Впоследствии Иван Васильевич гневно писал о служилых аристократах 1530-х годов: «Они, как подобает изменникам, стали уступать нашему врагу, государю литовскому, наши вотчины, города Радогощь, Стародуб, Гомель… если в своей земле некого подучить, чтобы погубили славу родной земли, то вступают в союз с иноплеменниками — лишь бы навсегда погубить землю…»{36}. Но в те годы ему рановато было выезжать на театр военных действий с полками. А в возрасте двенадцати, четырнадцати, семнадцати лет великому князю негде было учиться военному делу: подходящих походов просто в те годы не случилось. Набеги татар с большим или меньшим успехом отбивали его воеводы[42].
Летом 1541 года огромная орда крымского хана сделала попытку форсировать Оку и угрожала Москве с юга. «Боя-ря» с митрополитом решили оставить государя-мальчика в столице, поскольку замосковные города были тогда небезопасны от набега казанцев, а Псков и Новгород — от удара литовцев. Летопись сообщает, что правитель-мальчик принял участие в организации обороны столицы. Впрочем, войско крымцев удалось отбить на Оке, и приготовления к защите Москвы стали ненужными.
Наконец, в середине 40-х годов XVI века произошло очередное обострение отношений с Казанью, вылившееся в трудную затяжную войну. Первые походы на Казань, по всей видимости, не отличались особым размахом. Иван Васильевич в них не участвовал[43].
В 1547 году он венчался на царство и женился. Через несколько месяцев юный государь начал подготовку к большому походу на Казань, в котором должен был сам принять участие. Однако масштабное зимнее 1547/48 года наступление сорвалось как будто из-за ранней оттепели и таяния льда на реках[44]. Иван Васильевич оставил армию и вернулся в Нижний Новгород, нимало не понюхав пороху. Между тем его воеводы, несмотря на путевые сложности, добрались до столицы Казанского ханства и даже нанесли под ее стенами полное поражение противнику. Возникает предположение, что сам государь не очень-то рвался участвовать в рискованном воинском предприятии.
Через два года он все-таки дошел до Казани, но так и не приступил к штурму. Простояв под городом недолгое время, царь вновь отступил по той же самой причине — из-за оттепели и дождей. Таким образом, для него это были «мирные» походы.
В 1552 году на Казань опять отправились объединенные силы Московского государства, во главе которых должен был встать сам государь. Тогда он был совершенно взрослым по тем временам человеком — 22 года[45]. В соответствии с обычаями XVI столетия монарх в подобном возрасте не считался слишком юным, чтобы возглавлять армии. Более того, Иван Васильевич успел к тому времени дважды побывать во главе московских войск, хотя и не вступил ни разу в сражение с неприятелем. Но из его переписки с князем Андреем Курбским, бежавшим в 1564 году из пределов России и перешедшим на службу к великому князю литовскому, известны странные подробности очередного казанского похода. По всей вероятности, Иван Васильевич не ладил с собственными воеводами, возможно, он даже опасался плена. Позднее, через много лет, царь напишет Курбскому: «Когда мы Божьей волей с крестоносной хоругвью всего православного воинства ради защиты православных христиан двинулись на безбожный народ казанский, и по неизреченному Божьему милосердию одержали победу над этим безбожным народом, и со всем войском невредимые возвращались обратно, что могу сказать о добре, сделанном нам людьми, которых ты называешь мучениками? А вот что: как пленника, посадив на судно, везли с малым числом людей сквозь безбожную и неверную землю! Если бы рука всевышнего не защитила меня, смиренного, наверняка бы я жизни лишился. Вот каково доброжелательство к нам тех людей, о которых ты говоришь, и так они душой за нас жертвуют — хотят выдать нас иноплеменникам!»{37} Трудно сказать, насколько эти заявления соответствует истине. Тот же Курбский сообщает, что царь сам, под влиянием «шуринов», решил спешно отплыть из Казани, а конницу отправил крайне неудобной дорогой, из-за чего большинство лошадей пало[46]. Однако царские укоризны наводят на мысли иного рода: в армии во время большого похода государь не является полновластным хозяином и распорядителем. Отчасти это могло происходить от его нулевого опыта в ведении боевых действий, отчасти же — по причине мощного влияния аристократических кланов, видимо истинных хозяев войска. Вызывает определенное недоумение сама необходимость присутствия монарха в войсках, отправленных на Казань. В подавляющем большинстве случаев государями не рисковали, когда речь шла о большой и опасной воинской операции против Крыма, ногаев или Казани. Видимо, пленение Василия II и последующий колоссальный выкуп за него многому научили Москву. Тот же Иван III Великий, удачно действовавший против казанцев, сам ни разу не возглавлял армии, выступавшие на восточного соседа. В 1571 году крымцы во главе с ханом Девлет-Гиреем разорили и спалили русскую столицу; в следующем, 1572-м году силы Девлет-Гирея были разгромлены у Молодей, на южных подступах к Москве. Отнюдь не Иван IV оба раза руководил обороной, а его воеводы, хотя, казалось бы, решалась судьба страны. Гибель государя или его пленение, очевидно, рассматривались как худшее зло, даже по сравнению с захватом столицы[47]. Поход 1552 года (да и предыдущие два с его участием), очевидно, мог обойтись без молодого царя, несведущего в тактике крупных соединений. Эта военная операция натолкнулась на упорное сопротивление неприятеля, а движение по вражеской территории происходило в условиях нехватки пищи и воды. Вероятно, фигура государя потребовалась для воодушевления войск. Вряд ли стоит всерьез воспринимать фразу Ивана IV: «…хотят выдать нас иноплеменникам!» — но участие его в походе было, объективно говоря, мерой необязательной и рискованной.
