Глава LXXIV
Глава LXXIV
Стемнело задолго до того, как наш караван оставил Баир, напившись. Мы, вожди, ждали дольше, пока зебн не будут готовы. Приготовления Мифлеха включали визит к Эссаду, предполагаемому предку клана, то есть к его богато украшенному захоронению около могилы Аннада. Бени-сахр были уже достаточно оседлыми, чтобы принять предрассудки семитских деревень — священные места, святые деревья и захоронения. Шейх Мифлех думал, что сделает этот случай верным, если добавит еще один головной шнур к пестрой коллекции шнуров, обернутых вокруг надгробного камня над головой Эссада, и, что характерно, попросил нас обеспечить ему это подношение. Я вручил ему один из моих, богатый, красно-серебряный, шелковый, из Мекки, заметив, что благодать пребудет с дающим. Бережливый Мифлех всучил мне в обмен полгроша, чтобы это считалось покупкой; а когда я проходил мимо несколько недель спустя и увидел, что украшение исчезло, он громко проклинал при мне святотатство какого-то безбожного шерари, ограбившего его предка. Турки мог бы рассказать об этом больше.
Крутая старая тропа вывела нас из вади Баир. У гребня хребта мы нашли остальных, расположившихся лагерем на ночь вокруг костра, но на этот раз не было ни разговоров, ни кофе. Мы лежали близко друг к другу, затаившись и напрягая уши, чтобы расслышать трескотню пушек Алленби. Они говорили красноречиво; и от их пальбы запад вспыхивал молниями.
На следующий день мы прошли слева от Тляйтахват, «Трех сестер», белых чистых вершин, которые отмечали, как ориентир, высокий водораздел, лежащий за день пути отсюда, и спустились по мягким покатым склонам за ними. Нежное ноябрьское утро обладало мягкостью английского лета, но его красоту пришлось отогнать от себя. Я тратил свободное время на привалах и ехал на переходах среди бени-сахр, которые приучали мое ухо к своему диалекту и наполняли мою память замечаниями о племени, семейных или личных делах, что вырывались у них.
В малонаселенной пустыне каждый человек, достойный уважения, знал себе подобных, и вместо книг они изучали свою генеалогию. Показать недостаток подобных знаний — значило выставить себя дурно воспитанным или чужаком; а чужаки не допускались ни к задушевной беседе, ни к советам, ни к доверию. Ничто не было так утомительно, но и так важно для успеха моей цели, как эта постоянная гимнастика ума, чтобы можно было обладать показным всеведением каждый раз при встрече с новым племенем.
На закате мы разбили лагерь в притоке вади Джема, у каких-то кустов с чахлой серо-зеленой листвой, которые порадовали наших верблюдов, а нас снабдили топливом. Этой ночью пушки звучали очень отчетливо и громко, возможно, потому что Мертвое море, лежащее между нами, разбрасывало раскаты эха по нашему высокому плато. Арабы шептались: «Они ближе; англичане наступают; пощади, Господи, людей под этим дождем». Они думали с сочувствием о страдающих турках, так долго бывших их слабыми угнетателями; и за их слабость, хоть они и были угнетателями, они любили их больше, чем сильных иностранцев с их слепым равнодушным правосудием.
Арабы мало уважали силу: они больше уважали мастерство и часто добивались его в завидной степени: но больше всего они уважали прямоту и искренность, почти единственное оружие, которое Бог не включил в их арсенал. Турки обладали всем этим по очереди, и так зарекомендовали себя арабам в течение долгого времени, что они не боялись турок в массе. Эта разница между массовым и личным значила очень много. Бывали англичане, которых арабы лично предпочитали туркам или иностранцам; но в силу этого обобщать и говорить, что арабы стоят за англичан, было бы безумием. Каждый иностранец устраивал среди них свое собственное скудное ложе.
