Глава Х
Глава Х
В Рабеге на якоре стоял «Нортбрук», корабль индийского морского флота. На борту был полковник Паркер, наш офицер по связи с шерифом Али, которому он послал мое письмо от Абдуллы, передающее Али «приказ» отца немедленно послать меня к Фейсалу. Али был озадачен его содержанием, но не мог ничего поделать, так как единственный в Мекке телеграфный аппарат находился на борту корабля, и он стыдился посылать свои личные возражения через нас же. Поэтому он сделал все, что смог, и приготовил для меня собственного великолепного верхового верблюда под своей сбруей, включавшей роскошные попоны и кожаные подушки недждской работы, составленные из разноцветных лоскутов, украшенные по краям сеточкой из металла. В качестве надежного человека, чтобы проводить меня до лагеря Фейсала, он выбрал Тафаса эль Раашида из племени хавасимских гарб, с сыном.
Он сделал все это с большей охотой благодаря поддержке Нури Саида, офицера багдадского штаба, с которым я сдружился в свое время в Каире, когда он был болен. Нури был теперь вторым лицом в командовании регулярными силами, которые Азиз эль Масри собирал и обучал здесь. Еще одним моим другом при дворе был Фаиз эль Гусейн, секретарь. Он был шейхом племени сулут из Хаурана и бывшим должностным лицом в турецком правительстве, бежал через Армению во время войны и по случайности добрался до мисс Гертруды Белл[41] в Басре. Она направила его ко мне с теплой рекомендацией.
Али Абдулла
Сам Али меня очень заинтересовал. Он был среднего роста, худой, и выглядел уже старше своих тридцати семи лет. Он немного сутулился. У него была желтоватая кожа, большие глубокие карие глаза, тонкий, довольно крючковатый нос, губы, печально опущенные уголками вниз, редкая черная бородка и очень тонкие руки. Его манеры были исполнены достоинства и вызывали восхищение, но он вел себя открыто; и поразил меня тем, что был приятным джентльменом, сознательным, не обладающим большой силой характера, нервным и довольно усталым. Его физическая слабость (он был чахоточным) заставляла его отдаваться быстрым встряскам страсти, которым предшествовали и последовали долгие периоды немощного упорства. Он был начитан, знал законы и религию, и благочестив был почти до фанатизма. Он слишком хорошо осознавал свое высокое происхождение, чтобы иметь амбиции, и его натура была слишком чистой, чтобы видеть или подозревать в окружающих корыстные мотивы. Из-за этого он нередко становился добычей любого постоянного спутника и был слишком чувствителен для роли советника крупного лидера, хотя чистота его намерений и деяний завоевывали симпатию среди тех, кто с ним близко общался. Если бы Фейсал оказался не способен быть пророком, восстание хорошо поднялось бы и во главе с Али. Я считал его более определенным арабом, чем Абдулла или Зейд, его молодой сводный брат, который помогал ему в Рабеге и прибыл вместе с Али, Нури и Азизом в пальмовые рощи, чтобы посмотреть на мой отъезд. Зейд был застенчивым, белокожим, безбородым парнем лет девятнадцати, спокойным и разговорчивым, явно не фанатиком-повстанцем. В самом деле, его мать была турчанкой, и воспитывался он в гареме, так что вряд ли мог чувствовать горячую симпатию к арабскому возрождению; но он делал все возможное в этот день, чтобы быть приятным, и превзошел в этом Али, возможно, потому что его чувства не были оскорблены вторжением христиан в Святые места под покровительством эмира Мекки. Зейд, конечно, был еще меньше, чем Абдулла, тем прирожденным лидером, которого я искал. Но мне он понравился, видно было, что он может быть решительным, если найдет себя.
Али не выпускал меня до заката, чтобы его приближенные не увидели мой отъезд из лагеря. Он держал мое путешествие в секрете даже от своих рабов и дал мне арабский головной платок и покрывало, чтобы я мог закутаться в него поверх формы и в темноте на верблюде не выделяться своими очертаниями. Со мной не было пищи, поэтому он дал указание Тафасу раздобыть что-нибудь поесть в Бир эль Шейхе, первом поселении миль за шестьдесят отсюда, и строго наказал ему беречь меня в пути от расспросов и любопытства, избегать лагерей и прохожих. Клан масрух из племени гарб, населявший Рабег и окрестности, служил шерифу только на словах. На деле они были преданы Хусейну Мабейригу, амбициозному шейху клана, который завидовал эмиру Мекки и был с ним в раздоре. Теперь он был беглецом, жившим в горах на востоке, и его связь с турками была всем известна. Его люди прямо за турок не стояли, но должны были слушаться его. Если бы он прослышал о моем отъезде, он вполне мог бы приказать их отряду остановить меня на пути через его края.