Возникает вопрос: до какой степени победы и поражения русского войска в тех кампаниях, где его возглавлял Иван IV, могут зависеть от его личного полководческого таланта, воли, отваги? В отношении походов 1547—1548, 1549—1550 годов и «Казанского взятия» 1552 года подобная зависимость должна быть поставлена под сомнение. Реальными командующими были все те же большие воеводы, т.е. та же служилая аристократия[48]. Летопись и разряды дают возможность указать людей, сыгравших в «Казанском взятии» решающую роль, занимавших тогда высшие должности и являвшихся, по всей видимости, истинными хозяевами положения. Это прежде всего князья Иван Федорович Мстиславский, Михаил Иванович Воротынский (первый и второй воеводы Большого полка), князь Владимир Иванович Воротынский, Иван Васильевич Шереметев (первые и второй воеводы Государева полка), а также князья Александр Борисович Горбатый и Семен Иванович Микулинский (возглавляли отдельное полевое соединение, действовавшее против татарских отрядов, нависавших над русскими тылами). Помимо них выделяются князья Иван Иванович Пронский, Дмитрий Иванович Хилков, Петр Михайлович Щенятев, Андрей Михайлович Курбский, Василий Семенович Серебряный, Дмитрий Иванович Микулинский. Заметны также князья Юрий Андреевич Пенинский-Оболенский, Федор Иванович Троекуров и Юрий Иванович Шемякин, а также представители влиятельных боярских родов Семен Васильевич Шереметев, Дмитрий Михайлович Плещеев и Даниил Романович Юрьев{38}. Все они занимали в армии высокие воеводские посты, активно участвовали в боевых действиях. Ни один из них не играл сколько-нибудь серьезной роли в Стародубской войне. Зато большинство участвовало в боевых действиях войны с Казанью на значительных должностях (кроме князей Пенинского-Оболенского[49], Шемякина, Курбского и Пронского). Все это — верхушка титулованной знати, самые ее сливки, люди весьма богатые и влиятельные[50]. Трудно определить, до какой степени молодой Иван IV был волен отдавать им распоряжения…
С одной стороны, Андрей Курбский в «Истории о великом князе Московском», сочинении крайне недружелюбном в отношении Ивана Васильевича, отмечает личную храбрость и энтузиазм государя: «…сам царь исполнился усердием, сам и по собственному разумению начал вооружаться против врага и собирать многочисленные храбрые войска. Он уже не хотел наслаждаться покоем, жить, затворясь в прекрасных хоромах, как в обыкновении у теперешних царей на западе (прожигать целые ночи, сидя за картами и другими бесовскими измышлениями), но сам поднимался не раз, не щадя своего здоровья, на враждебного и злейшего своего противника — казанского царя». Далее Курбский как будто пишет о полной самостоятельности Ивана Васильевича: «он велел…», «он отправил…». Однако важнейшие решения принимались государем только по совету «со всеми сенаторами и стратегами». И особенно характерный эпизод произошел в день решающего штурма Казани. Московские войска уже проникли в город, но в уличных боях под напором его защитников, некоторые отряды обратились в бегство; государь, по словам Курбского, утратил твердость духа. Видя беглецов, он «…не только лицом изменился, но и сердце у него сокрушилось при мысли, что все войско христианское басурманы изгнали уже из города. Мудрые и опытные его сенаторы, видя это, распорядились воздвигнуть большую христианскую хоругвь у городских ворот, называемых Царскими, и самого царя, взяв за узду коня его, — волей или неволей — у хоругви поставили: были ведь между теми сенаторами кое-какие мужи в возрасте наших отцов[51], состарившиеся в добрых делах и в военных предприятиях. И тотчас приказали они примерно половине большого царского полка… сойти с коней, то же приказали они не только детям своим и родственникам, но и самих их половина, сойдя с коней, устремилась в город на помощь усталым… воинам»{39}. Вскоре после взятия Казани у царя произошел острый конфликт с воеводами. В частности, его скорейшее возвращение в Москву противоречило мнению высшего военного командования.