Мы были на ногах рано, намереваясь предпринять долгий путь к Аммари до заката. Мы пересекали хребет за хребтом, устланные ковром выжженного на солнце кремня, заросшие крошечными растениями шафрана, такими яркими и такими близкими, что все казалось золотым. Сафра эль Джеша — так называли это место сухур. Глубина долин составляла какие-то дюймы, их русла были зернистыми, как марокканская кожа, в запутанных извилинах, в бесчисленных ручьях воды от последнего дождя. Каждый изгиб набух серой коркой песка, отвердевшего от грязи, иногда сверкающего кристаллами соли, а иногда покрытого грубой выступающей щеткой полузасыпанных корней. Эти устья долин, впадающих в Сирхан, были всегда богатыми пастбищами. Когда в их впадинах была вода, племена собирались и населяли кругом палаточные городки. Бени-сахр, ехавшие вместе с нами, разбивали когда-то здесь такой лагерь, и, пока мы пересекали однообразные низины, они показывали то на одну, то на другую неприметную впадину, заросшую вереском, с прямыми желобками, и говорили: «Там была моя палатка, а там лежал Хамдан эль Саих. Смотри, там сухие камни, где спал я, а рядом — Тарфа. Смилуйся над ней, Боже, она умерла в год самха, в Снайнирате, от укуса гадюки».
Около полудня отряд верблюдов поскакал из-за гребня быстрой рысью прямо на нас. Малыш Турки бросил свою старую верблюдицу в галоп, держа карабин на бедрах, чтобы выяснить, что это значило. «А, — крикнул мне Мифлех, когда они были еще за целую милю, — там, впереди, Фахад на своей Шааре. Они наши родичи», — и точно, так оно и было. Фахад и Адхуб, главные военные вожди зебн, стояли лагерем на западе, при железной дороге у Зизы, когда к ним пришел один из гомани с новостями о нашем походе. Они сразу сели в седло и, не жалея сил, нагнали нас всего на полпути. Фахад учтиво и мягко упрекнул меня, что мы едем по их району искать приключений, пока сыны его отца лежат в своих палатках.
Фахад был меланхоличным, неразговорчивым человеком лет тридцати, с мягким голосом, белым лицом, выщипанной бородой и трагическими глазами. Его младший брат, Адхуб, был выше и сильнее, но не больше среднего роста. Он был не похож на Фахада — деятельный, шумный, на вид неотесанный, с выступающим носом, безволосым мальчишеским лицом и блестящими зелеными глазами, которые жадно перескакивали с предмета на предмет. Его простоту выдавали взъерошенные волосы и грязная одежда. Фахад был одет опрятнее, но все же очень просто, и оба, на своих лохматых домашних верблюдах, были так непохожи на шейхов с их репутацией, как только можно было представить. Однако они были знаменитыми бойцами.
В Аммари сильный и холодный ночной ветер взбивал пепельную пыль солончаковной дороги вокруг колодцев в дымку, эта пыль хрустела у нас на зубах, как нечистое дыхание извержения; и вода нас не обрадовала. Она была на поверхности, как во многих местах Сирхана, но большинство водоемов были слишком горькими для питья. Все же один из них, однако, названный Бир эль Эмир, мы сочли очень хорошим по сравнению с ними. Он лежал на небольшой поверхности голого известняка, среди песчаных холмиков.
Вода (мутная, на вкус отдающая смесью рассола и нашатырного спирта) была чуть ниже уровня каменных глыб, в каменном водоеме с ломаными краями. Глубину его Дауд проверил, столкнув туда Фарраджа прямо в одежде. Тот скрылся из вида под желтой водой, а затем потихоньку выплыл на поверхность у края скалы, откуда его на закате не было видно. Дауд напряженно ждал минуту, но когда его жертва не появилась, сорвал свое покрывало и бросился вслед — чтобы найти его, ухмыляющегося, под нависающей скалой. Ныряя за жемчугом в заливе, оба выучились плавать, как рыбы.
Их вытащили из воды, и они затеяли дикую драку на песке рядом с водоемом. Обоим досталось друг от друга, и они вернулись к моему костру, в лохмотьях, с которых капала вода, в крови, с перепачканными волосами, лицами, руками, ногами и телами, все в колючках, больше похожие на демонов урагана, чем на самих себя, обычно учтивых и деликатных. Они сказали, что танцевали и налетели на кусты; а с моей стороны было бы великодушно подарить им новую одежду. Я развеял их надежды и послал их поправлять ущерб.
