Глава XIV

Глава XIV

Столь смешанным было общество — шерифы, жители Мекки, шейхи племен джухейна и атейба, месопотамцы, аджейли — что я бросал им яблоки раздора, воспламеняющие темы для беседы, чтобы без промедления выяснить их характер и убеждения. Фейсал, куря бесчисленные сигареты, руководил разговором даже в самые горячие моменты, и наблюдать за тем, как он делал это, было приятно. Он в полной мере выказывал мастерство и такт, обладая подлинной способностью располагать чувства людей в свою пользу. Сторрс умел общаться так же плодотворно; но он выставлял напоказ свою силу, обнаруживая весь свой ум и техничность, все так и плясало в его руках. Фейсал, казалось, управлял своими людьми подсознательно: трудно было узнать, как его дух отпечатывался на них, слушались ли его. Искусство его было таким же великим, как у Сторрса; и оно было скрытым, так как Фейсал был рожден для него.

Арабы любили его открыто: в самом деле, по этим случайным встречам было ясно, какими героями были для племен шериф и его сыновья. Шериф Хуссейн (Сайидна, как они его называли) был внешне так чист и мягок, что для несведущих казался слабым; но эта внешность скрывала мастерскую политику, глубокое честолюбие и не свойственную арабам дальновидность, силу характера и упрямство. Его интерес к естественной истории вдохновил его спортивные инстинкты, и делал его (когда он того желал) точной копией бедуинского принца, в то время как мать-черкешенка наделила его качествами, чуждыми и туркам, и арабам, и он выказывал значительную проницательность, прибегая то к одной, то к другой части своего наследия, чтобы пользоваться своими преимуществами.

Но школа турецкой политики была столь постыдна, что даже лучший не мог выйти из нее незапятнанным. Хуссейн был в молодости честным, откровенным, и он научился не просто подавлять свою речь, но использовать речь для сокрытия своих подлинных целей. Это взращенное в нем искусство стало пороком, от которого он не мог освободиться. На старости лет двуличие затеняло все его общение. Как облако, оно скрывало его решительность, его житейскую мудрость, его бодрую силу. Многие отрицали в нем такие качества: но история доказала их.

Одним из примеров его житейской мудрости было воспитание его сыновей. Султан заставил их жить в Константинополе, чтобы они получили турецкое образование. Шериф Хуссейн видел, что образование это было всесторонним и качественным. Когда они вернулись в Хиджаз молодыми «эфенди» в европейских одеждах и с турецкими манерами, отец приказал им переодеться в арабское платье; и чтобы освежить их знание арабского, дал им товарищей из Мекки и послал в пустыню с отрядом на верблюдах патрулировать дорогу паломников.

Молодые люди думали, что поездка будет развлечением, но были потрясены, когда отец запретил им отдельную пищу, постель или седла из мягкой кожи. Он не отпускал их назад в Мекку, а держал на охране дорог месяцами, невзирая на времена года, днем и ночью, и там они общались с самыми разнообразными людьми и обучались новым методам верховой езды и боя. Скоро они закалились и стали полагаться только на себя, с той печатью прирожденного ума и энергии, которая так часто отмечает смешение кровей. Их потрясающее семейство вызывало восхищение и пользовалось влиянием, но было на удивление замкнуто в собственном мире. Они не принадлежали ни к какой местности, не любили ни один отдельный клочок земли. У них не было подлинных доверенных лиц или министров; и ни один из них, казалось, не доверялся своему брату или своему отцу, перед которым все они испытывали трепет.

Дебаты после ужина были оживленными. В своей роли сирийца я с сочувствием упомянул об арабских вождях, казненных в Дамаске Джемаль-пашой. Меня резко прервали: в опубликованных бумагах было раскрыто, что эти люди были связаны с иностранными правительствами и готовы принять британский или французский сюзеренитет как плату за помощь. Это было преступление против арабской нации; и Джемаль казнил их за одну мысль о том. Фейсал улыбнулся, почти подмигнул мне. «Видите ли, — объяснил он, — сейчас мы по необходимости связаны с британцами. Мы восхищены дружбой с ними, благодарны за их помощь, надеемся на наше будущее процветание. Но мы не подданные Британии. Нам было бы удобнее, если бы наши союзники не были столь несоразмерными».