Насколько свидетельства Курбского находят подтверждение в официальном летописании того времени? Определенные признаки несамостоятельности государя в вопросах руководства армией имеются. Видно, что стратегические решения принимаются им «по совету» с аристократической верхушкой. Так, например, неудача похода 1549—1550 годов заставила Ивана IV построить на подступах к Казани опорный пункт Свияжск. Впоследствии его наличие сильно облегчило жизнь наступающим русским войскам и сыграло, быть может, решающую роль в успехе 1552 года. Так вот, решение о постройке Свияжской крепости и выбор места производились по совету с бывшим казанским царем Шигалеем, «воеводами» и «казанскими князьями», «исбояры, и со князьми», по благословению митрополита Макария…
Что же в итоге произошло? Картина участия Ивана IV в Казанской войне 1545—1552 годов[52] реконструируется следующим образом:
1. Государь-мальчик не знает военного дела и не имеет ни малейшего представления о тяготах большой войны. Но он желает попробовать, что это такое. В конце концов, такова его работа: сражаться за православную страну с басурманами всех сортов. До совершеннолетия его стремление вяло (вспомним 1541 год!) сдерживается окружающими.
2. Впоследствии царь бросается в военную стихию и с маху сталкивается с трудными обстоятельствами Казанской войны. Служилая аристократия не препятствует ему: присутствие государя в действующей армии может воодушевить воинов, а в случае его гибели есть достойный наследник престола в виде князя Владимира Андреевича Старицкого… Невероятно сложная, рискованная, кровавая война с Казанским ханством не стала предметом, способным воодушевить юного государя. Видимо, он то исполняется боевого пыла, то падает духом. Свидетельством тому служит скорое возвращение из неоконченного похода 1548 года, припадок робости во время решающего штурма Казани в 1552 году, но в то же время и упорство, с которым Иван IV выходил с полками на Казань. В конечном итоге всё, что требовалось от православного монарха, было им совершено.
3. Отношения между Иваном Васильевичем и его воеводами — далеко не безоблачные. Важнейшие решения принимаются совместно, и, следовательно, царь не является полновластным командующим полевой армией. Вероятно, не столько руководит он, сколько руководят им. Это порождает конфликтные ситуации.
4. Однако в целом результат положительный: колеблющейся воли молодого государя и понимания его воевод, что дело делать надо, оказывается достаточно для триумфального «Казанского взятия».
Иван Васильевич прошел тяжелое испытание и узнал вкус победы. Казанские походы надолго закалили волю царя. Пройдет двенадцать лет, прежде чем она вновь начнет давать сбои. Кроме того, Иван Васильевич обрел тот бесценный опыт, которого ему так не хватало. По ходу последнего противоборства с казанцами он получил представление о самых разных типах боевых операций. Сконцентрированные для решающего удара вооруженные силы Московского государства двигались к Казани через Коломну, Муром, Свияжск, но по дороге им пришлось завернуть в Тулу, чтобы отразить фланговый удар крымцев. Это был наглядный урок, насколько опасен союз Крымского ханства с кем-либо из серьезных противников Москвы. Осадив неприятельскую столицу, русские полки широко использовали артиллерию и военных инженеров — «розмыслов», как их тогда называли[53]. Были построены осадные башни, сооружены земляные укрепления, засыпаны казанские рвы, осуществлялись подкопы и был взорван вражеский источник воды. В конечном итоге именно подрыв стен Казани обеспечил удачу решающего штурма. Позднее Иван
Васильевич покажет, сколь успешно он усвоил урок: без мощной артиллерии, «розмыслов» и многолюдной посохи[54] крупные, хорошо укрепленные города не берутся… его отец Василий III умел при захвате городов «заболтать» или купить защитников. Иван IV знал, что такие методы иной раз оказываются эффективнее орудийных залпов. Впрочем, ему впоследствии отлично удавалось брать мощные крепости силой. Не серебром и не посулами, а с помощью пороха и ядер. Наконец, русским полкам, осаждавшим Казань, извне угрожали мобильные отряды, наносившие страшный урон внезапными ударами. Пока князья Александр Борисович Горбатый и Семен Иванович Микулинский не разбили их, дела не пошли на лад. Урок номер три: осаждающие войска должны быть избавлены от назойливой активности деблокирующего корпуса.
Государь ничего не забыл из казанских уроков, полученных дорогой ценой…
Более поздние военные кампании проходили в совершенно иных условиях, там царь явно не был номинальным предводителем войска. Воеводы обязаны были ему подчиняться в полной мере. И у него хватало возможностей применить полученный опыт на деле.