Тафас был из хазими, бени-салемской ветви гарб, и потому не в лучших отношениях с кланом масрух. Это склоняло его на мою сторону; и раз уж он взялся сопровождать меня к Фейсалу, мы могли доверять ему. Верность своим попутчикам ценилась очень высоко среди арабских племен. Проводник своей жизнью отвечал перед сентиментальным общественным мнением за жизнь своего товарища. Один гарб, который пообещал доставить Юбера в Медину, нарушил свое слово и убил его на дороге под Рабегом, когда узнал, что тот — христианин; он был подвергнут общественному остракизму, и вопреки тому, что религиозные предрассудки говорили в его пользу, с тех пор жил жалкой жизнью один в горах, отрезанный от дружеского общения, не имея возможности жениться на дочери какого-либо из племен. Поэтому мы могли положиться на добрую волю Тафаса и его сына Абдуллы, и Али с помощью детальных инструкций постарался обеспечить, чтобы их служба была так же хороша, как и их намерения.
Мы прошли через пальмовые рощи, лежащие гирляндой над разбросанными домами деревни Рабега, и дальше шли под звездами вдоль Техамы, бесформенной пустынной песчаной полосы, отделяющей западное морское побережье Аравии от прибрежных холмов на сотни однообразных миль. В дневное время эта низкая равнина была невыносимо жаркой, и отсутствие воды делало ее запретной дорогой; но все же этот путь был неизбежен, так как дороги более плодородных холмов были слишком извилистыми, чтобы животные со своей ношей могли пройти на север и на юг.
Ночная прохлада была приятна после тягостного дня проволочек и дискуссий в Рабеге. Тафас вел нас в молчании, и верблюды безмолвно ступали по мягкому ровному песку. Пока мы шли, я думал о том, что это — дорога паломников, по которой неисчислимые поколения людей с севера шли в Святой город, пронося с собой дар веры в святыню; и казалось, что арабское восстание станет в своем роде паломничеством в обратную сторону, на север, в Сирию, идеал за идеал, вера в свободу взамен веры в откровение.
Несколько часов прошли без перемен, кроме того, что иногда верблюды увязали, напрягались, и седла скрипели: это значило, что мягкая равнина погружалась в ложе нанесенного песка, все в пятнах крошечных кустиков, отсюда была и неверная походка, так как растения собирали холмики вокруг своих корней, и вихри с моря выкапывали углубления в промежутках. Верблюды в темноте ступали нетвердо, на песке, освещенном звездами, тени были не видны, поэтому трудно было разглядеть пригорки и ямки. Около полуночи мы сделали привал, я завернулся поплотнее в свое покрывало, выбрал углубление по своему размеру и очертаниям и прекрасно проспал в нем почти до рассвета.
Почувствовав, что воздух становится прохладным и предвещает перемену погоды, Тафас поднялся, и через две минуты мы снова плыли вперед. Через час рассвело, в то время как мы взбирались по низкому перешейку из лавы, почти до половины засыпанному наносным песком. Он перешел в небольшую ровную площадку у берега основного поля лавы в Хиджазе, западный край которого был справа от нас, это и определяло положение прибрежной дороги. Перешеек этот был каменистым, но коротким: с каждой стороны синяя лава горбилась низкими выступами, с которых, как сказал Тафас, можно было увидеть корабли, плывущие по морю. Паломники понастроили у дороги пирамидок из камней. Иногда эти кучки камней строили в одиночку — всего три камня, один на другом, иногда это были целые груды, собранные совместно, к которым любой прохожий при желании мог добавить свой камень, не по разумным причинам, не из сознательных побуждений, но потому что другие так делали, и, вероятно, знали, что делают.
За гребнем тропа спускалась к широкой открытой равнине — Мастуре, той равнине, которая соединяла вади Фура с морем. Ее поверхность была изборождена бесчисленными каналами, затканными каменистыми руслами ручьев в несколько дюймов глубиной; в тех редких случаях, когда в Тарейфе шел дождь, эти ручьи, как настоящие реки, стремились к морю. Дельта здесь была около шести миль шириной. По какой-то ее части вода струилась час или два, может, даже день или два, каждый год в течение многих лет. Под землей было полно влаги, защищенной от солнца лежащим сверху песком; колючие деревья и шаткие кустики питались и благоденствовали на нем. Некоторые из их стволов составляли фут в ширину: их высота могла достигать двадцати футов. Деревья и кусты стояли как-то врозь, группами, их нижние ветви были ощипаны голодными верблюдами. Так что они выглядели подстриженными, и их ухоженный вид был странен в дикой природе, особенно потому, что Техама вокруг лежала в спокойном запустении.