Я рассказал историю про Абдуллу эль Раашида, случившуюся по пути в Хамру. Он плакался мне на британских моряков, которые каждый день высаживались в Рабеге. «Скоро они станут здесь ночевать, а потом поселятся здесь навсегда и захватят страну». Чтобы ободрить его, я рассказал о миллионах англичан, высадившихся сейчас во Франции, и что французы при этом не боятся. На что он презрительно бросил мне, не собираюсь ли я сравнивать Францию с землями Хиджаза!

Фейсал немного задумался и сказал: «Я не хиджазец по воспитанию; и все же, ей-Богу, я неравнодушен к судьбе этой земли. И хотя я знаю, что британцы не желают этого, но что я скажу, когда они забрали Судан, тоже этого не желая? У них тяга к пустынным территориям, чтобы обустраивать их; и вот однажды, возможно, Аравия покажется им ценной. Ваше благо и мое благо могут быть различны; и насильное благо, как и насильное зло, заставляет людей плакать от боли. Любит ли металл пламя, преображающее его? Не сочтите за обиду, но люди слишком слабые вопиют о своих маленьких интересах. У нашего народа будет характер хромого калеки, пока он не встанет на собственные ноги».

Оборванные, запаршивевшие кочевники, которые ужинали с нами, удивили меня своим близким пониманием силы политической национальности, абстрактной идеи, которую с трудом могли уловить образованные классы хиджазских городов, все эти индийцы, яванцы, бухарцы, суданцы, турки, не симпатизирующие арабским идеалам, и на самом деле только страдающие от силы местного чувства, взметнувшегося слишком высоко после внезапного освобождения от турецкого контроля. Шерифу Хуссейну хватило мудрости построить свои наставления на инстинктивном убеждении арабов, что они — соль земли и самодостаточны. Это сделало возможным его альянс с нами, чтобы подкрепить его доктрину оружием и деньгами. Он был уверен в победе.

Конечно, эта победа не была всеохватной. Огромная часть шерифов, восемь или девять тысяч из них, поняли его националистическую доктрину и были его миссионерами, преуспевающими миссионерами, благодаря почтению к потомкам Пророка, которое давало им власть над умами людей, чтобы направить их путь к добровольному спокойствию окончательного подчинения.

Племена держались своего расового фанатизма. Города могли вздыхать по пресыщенной праздности османского правления; кочевники были убеждены, что у них-то уже есть свободное арабское правительство, а именно — все их племя. Они были независимы и радовались жизни — убеждение, которое привело бы к анархии, если бы не усилило натяжение семейных связей и узы родовой ответственности. Но это повлекло за собой пренебрежение центральной властью. Шериф мог иметь законный суверенитет за границей, если имел склонность к звонким побрякушкам; но домашние дела шли согласно обычаям. Вопрос иностранных теоретиков: «Должен ли Дамаск править Хиджазом или Хиджаз может править Дамаском?» — не тревожил их вообще, так как они его не ставили. Для семитов национальной идеей была независимость кланов и деревень, а их идеалом национального единства — совместное противостояние захватчику время от времени. Конструктивная политика, организованное государство, протяженная империя были не столько недоступны их пониманию, сколько ненавистны им. Они сражались, чтобы избавиться от Империи, а не чтобы завоевать ее.

Чувства сирийцев и месопотамцев в этих арабских армиях были неоднозначными. Они верили, что, сражаясь в местных войсках, даже здесь, в Хиджазе, они отвоевывают всеобщее право всех арабов на существование как народа; и, не имея в виду государство, или даже конфедерацию государств, они определенно смотрели на север, желая добавить независимый Дамаск и Багдад к арабской семье. Они были ограничены в материальных ресурсах, даже после будущей победы, поскольку их мир был земледельческим и пастушеским, при отсутствии полезных ископаемых, и они никогда не были сильны в современном оружии. Если бы это было не так, мы должны были бы задержаться, прежде чем пробудили бы в стратегическом центре Среднего Востока новые национальные движения, полные такой же энергии.

Следов религиозного фанатизма было мало. Шериф напрямик отказался дать религиозный поворот своему восстанию. Его боевое убеждение было националистическим. В племенах знали, что турки — мусульмане, и верили, что немцы, возможно, подлинные друзья ислама. Они знали, что британцы — христиане, и что британцы — их союзники. В таких обстоятельствах от религии им было мало толку, и они оставили ее в стороне. «Христиане воюют с христианами, так почему магометанам не делать того же? Что нам нужно, так это правительство, которое говорит на нашем арабском языке и оставит нас в покое. К тому же мы терпеть не можем этих турок».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.