Моя охрана, в особенности аджейли, были по натуре щеголями, тратили свое жалованье на одежду или украшения, а время тратили, заплетая свои блестящие волосы в косички. Масло придавало им гладкость, и, чтобы уберечься от вшей, они регулярно чесали головы гребешками с тонкими зубьями и сбрызгивали верблюжьей мочой. Доктор-немец в Беершебе, в их турецкий период (это были те люди, что одним туманным утром бросились на нашу территориальную конницу в Синае и сокрушили ее пост), приучил их к чистоте, запирая вшивых в армейских нужниках, пока они не начинали глотать собственных вшей.
Ветер на рассвете затих, и мы двинулись вперед на Азрак, нам оставалась еще половина пути. Едва мы, однако, покинули кучи песка у колодцев, возникла тревога. В кустарнике увидели всадников. Эта местность была облюбована разбойничьими отрядами. Мы собрались в лучшем месте и остановились. Индийская секция выбрала крошечный хребет, изрезанный узкими руслами водных каналов. Они поставили верблюдов во впадине позади и мгновенно снарядили свои пушки. Али и Абд эль Кадер развернули свои огромные багряные знамена на прерывистом ветру. Наши стрелки, во главе с Ахмедом и Авадом, выбежали вправо и влево и обменялись длинными очередями выстрелов. Все это закончилось неожиданно. Враг вышел из укрытия и строем двинулся к нам, размахивая покрывалами и рукавами и распевая военный приветственный марш. Это были бойцы племени серхан, которые направлялись отдать присягу Фейсалу. Когда они услышали наши новости, то примкнули к нам, обрадовавшись, что сэкономили путь, так как их племя обычно не было ни воинственным, ни кочевым. Вместе мы с помпой вступили в их палатки в Агин эль Бейда, в нескольких милях к востоку от Азрака, где собралось все племя, и нам устроили грандиозный прием, потому что много было страха и сетований среди женщин в то утро, когда мужчины уходили, вверяя себя превратностям восстания.
И вот они возвращались, в тот же день, с собственным шерифом, с арабскими знаменами, шагая в ряд вместе с сотней оборванных людей и распевая так же весело, как при своем выступлении. Мой взгляд упал на приметную рыжую верблюдицу, кажется, семилетнюю, под одним из сирхани во втором ряду. Высокое животное было не из тех, на которых можно поставить, но с такой длинной раскачивающейся поступью, которой не было равных в нашей толпе, она должна была выйти вперед. Ахмет ускользнул, чтобы познакомиться с ее владельцем.
В лагере вожди распределили наш отряд между своими палатками, соперничая за привилегию развлекать нас. Али, Абд эль Кадера, Вуда и меня забрал Мтеир, верховный шейх племени, старое, беззубое, дружелюбное существо, которому приходилось поддерживать рукой челюсть все время, когда он говорил. Он оказал нам хлопотливый прием и неиссякаемое гостеприимство, угостил жареной бараниной и хлебом. Вуд и Абд эль Кадер почувствовали, видимо, некоторую брезгливость, так как пищевые привычки серахин казались примитивными, и у общего котла было больше брызг и возни, чем следовало в лучших палатках. Затем, при навязчивом понукании Мтеира, мы легли на ковры переночевать. Почуяв свежее мясо, к нам собрались все местные вши, клещи и блохи, которые давно не разнообразили свою скучную диету из одних серахин. Они на радостях были столь прожорливы, что, несмотря на все мои добрые намерения, я не мог продолжать их пиршество. Очевидно, так же не смог и Али, потому что он тоже сел и сказал, что ему не спится. Итак, мы разбудили шейха Мтеира и послали за Мифлехом ибн Бани, молодого, подвижного человека, привыкшего командовать битвами. Им мы объяснили нужды Фейсала и наш план помочь ему.
Они серьезно выслушали нас. Западный мост, сказали они, был невозможным делом. Турки только что заполонили всю местность сотнями военных дровосеков. Ни один враждебный отряд не мог проскользнуть незаметно. Серахин недоверчиво относились к мавританским деревням и Абд эль Кадеру. Ничто не могло убедить их посетить первые под руководством второго. Что до Телль эль Шехаба, ближайшего моста, они боялись, как бы жители деревни, их заклятые враги, не напали на них с тыла. К тому же, если пойдет дождь, верблюды не смогут вернуться через грязные равнины к Ремте, и весь отряд будет отрезан и перебит.