В 1555 году Иван Васильевич вышел с войсками к Туле, навстречу воеводе боярину Ивану Васильевичу Шереметеву, столкнувшемуся с крымцами. Царя отговаривали от столь опасного шага, но он решился возглавить войско. Шереметев задержал хана, вступив с ним в сражение, отчаянно сопротивлялся, однако был разбит. Часть наших сил заняла укрепленную позицию и отбила яростные атаки татар, не позволив себя уничтожить. Измотанное вражеское войско не решилось вступать в бой с основными силами русских. В свою очередь, полки под водительством государя не стали преследовать отступающего неприятеля. Таким образом, Иван IV показал подданным: у него хватает мужества и воли выйти против самого опасного врага, иными словами, «за державу» он «стоятелен»… Вместе с тем всерьез рисковать удачным исходом противостояния царь не стал, отказавшись от преследования[55]. Это может показаться признаком нерешительности. Но на самом деле Иван Васильевич принял мудрое, взвешенное решение. Оторвавшись от коренных земель Руси, наше полевое соединение могло наткнуться на свежие отряды крымцев и подвергнуться уничтожению. Разгром московского войска в южных степях означал бы одно: столица осталась без защиты и без монарха. Как при Батые…
Есть вещи поважнее репутации.
Та же история повторилась через год. В мае 1556-го, узнав, что крымские татары готовят поход на Русь, Иван IV двинул полки к Серпухову. Готовность русских войск к отпору и моровое поветрие, поразившее Крым, предотвратили очередное нашествие. А Иван Васильевич вновь показал твердость.
С 1556 года в военной деятельности государя наступил долгий перерыв. Он решал стратегические проблемы, сидя в Москве, и не участвовал в походах на протяжении семи лет. И в кратком, но жестоком столкновении со шведами, и даже когда началась исключительно важная для царя и всей страны война в Ливонии (1558), Иван Васильевич доверял ведение боевых действий воеводам.
В середине 50-х годов решалось, какое направление военных усилий должно стать основным: Ливония или Крым. Царь должен был сделать стратегический выбор.
Казалось бы, тяжелое положение Крымского ханства (подданные хана страшно пострадали от массовой эпидемии) и ряд частных успехов русского оружия давали уникальную возможность одним мощным ударом ликвидировать угрозу набегов с юга. Речь шла ни много ни мало об уничтожении ханства. Это избавило бы русские земли от чудовищных потерь. В худшие годы татарский набег мог нанести стране урон в десятки тысяч угнанных[56]. Горели города, русские окраины теряли нажитое имущество, скот. Плодородная земля Дикого поля не осваивалась, между тем в центральных районах Московского государства ощущался настоящий земельный голод. Кроме того, с исчезновением южной угрозы военно-служилое сословие оказалось бы избавленным от тяжкой и опасной службы «на берегу» (как писали в документах того времени), т.е. на степных рубежах государства, по линии Оки. Там военное командование постоянно держало мощные гарнизоны, работала система оповещения об очередном набеге, русские войска должны были то и дело выходить на юг и становиться заслоном на пути захватчиков. Кровавая, изматывающая военная работа страшным грузом лежала на «служилых людях по отечеству». Дворянство несло значительные потери, в том числе и его аристократическая верхушка. Разгром Крымского ханства, казалось бы, столь близкий и столь желанный, устроил бы многих и был бы очень полезен стране. Наконец, многие аристократические семейства были кровно заинтересованы в южном направлении. Вот что пишет по этому поводу известный исследователь XVI столетия П.А. Садиков: «…княжье и боярство явно предпочитали… вести наступление на юг, в сторону Крыма, где на Диком поле открывались широкие перспективы к освоению больших черноземных участков и где у некоторых из них (кн. Мстиславского, боярина И.В. Шереметева) имелись уже целые “городки” с вооруженными отрядами и огромные вотчины; да и старинные, бывшие когда-то “удельными” владения массы княжат расположены были к югу от Москвы, в “заоцких” и “украинных” уездах, постоянно находившихся под угрозой набегов крымцев»{40}. Целый регион России жил из года в год на краю беды. По нему проходила цивилизационная граница между крестом и полумесяцем. Передвижение ее «на полдень» происходило невероятно медленно, и каждый год мог принести резкое отступление сил креста «на полночь».
Но Иван IV предпочел иное направление для приложения военных усилий — Ливонию. Историки, стоящие на позициях западничества, нередко упрекали его в «исторической ошибке»: не стоило воевать с Европой, надо было дружить с ней, а нажать следовало на Крым, тем более страна остро нуждалась в решении этой проблемы. В подтексте читается: ах, почему мы так варварски набросились на европейцев! Они обиделись… Последней в этом духе писала А.Л. Хорошкевич, сетуя, что не суждено было Ивану Грозному «…вывести Российское царство на путь интеграции в Европе Нового времени»{41}. Исследовательница не задумывается над вопросом: а нужна ли была нам в XVI веке интеграция в Европу? Да и в какую Европу? Ни о какой единой Европе для XVI столетия и речи быть не может. Во всяком случае, Европарламента тогда точно не существовало, а интегрироваться в Ливонский орден было бы немного странно…
В советское время этот шаг Ивана Васильевича склонны были оправдывать следующим образом: России требовался выход к морю, к балтийской торговле, а когда удалось на завоеванных землях наладить так называемое нарвское плавание, то есть использовать порт города Нарвы в качестве ключа к масштабной торговле со всей Европой, от этого вышла большая польза государству. И, кстати, если до того западные соседи имели склонность не допускать на территорию России европейских специалистов военно-технического профиля, а также некоторые виды товаров, то «нарвское плавание» решило все проблемы подобного рода.
