Глава XXV

Глава XXV

Все утро, не переставая, шел дождь; и мы были рады видеть, что к нам идет все больше воды, и так уютно было в палатках в Семне, что мы отложили наше выступление, пока солнце не засияло снова в начале дня. Тогда мы в его свете поехали к западу по долине. Первыми за нами шли аджейли. За ними Абд эль Керим повел своих людей из Гафы, около семисот из них верховых, и еще больше пеших. Они были одеты в белое, с большими шалями на головах из хлопка с красными и черными полосами, и махали зелеными пальмовыми ветками вместо знамен.

Следом за ними ехал шериф Мухаммед Али абу Шарраин, старый патриарх, державшийся прямо, с длинной, курчавой седой бородой. Его триста всадников были из племен ашраф, клана айаши (джухейна), известные как шерифы, но признаваемые только массами, так как не были записаны в родовую знать. Они были одеты в ржаво-красные рубахи, окрашенные хной, под черными покрывалами, и носили мечи. У каждого был раб, припадавший к крупу верблюда позади него, чтобы помогать ему в бою с винтовкой и кинжалом, присматривать за верблюдом и готовить в дороге. Рабы, как положено рабам бедных хозяев, были очень скудно одеты. Их сильные черные ноги цеплялись за шерстистые бока верблюдов, как клещи, чтобы уменьшить падения, неизбежные на их высоких насестах, и они связывали свои драные рубахи в жгут над поясницами, чтобы спасать их в походе от грязи и верблюжьей мочи. Вода в Семне была целебной, и навоз наших верблюдов изливался в тот день под их колени, как зеленый суп.

За ашраф шло багряное знамя нашего последнего племенного подразделения, рифаа, под командованием Оуди ибн Зувейда, старого льстивого морского разбойника, который ограбил миссию Штоцингена в Йенбо, побросав в море их радио и слуг-индийцев. Привередливые акулы от радио отказались, но мы провели бесплодные часы, вылавливая его из гавани. Оуди с тех пор носил длинную, богатую, с меховой оторочкой шинель немецкого офицера, наряд, мало подходящий к климату, но, как он утверждал, великолепный трофей. У него было около тысячи людей, три четверти из них пеших, и следом за ним маршировал Расим, командир артиллеристов, со своими четырьмя старыми пушками Круппа на вьючных мулах, в том же состоянии, в котором мы приняли их из египетской армии.

Расим был из Дамаска и обладал сардоническим чувством юмора — при любых трудностях он начинал смеяться, а когда дела шли хорошо — маялся головной болью. В этот день с его стороны слышалось усталое ворчание, так как рядом с ним ехал Абдулла эль Делейми, на попечении которого были пулеметы, быстрый, умный, поверхностный, но привлекательный офицер, во многом профессионального типа, получающий великое удовольствие от того, что провоцировал Расима на горестные терзания, пока тот не разражался вспышкой по адресу Фейсала или меня. Сегодня я помог ему, с улыбкой сказав Расиму, что мы движемся с промежутками в четверть дня, перестраивая отряды племен. Расим посмотрел на свежевымытые заросли, где капли дождя блестели в красном свете солнца, садящегося в волны под крышей облаков, посмотрел на дикую толпу бедуинов, носившихся туда-сюда пешком за птицами, кроликами, ящерицами, тушканчиками и друг за другом, и кисло согласился, сказав, что он тоже скоро войдет в какой-нибудь племенной отряд и будет полдня перестраиваться с одной стороны на другую, и тем самым избавится от блох.

В начале отправления кто-то в толпе из седла застрелил зайца, но из-за риска стихийной стрельбы Фейсал запретил это, и животных, попадавшихся под ноги верблюдам, преследовали палками. Мы смеялись над внезапной суматохой в марширующих отрядах: крики, яростно вертящиеся верблюды, всадники высовываются из седла и наклоняются с палками, чтобы убивать или подбирать убитое. Фейсал был рад видеть, что армия добывала так много мяса, но испытывал отвращение перед бесстыдством аппетитов джухейна к ящерицам и тушканчикам.

Мы ехали по ровному песку, среди терновых деревьев, которые здесь были многочисленными и крупными, пока не вышли на берег моря и не повернули к северу по широкой, хорошо утоптанной дороге египетских паломников. Она тянулась на пятьдесят ярдов от моря, и мы могли ехать по тридцать-сорок человек, распевая, колоннами в ряд. Старое дно из лавы, наполовину погребенное в песке, выступало среди гор на четыре-пять миль вглубь, и образовывало мыс. Дорога сужалась поперек него, но рядом в стороне было несколько глинистых равнин, на которых мелкие озерки воды пылали в последнем свете с запада. Это была наша предполагаемая остановка, и Фейсал возвестил о привале. Мы слезли с верблюдов и расслаблялись, сидели или ходили к морю перед ужином, и сотни из нас купались, плескаясь и визжа — толпа голых, как рыбы, людей всех расцветок кожи на земле.