Мы были теперь в большом затруднении. Серахин были нашей последней надеждой, и, если они откажутся, мы будем неспособны выполнить проект Алленби в срок. Поэтому Али собрал вокруг нашего маленького костра большинство из лучших людей племени и усилил позиции отважных, приведя Фахада, Мифлеха и Адхуба. Перед ними мы начали словесную битву против грубой подозрительности серахин, которая казалась нам все более постыдной после нашего долгого пребывания в очищающей пустыне.
Мы выложили им все это, не абстрактно, а конкретно, ради их дела, что жизнь их в массе была исключительно чувственной, чтобы жить и любить ее только в крайности. От восстания нельзя было ждать ни мирного отдыха, ни дивидендов радости. Его дух был нарастающим, требуя выносить все, что способны вынести чувства и использовать каждое движение, чтобы двигаться еще дальше, к более тяжким лишениям, к более острым горестям. Ощущение не может продвинуться назад или вперед. Эмоции, которые пережиты, уже завоеваны, опыт отмирает, и мы хороним его, выражая его.
Быть жителем пустыни, как они знали, — значило быть приговоренным судьбой вершить нескончаемую битву с врагом, который не принадлежит этому миру — то была не жизнь, не что-либо другое, но сама надежда; и поражение казалось свободой, данной Богом человечеству. Мы могли пользоваться этой своей свободой лишь одним способом — не делая того, что в нашей власти сделать, ведь тогда жизнь принадлежала нам, и мы могли были распоряжаться ею, ценя ее дешево. Смерть, казалось, была лучшим из наших творений, последней свободой в пределах нашей досягаемости, нашей последней праздностью; и из этих двух полюсов — жизни и смерти, или, если не так окончательно — праздности и пропитания — мы должны были отвергать пропитание (которое было материалом жизни) во всем, кроме слабейшей степени, и крепко держаться за праздность. Таким образом, мы могли настаивать на неделании скорее, чем на делании. Некоторые люди могли быть нетворческими, их праздность была бесплодной, но деятельность их могла быть только материальной. Чтобы производить нематериальные вещи, созидательные, требующие участия духа, а не плоти, мы должны скупо тратить время и заботы на физические требования, поскольку у большинства людей душа старится задолго до тела. Нудной работой человечество никогда еще не добивалось завоеваний.
Не могло быть никакой чести в верной победе, но много чести обещало верное поражение. Всемогущество и Бесконечность были нашими двумя достойнейшими неприятелями: действительно единственными, с которыми следовало вступить в бой полноценному человеку, чудовищами, созданными его собственным духом; и самые стойкие враги всегда были рядом. Когда идет бой со Всемогуществом, честь состоит в том, чтобы отбросить прочь то жалкое оружие, которым мы владеем, и посметь идти на него с голыми руками; пусть мы будем разбиты, но не по причине его превосходящего духа, а из-за его преимущества в снаряжении. Для того, кто видит ясно, поражение — единственная цель. Мы должны верить, снова и снова, что нет иной победы, кроме как вступить в смертельный бой, напрашиваясь на поражение, на краю отчаяния призывая Всемогущество ударить сильнее, чтобы закалить нас, измученных, самым своим ударом, чтобы мы стали орудием Его собственного разрушения.
Это была прерывистая, полубессвязная речь, которая вырвалась в отчаянии, минута за минутой, в нашей крайней нужде, перед этими чистыми, как белый лист, умами, вокруг угасающего огня; и ее смысл едва оставался в моей памяти впоследствии; так на этот раз моя память, обычно рисующая картины, забыла свое ремесло, оставив лишь медленное смирение серахин, ночную тишину, в которой угасало в них все мирское, и наконец — вспыхнувшую в них готовность ехать с нами до любых пределов. Перед рассветом мы позвали старого Абд эль Кадера, отвели его в заросли среди песков и проорали в его тугое ухо, что серахин отправятся с нами после восхода солнца, с его благословения, в вади Халид. Он пробурчал, что это хорошо; а мы пообещали друг другу, что никогда, если жизнь наша еще продлится и представится возможность, не возьмем мы больше глухого в заговорщики.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.