Это, конечно, серьезный аргумент. Но… неизвестно, насколько Иван IV принимал в расчет торговый аспект завоеваний в Ливонии. Ни один источник не содержит сведений об этом, остается строить гипотезы[57]. Более того, у Московского государства был выход на Балтику. Например, то же устье Невы. Его Россия потеряет лишь после тяжелой борьбы на протяжении Смуты начала XVII века и вернет ценой огромных усилий через сто лет. Если бы речь шла о расширении товарообмена с Европой, там всего-навсего требовалось построить город-порт, чем спустя полтора века и занялся Петр I…[58] Незадолго до начала Ливонской войны у Ивангорода, стоящего, как и Нарва, на реке Нарове, русские стали возводить портовые сооружения. Но портовое строительство ничуть не предотвратило боевые действия.
Как раз в середине 1550-х годов Россия установила дипломатические отношения с Английской короной: англичане открыли торговый маршрут вокруг Скандинавского полуострова, ставший впоследствии весьма оживленным. Держава могла невозбранно пользоваться северным мореходным путем.
Наконец, судя по переписке Ивана Васильевича с Елизаветой I, русский царь вообще считал купеческие дела второстепенными…
Так что прямой необходимости воевать в Ливонии по причинам торгового плана у Московского государства не было.
Зато были другие, и достаточно серьезные причины.
Во-первых, сколь бы ни было соблазнительно прикончить крымскую силу раз и навсегда, но уж слишком этот проект напоминает военно-политическую авантюру. Замечательный российский историк С.Ф. Платонов высказался по данному поводу с исчерпывающей ясностью: «Отказываясь “подвигнуться” против Крыма сам “с великим войском”, Грозный был, несомненно, прав. Хотя Курбский обругал его советников, отвративших будто бы царя от Крымской войны, “ласкателями” и “товарищами трапез и кубков”, однако эти ласкатели — если вина на них — были на этот раз умнее “мужей храбрых и мужественных”, толкавших Грозного на рискованное, даже безнадежное дело»{42}. Крым не раз впоследствии попадал в неприятное положение, однако окончательно сбросить эту фигуру с шахматной доски большой политики смогла лишь необъятная Российская империя времен Екатерины II — государство с ресурсами и военной мощью на порядок выше, чем у Московии грозненской эпохи. Наша страна неоднократно сталкивалась с Крымом, но всякий раз русской военной мощи не хватало для решительной победы — ив XVII столетии, и в XVIII… Только при Потемкине и Суворове, в «век золотой Екатерины», это наконец удалось. Борясь на уничтожение с Крымом, даже ослабленным эпидемией, Россия эпохи Грозного многим рисковала. Можно было перенести мор в ряды русской армии, а там и в русскую столицу. Можно было положить лучшие полки вдалеке от русских границ, в голодных степях. Можно было в конце концов увязнуть в противостоянии с политическим патроном Крымского ханства — Османской империей (так оно и произойдет во второй половине XVII — начале XVIII столетия).
Во-вторых, Ливония, истерзанная междоусобьями, разделенная между несколькими слабыми государственными образованиями, была несравненно менее опасным противником, нежели агрессивный Крым. Первые несколько лет Ливонской войны показали это наглядно.
В-третьих, балтийские государства располагали значительным фондом издавна обрабатываемых земель, притом земель с крестьянами. Ни Казань, ни Крым ничего подобного предложить не могли: там устойчивых очагов землепашества не имелось. А освоение целинных земель требовало переселения на «голые» места крестьянства; только откуда его взять? Особенно если учесть, что сажать его на землю придется в полосе постоянных бунтов и военных действий, чуть ли не на верную смерть, а потери придется вновь и вновь возмещать очередными «вливаниями»… Нет, «подрайская» землица Казани и Дикого поля на первых порах для российского дворянства оказалась совершенно бесполезной. Ливония — другое дело. Между тем небогатые и воинственные «служилые люди по отечеству» давно испытывали недостаток доброй поместной землицы[59]. Реальные «дачи»[60] заметно уступали положенным им земельным «окладам». «Городовые» и «выборные» дети боярские составляли основу вооруженных сил, самую надежную опору трона. Ведение войны в их интересах соответствует интересам самого государя[61].
Наконец, в-четвертых, на территории Прибалтики и Литовской Руси кипела борьба католиков с протестантами, причем среди протестантов попадались, помимо умеренных лютеран, антитринитарии самого отчаянного пошиба{43}. Русские еретики (например, Феодосии Косой) бежали не в Крым, а на запад… Волны Реформации, подкатывающие к самым стенам России — страны-крепости, — тревожили правительство и Церковь[62]. Позиции православия западнее «литовского рубежа» подверглись мощному прессингу. В ближайшем будущем «конфессиональный натиск» мог стать серьезной опасностью и для самого Русского царства.