Ужина стоило дожидаться, так как один из джухейна в этот день застрелил газель для Фейсала. Мясо газели мы нашли лучшим, чем все остальное в пустыне, потому что у этого животного, какой бы бесплодной ни была земля и скудными водопои, наверное, всегда было жирное, сочное мясо.

Как и ожидали, ужин удался. Мы ушли к себе рано, чувствуя, что объелись, но вскоре после того, как Ньюкомб и я растянулись в своей палатке, нас подняла волна возбуждения, прошедшая по рядам; бегущие верблюды, выстрелы и крики. Запыхавшийся раб просунул голову за полог, крича: «Новости! новости! Шериф Бей взят в плен». Я вскочил и побежал через собравшуюся толпу к палатке Фейсала, которая была уже поставлена друзьями и слугами. С Фейсалом сидел, необыкновенно и неестественно выпрямившись посреди общей суматохи, Раджа, кочевник, которое принес Абдулле приказ двинуться в вади Аис. Фейсал весь сиял, его глаза были наполнены радостью, когда он вскочил и прокричал мне сквозь шум голосов: «Абдулла взял в плен Эшреф-бея». Тогда я понял, какой крупной и хорошей была эта новость.

Эшреф был отъявленным авантюристом на нижних уровнях турецкой политики. Подростком, когда жил в Смирне, он был просто разбойником, но с годами стал революционером, и когда его, наконец, взяли в плен, Абд эль Хамид сослал его в Медину на пять красочных лет. Сперва его там держали в строгом заточении, но однажды он сломал окно уборной и убежал к Шехаду, эмиру-пьянице, в округ Авали. Шахад был, как обычно, в состоянии войны с турками и дал ему убежище; но Эшреф, наскучив такой жизнью, однажды позаимствовал у него прекрасную лошадь и поскакал к турецким баракам. Там на площади сын офицера, его врага, губернатора, муштровал команду жандармов. Эшреф подскакал к нему, перекинул его через седло и был таков, прежде чем изумленная полиция смогла возразить.

Он отправился в Джебель Оход, необитаемое место, гоня своего узника перед собой, называя его своим ослом и нагрузив на него тридцать караваев и мехи с водой, необходимые для их пропитания. Чтобы освободить своего сына, паша дал Эшрефу свободу под свое слово и пятьсот фунтов. Тот купил верблюдов, палатку и жену и бродяжничал среди племен до наступления революции младотурок. Тогда он вновь появился в Константинополе и стал наемным убийцей у Энвера. Своими услугами он заработал пост инспектора по делам беженцев в Македонии, и через год ушел в отставку с верным доходом от земель.

Когда разразилась война, он отправился в Медину с деньгами и письмами от султана к нейтральным арабам; его миссией было открыть связь с обособленным турецким гарнизоном в Йемене. Случилось так, что его пути на первом перегоне пересеклись с Абдуллой, когда тот направлялся в вади Аис, под Хайбаром, и несколько арабов, присматривающих за своими верблюдами на полуденном привале, были остановлены и допрошены людьми Эшрефа. Они сказали, что они из племени хетеим, и армия Абдуллы — это караван снабжения, идущий в Медину. Эшреф отпустил одного с приказом привести остальных для осмотра, и этот человек рассказал Абдулле, что какие-то солдаты разбили лагерь в горах.

Абдулла был озадачен и послал верховых на разведку. Через минуту он был поражен внезапной стрекотней пулемета. Он склонился к заключению, что турки послали летучую колонну ему наперерез, и приказал своим верховым бросить им отчаянный вызов. Они галопом поскакали к пулемету, с малыми жертвами, и разбили турок. Эшреф, пеший, скрылся на вершине горы. Абдулла предложил в награду тысячу фунтов за него, и около заката его нашел, ранил после тяжелой схватки и взял в плен шериф Фаузан эль Харит.

В его багаже было двадцать тысяч фунтов монетами, почетные наряды, дорогие подарки, несколько интересных бумаг, а верблюды были нагружены винтовками и пистолетами. Абдулла написал взволнованное письмо Фахри-паше, сообщая ему об этом захвате, и пригвоздил его к вырванному телеграфному столбу среди рельсов, когда пересекал железную дорогу следующим вечером на свободном пути в вади Аис. Раджа оставил его там, когда он разбил лагерь в тишине и покое. Новости были двойной удачей для нас.

Между радостными людьми проскользнула печальная фигура Имама, он поднял руку. Мгновенно установилась тишина. «Слушайте», — сказал он и произнес нараспев оду во славу этого события, и о том, что Абдулле повезло больше всех, и он быстро добился славы, которую Фейсал завоевывал медленно, но верно тяжким трудом. Поэма, вероятно, была плодом всего шестнадцати минут, и поэта наградили золотом. Затем Фейсал увидел богато изукрашенный кинжал на поясе Раджи. Тот пробормотал, что это кинжал Эшрефа. Фейсал бросил ему собственный и стащил с него тот, впоследствии он был отдан полковнику Вильсону. «Что мой брат сказал Эшрефу?» «И это твой ответ на наше гостеприимство?» На что Эшреф ответил, подобно Саклингу[58]:

«На правой стороне иль на неправой —

Сражаюсь я со славой

И преданно!»