Таким образом, решение Ивана Васильевича о начале военных действий в Ливонии имело под собой серьезные основания. Это не каприз деспота, а продуманная, логически объяснимая стратегия.
Итак, в 1558 году московские воеводы вошли с полками на Ливонские земли. Сам Иван Васильевич вплоть до зимнего 1562/63 года похода на Полоцк в боевых действиях не участвовал. Как и прежде, он вполне доверял представителям княжеско-боярской знати высшие военные должности.
Очень редко воеводами в городах и еще того реже — командирами в полках действующей армии назначались люди… не то чтобы совсем «худородные», но хотя бы на два уровня ниже высшей аристократии, «казанских сливок». На задворках время от времени мелькают Роман Алферьев, да Осип Полев, да Андрей Яхонтов, да кое-кто из Вяземских, по роду своему стоявшие невысоко. За государем остается принятие «генеральных», наиболее важных решений. До 1562 года события на Ливонском театре военных действий развиваются в основном благоприятно для Московского государства.
Ливонский орден разрушен, его войска разгромлены по частям, российские воеводы заняли Нарву, Юрьев, Феллин, Мариенбург и целый ряд других городов. В 1560—1561 годах заинтересованность в дележе «ливонского наследства» проявили Дания, Швеция и Польско-Литовское государство. Открытое противостояние с литовскими силами принесло русским воеводам частные успехи под Перновым и Тарвастом. Но в 1562 году российские полки потерпели поражение у Невеля, причем возглавлял тогда войско не кто иной, как сам князь A.M. Курбский, вследствие этой неудачи лишившийся царского благоволения.
Иван IV принимает решение нанести сокрушительный удар объединенными силами Московского государства. Так сказать, произвести демонстрацию русской военной мощи.
Эта военная операция оказалась самой крупной и самой удачной в карьере полководца Ивана Грозного.
По всей видимости, отношения политического компромисса между царем и верхушкой служилой аристократии сохраняются на протяжении как минимум всего десятилетия — с начала 1550-х[63]. Причем самостоятельность Ивана Васильевича растет, и боярско-княжеская испытывает на себе растущее давление. Косвенным, но серьезным свидетельством этого являются сведения о побегах русских аристократов и переходе их на службу к великому князю литовскому. Один из таких беглецов объяснял свое желание переменить государя так: по его мнению, Иван Васильевич «бесчестит» «великие рода», приближая к себе худородных («молодых») людей. В трудах историков общим местом является датировка острого конфликта между царем и знатью — конец 50-х — начало 60-х годов. Но уточняется эта широкая хронологическая полоса по-разному. В данном случае важно следующее обстоятельство: два удавшихся побега значительных людей Московского государства приходятся на 1562 и 1564 годы (окольничий Богдан Никитич Хлызнев-Колычев и князь Андрей Михайлович Курбский). Притом Курбский принадлежал к Ярославскому княжескому дому и стоял в аристократической иерархии России весьма высоко; кроме того, он был одним из опытных воевод, участвовал в крупных кампаниях на высоких постах, знал стратегические планы русского командования… Попытки сбежать совершали князья И.Д. Вельский, а также Д.И. Курлятев. Опалы сыпались направо и налево. Так, оказался в опале и был отправлен в ссылку князь М.И. Воротынский, являвшийся одним из главных козырей в колоде высшего командования России, полководец умный и отважный. Казнь постигла родню А.Ф. Адашева, занимавшего важные воеводские должности и умершего в 1560 году.
В чисто военном отношении это означает следующее: царь берет бразды правления на себя, понемногу оттесняя «сливки» военно-служилого сословия от руля управления страной и армией, делает это жестко, не щадит родовитых и заслуженных людей. В Невеле им был собственноручно убит князь Иван Шаховской — возможно, в связи с изменным делом Хлызнева-Колычева… Следовательно, во время зимнего похода 1562/63 года Иван Васильевич является уже полновластным командующим. Удачи и просчеты, таким образом, следует относить к его способностям и его воле. «Коллективный разум» тут уже не при чем[64].
Время наступления и точка приложения усилий были выбраны исключительно удачно. В силу политических обстоятельств литовцы не имели возможности собрать значительные силы. Небольшой корпус (около двух с половиной тысяч человек) во главе с гетманами Н. Радзивиллом и Г. Ходкевичем оперировал на значительном расстоянии от русских полков, опасаясь вступать с ними в битву. Он мог только оттягивать на себя часть сил с направления главного удара да устраивать стычки с нашими разъездами… Таким образом, один из главных уроков казанской кампании был государем отлично усвоен.
Основной удар пришелся на Полоцк. При Василии III московские воеводы пытались взять его как минимум четырежды. Этот город представлял собой стратегически важный пункт по целому ряду причин. Полоцк был богат, многолюден, имел большой посад и «стягивал» значительное количество пахотной земли. На протяжении XVI века он являлся крупнейшим городом на территории современной Белоруссии, а потому представлял собой выгоднейшее приобретение. Полоцк нависал над левым флангом русской воинской группировки в Ливонии. Он также был отличным плацдармом для наступления на Вильно — столицу Великого княжества Литовского. Еще в XIV веке Полоцк являлся столицей крупного самостоятельного княжества, а в XV веке на несколько лет оказался центром мощного, хотя и эфемерного политического образования «Великое княжество Русское»[65]. Как заметила А.Л. Хорошкевич, вся Ливонская война велась «…под лозунгом овладения наследием, якобы оставленным Августом-кесарем своему далекому потомку Рюриковичу»{44}. Иван IV считал Ливонию, и тем более западнорусские земли по праву своим владением, неправомерно отторгнутым соседями. И древняя слава Полоцка, центра важного княжения, как нельзя более привлекала царя с этой точки зрения. Кроме того, Полоцк оказался одним из центров распространения Реформации на землях Литовской Руси. Здесь в конце 50-х — начале 60-х годов возник кальвинистский сбор, разогнанный после прихода московских войск. Здесь же проповедничал русский еретик-феодосианин Фома, ставший протестантом{45}. Рассадник ереси — а именно так воспринимали в Москве XVI столетия любые виды протестантизма, — у самых русских границ вызывал озабоченность у Церкви и государства{46}.
Трудно выбрать пункт, более подходящий для генерального наступления!
Подготовка к походу началась как минимум в сентябре 1562 года. По своему масштабу это военное мероприятие было грандиозным. Оно едва ли уступало «Казанскому взятию» 1552 года и требовало тщательной организации. Поздней осенью отдельные отряды двинулись к месту общего сбора из 18 населенных пунктов: Москвы, Калуги, Можайска, Ярославца, Кременска, Вереи, Вышгорода, Боровска, Рузы, Звенигорода, Волока, Погорелого городища, Зубцова, Ржева, Холма, Молвятиц, Пскова и Вязьмы. Всего, по разным источникам, общая численность полевого соединения составляла как минимум 130 000 человек[66]. Из них 30 000—35 000 человек дворянского ополчения, 12 000—20 000 стрельцов и не менее 80 000 посохи. Артиллерия («наряд») насчитывала около двухсот орудий разных типов. Вообще, этот род войск был предметом особых забот царя Ивана IV. На пушки не жалели средств, пушкарей натаскивали, устаивая учебные стрельбы. Один английский дипломат оставил рассказ об искусных действиях русских артиллеристов, разбивавших во время подобных «учений» фигуры изо льда… С русскими войсками отправились в поход итальянские военные инженеры. Рать в назначенный день (5 января 1563 года) собралась в Великих Луках и стояла там четверо суток. Удивительно, насколько отлаженной была военная машина Московского государства в первые годы Ливонской войны! В организационном смысле она представляла собой настоящее совершенство. Историк Р.Ю. Виппер в восхищении пишет: «В механизме военной монархии все колеса, рычаги и приводы действовали точно и отчетливо, оправдывали намерения организаторов…»{47} На первом этапе похода Ивану Васильевичу удалось сконцентрировать в приграничной области колоссальные силы. Как свидетельствуют источники, для польско-литовского командования это стало неприятной неожиданностью.
На пути от Великих Лук к Полоцку русская армия была обнаружена литовцами, однако времени для подготовки к осаде у них оставалось совсем немного. Даже если учесть низкую скорость движения наших полков, «заторы» и «мотчание» из-за худо налаженного взаимодействия частей на марше, неприятель все-таки не успевал как следует подготовиться к отражению российского удара с востока…
Так или иначе, 30 января 1563 года армия московского государя подходит к городу, а на следующий день начинается расстановка полков.
Городской гарнизон составлял, видимо, 1000 —2000 бойцов, но они располагали мощным артиллерийским арсеналом. Особую стойкость придавал обороне отряд поляков, настроенных защищаться до последней крайности. К тому же Полоцк славился своими укреплениями. Взятие города представляло собой трудную задачу.
С первого же дня осады московские ратники обстреливали противника из пищалей и легких пушек. Стрелецкий отряд приступом захватил одну из башен, но впоследствии то ли получил приказ отступить, то ли был отброшен контрударом — летопись не дает ясности. Через неделю под город прибыли тяжелые осадные орудия. Их залпы произвели на полоцкие стены и башни сокрушительное воздействие. Один из очевидцев осады впоследствии с ужасом рассказывал: гром от московских пушек стоял такой, будто небо и земля обрушились на город. Летопись рассказывает: «якоже от многого пушечного и пищального стреляния земле дрогати и в царевых великого князя полкех, бе бо ядра у больших пушек по двадцати пуд, а у иных пушек немногим того легче…»{48}. Сила артиллерийского удара увеличивалась малой дистанцией от орудийных жерл до цели. Полоцкий воевода С. Довойна подпустил московский наряд под самые стены. Случилось это так: с первого дня осады русские полки занялись интенсивными инженерными работами — они сооружали деревянные щиты и «туры» (передвижные деревянные каркасы, заполненные мешками с песком). Эти самые туры постепенно пододвигались к стенам, а под их прикрытием шла пехота и подтягивался «наряд». Довойна попытался отвлечь внимание московского командования переговорами, надеясь, по всей видимости, на помощь деблокирующего корпуса, собранного Н. Радзивиллом. Но вышло только хуже для него самого: пока представители обеих сторон пытались прийти к соглашению, взаимный огонь не велся… и русские беспрепятственно подтаскивали туры. Когда переговоры сорвались, туры стояли у самых стен. Таким образом, осадные орудия били по городу в упор.