«Сколько миллионов получили арабы?» — задыхаясь, спросил жадный старый Мохаммед Али, когда услышал, что Абдулла по локти залезал в захваченный сундук, бросая племенам золото горстями. Раджу везде требовали к себе, и он заснул богаче, чем вечером — по заслугам, так как поход Абдуллы в Аис делал ситуацию с Мединой верной. Когда Мюррей давил на Синай, Фейсал приближался к Веджху, а Абдулла был между Веджхом и Мединой, позиция турок в Аравии стала лишь оборонительной. Волна наших несчастий отхлынула; и лагерь, видя наши радостные лица, шумел до заката.

На следующий день мы ехали легко. Завтрак был предложен нам после того, как мы обнаружили еще несколько прудиков в голой долине, которая тянулась от Эль Сухура, группы трех выдающихся гор, возникающих, как будто выдутые из-под земли гранитные пузыри. Путешествие было приятным, так как было прохладно, нас было много; и мы, два англичанина, имели палатку, в которой могли закрыться и уединиться. Самым утомительным в пустыне была постоянная жизнь на людях, когда каждый в отряде слышал все, что говорилось, и видел все, что делалось другими, днем и ночью. Но жажда одиночества казалась элементом иллюзии самодостаточности, надуманной исключительностью, личность казалась еще более инородной в собственных глазах. Иметь возможность укрыться — для Ньюкомба и меня это было в десять тысяч раз большим отдыхом, чем открытая жизнь, но работа страдала от создания такой преграды между вождями и их людьми. Среди арабов не было различий, традиционных или естественных, кроме бессознательной власти, данной знаменитому шейху за его свершения; и они научили меня тому, что ни один человек не может быть их вождем, кроме того, кто ест пищу рядовых, носит их одежды, живет на одном уровне с ними и все же обладает превосходством.

Утром мы пробились к Абу Зерейбат, утреннее раскаленное солнце сияло в безоблачном небе, и, как обычно, раскалывал глаза блеск солнечных лучей, пляшущих на отшлифованном песке или камне. Наша тропа поднималась незаметно, острым известковым гребнем с размытыми краями, и мы смотрели на широкий склон голого черного гравия между нами и морем, которое теперь лежало где-то в восьми милях к западу, но было невидимо нам.

Один раз мы остановились и почувствовали, что перед нами крупный спуск; но не позже двух часов дня, после того, как мы пересекли обнаженный базальт, мы взглянули через впадину на пятнадцать миль вокруг, это была вади Хамд, в стороне от гор. На северо-западе простиралась крупная дельта, в которой Хамд разливался двадцатью устьями; и мы увидели темные линии, которые оказались зарослями кустарника в каналах пересохших русел, извивающихся через край гор под нами, пока они не терялись в солнечной дымке на двадцать миль под нами слева, рядом с невидимым морем. За Хамдом поднималась прямо с равнины сдвоенная гора, Джебель-Раал: выпуклая, но с глубокой расщелиной, которая раскалывала ее посередине. Для наших глаз, пресыщенных мелкими предметами, это было прекрасное зрелище — этот край пересохшей реки, длиннее, чем Тигр, величайшая долина в Аравии, впервые оцененная Доути[59] и до сих пор не исследованная; в то же время Раал был прекрасной горой, четкой и приметной, гордостью Хамда.

Обнадеженные, мы поехали по склонам гравия, на которых пучки травы встречались все чаще, пока в три часа не вступили собственно в вади. Это оказалось русло около мили шириной, заполненное кустиками растения асла, которые цеплялись за песчаные холмики по несколько футов высотой. Этот песок не был чистым, но был изборожден линиями сухой и ломкой глины, последними приметами прежнего уровня течения. Они резко разделяли его на слои, запачканные соленой грязью и осыпающиеся, так что наши верблюды погружались в них по самые щетки, с хрустом, как от ломающегося печенья. Пыль поднималась плотными облаками, еще более плотными из-за солнечного света, который они удерживали, так как стоячий воздух впадины слепил глаза.

Задние ряды не могли видеть, куда идут, что затрудняло им путь, когда холмики становились ближе друг к другу, и русло реки было разрезано лабиринтом мелких каналов — ежегодная работа мелких ручьев. Прежде чем мы оказались посреди долины, вокруг был сплошной кустарник, который опутывал холмики по бокам и переплетался друг с другом веточками, сухими, пыльными и ломкими, как старые кости. Мы подвернули ленты наших богатых седельных сумок, чтобы кусты не изорвали их, плотно обмотали покрывала поверх одежд, наклонили головы, чтобы защитить глаза, и прорвались, как буря, сквозь тростник. Пыль слепила и душила нас, и ветви, цепляющиеся за нас, ворчание верблюдов, крики и смех людей сделала все это редкостным приключением.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.