Стены полоцкого посада перестали быть преградой для русских войск. Гарнизон нес серьезные потери. В результате воевода велел посад сжечь, а гарнизону отойти в Верхний замок — городскую цитадель. Задержавшиеся поляки были, по образному выражению летописи, «вбиты» в Замок атакой русских отрядов князей Дмитрия Хворостинина и Дмитрия Овчинина.
Переговоры со стороны Иван Васильевича были двойной уловкой. Ему удалось не только придвинуть туры поближе к неприятелю, но и смутить умы полочан. В городе имелась партия доброжелателей Москвы (например, православное духовенство). В далеком 1514 году Василий III получил в свои руки Смоленск отчасти потому, что в городе многие склонялись к переходу под руку Москвы, и это обстоятельство удалось с выгодой использовать. Горожане, вышедшие из горящего полоцкого посада в расположение московских войск, оправдали ожидания царя. Они не могли открыть ему ворота или помочь в штурме Замка. Но русским воеводам были показаны секретные лесные ямы со значительным запасом продовольствия…
Осадные орудия встали на пожарище, передвинулись туда и туры. 11—14 февраля московский «наряд» возобновил разрушительную работу на новых позициях. Ядра разбивали замковую стену, достигая противоположной стены, защитники Замка несли от них жестокий урон. Русские артиллеристы использовали зажигательные снаряды (то ли раскаленные ядра, то ли сосуды со специальной смесью). В замке заполыхали пожары.
Таким образом, казанский урок по части инженерного дела и артиллерии также был отлично усвоен государем…
Пушки били без перерыва на протяжении нескольких суток. Московские ядра уничтожили 20 процентов замковых стен, превратив их в подобие стариковской челюсти с выпавшими зубами… Гарнизон оказался принужден одновременно защищать замок, чинить стены и тушить пожары. Довойна устроил отчаянную вылазку, но наши ее отбили. За всю осаду русская армия потеряла менее ста бойцов, хотя защитники и нападающие как минимум трижды вступали в рукопашный бой. По тем временам это были ничтожные потери. Таким образом, положение обороняющихся стало безнадежным, в то время как московские полки, понеся лишь незначительные потери, готовились к решающему штурму. Его начало планировали на 15 февраля.
Но в этот день полоцкий воевода утратил твердость духа. Он сдал городское знамя и отправил епископа со священниками за ворота, чтобы те уговорили Ивана IV начать переговоры о сдаче замка. Царь захотел вести их только с самим Довойной, и тот отправился в русский стан, где смог выторговать лишь одно условие: жизнь. Уже после сдачи, по некоторым источникам, поляки попытались наперекор достигнутому соглашению организовать оборону. Однако и они в конце концов оставили позиции, когда царь пообещал отпустить их, беспрепятственно проведя со всем имуществом сквозь ряды московских полков. Обещание русская сторона впоследствии добросовестно выполнила.
Великий град Полоцк пал к ногам Ивана Васильевича. В городе была взята богатая добыча[67]. Он на шестнадцать лет стал частью Московского государства. Иван IV добавил к своему титулу слова «…великий князь полоцкий». Государь оставил там значительный русский гарнизон во главе с воеводами-ветеранами — князьями П.И. Шуйским, П.С. Серебряным и B.C. Серебряным, повелев возвести новые, более мощные укрепления. Полоцкая шляхта, а потом и мещане отправились под охраной в Москву. Впоследствии часть полоцких шляхтичей обменяли на русских пленников, другую же часть отдали за выкуп — обычная для войн того времени практика.
Взятие Полоцка стало величайшим успехом русского оружия за всю Ливонскую войну, пиком военных достижений России на протяжении XVI века и к тому же личным триумфом Ивана IV. Лебедевская летопись, служащая основным источником по истории «Полоцкого взятия», в этом месте представляет собой запись очевидца. По всей видимости, «заготовку» для летописного текста готовил участник событий[68]. Так вот, Иван Васильевич представлен здесь как абсолютно самостоятельный в своих решениях полководец, полновластный хозяин армии, к тому же смелый человек, попадавший во время полоцкой кампании в рискованные ситуации, но не терявший присутствия духа. Со времен Казани многое изменилось…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.