В двух часах вверх по течению, по словам Тафаса, была горловина, где вади Фура выходила из последних гранитных гор, и там была построена маленькая деревня, Хорейба, где проходили каналы, были колодцы и пальмовые рощи, населенные немногими вольноотпущенниками, занятыми разведением фиников. Это было важно. Мы не знали, что русло вади Фура служило прямым путем от Медины к окрестностям Рабега. Оно лежало так далеко на юге и на востоке от предполагаемой позиции Фейсала в горах, что трудно было сказать, пересекает ли оно его позицию. Абдулла также не предупредил нас о существовании Хорейбы, хотя она существенно влияла на вопрос Рабега, предоставляя врагу возможное место водоснабжения, защищенное от нашего вмешательства и от пушек наших кораблей. В Хорейбе турки могли сосредоточить крупные силы для атаки на нашу предполагаемую бригаду в Рабеге.
В ответ на дальнейшие вопросы Тафас поведал, что в Хаджаре, к востоку от Рабега в горах, был еще один источник воды, в руках масрух, а теперь — штаба Хуссейна Мабейрига, их вождя, расположенного к туркам. Турки могли сделать его своей следующей остановкой из Хорейбы в Мекку, оставляя Рабег непотревоженным и безвредным на своем фланге. Это значило, что требуемая британская бригада будет неспособна спасти Мекку от турок. Для этой цели потребуется сила с радиусом фронта действия около двадцати миль, чтобы отрезать все три источника воды от врага.
Тем временем при раннем утреннем свете мы подняли наших верблюдов ровной рысцой через хорошую дорогу по галечному руслу среди деревьев, направляясь к колодцу Мастуры, первой остановке на дороге паломников из Рабега. Там мы должны были запастись водой и сделать небольшой привал. Моя верблюдица радовала меня, поскольку раньше я не ездил на подобном животном. В Египте не было хороших верблюдов; а в Синайской пустыне они были хоть упорными и сильными, но не обученными ступать так легко, мягко и быстро, как эти роскошные верховые животные арабских принцев.
Но ее совершенства сегодня во многом пропадали зря, так как они были предназначены для всадников требовательных и сноровистых, а не для того, кому надо было, чтобы его просто везли, и не имевшего понятия о верховой езде. Было легко усидеть на спине верблюдицы и не свалиться, но очень сложно понимать и использовать ее настолько, чтобы предпринимать долгие путешествия, не изнуряя ни всадника, ни животное. Тафас давал мне советы, пока мы двигались: на самом деле это был единственный предмет, о котором он заговаривал. Приказ охранять меня от контактов с людьми, казалось, замкнул даже его собственные уста. Жаль, его диалект интересовал меня.
Довольно близко к северному берегу Мастуры мы нашли колодец. Рядом с ним находились разрушенные каменные стены, когда-то бывшие бараком, а напротив них — небольшие навесы из веток и пальмовых листьев, под которыми сидело несколько бедуинов. Мы не поздоровались с ними. Вместо этого Тафас повернулся к развалинам и спешился; и я сидел в их тени, пока он с Абдуллой поил животных и доставал воду для них и для меня. Колодец был старым и широким, с хорошей каменной кладкой и крепким покрытием сверху. Он был около двадцати футов глубиной, и для удобства путешественников, не имеющих веревки, как мы, в кладке была устроена прямоугольная труба, чтобы руками и ногами встать по углам, склониться к воде и наполнить горло.
Ленивые руки нашвыряли в шахту столько камней, что до половины колодец был забит, и воды было немного. Абдулла связал вокруг плеч свои развевающиеся рукава, подоткнул полы за пояс с патронами и проворно стал лазать вверх-вниз, каждый раз добывая четыре-пять галлонов воды, которую наливал для наших верблюдов в каменное корыто рядом с колодцем. Верблюды выпили каждый галлонов по пять, потому что прошлым днем их поили в Рабеге. Потом мы оставили их немного побродить, а сами спокойно сидели, вдыхая легкий ветер с моря. Абдулла закурил сигарету в награду за свои труды.
Несколько гарб пришли с большим стадом племенных верблюдов и начали их поить, послав одного к колодцу наполнить их большую кожаную бадью, пока остальные встали в круг, взявшись за руки, и запели громкую песню на staccato[42]. Мы наблюдали за ними, не вступая в разговоры, так как они были из клана масрух, а мы — бени-салем, и, хотя два клана были сейчас в мире, могли проходить по владениям друг друга, но это было только временной мерой из-за предстоящей войны шерифа с турками, а не доброй волей, идущей из глубины души.
Пока мы смотрели, двое всадников на чистокровных верблюдах легкой и быстрой рысью подъехали к нам с севера. Оба были молоды. Один был в богатых кашмирских одеждах и тяжелом шелковом головном платке с вышивкой. Другой был одет попроще, в белом хлопке, с красным хлопчатобумажным головным убором. Они остановились в стороне колодца, и более нарядный грациозно соскользнул на землю, даже не опустив верблюда на колени, и бросил поводья своему спутнику, беспечно сказав: «Напои их, пока я прогуляюсь и отдохну». Затем он прошелся вокруг и сел под нашей стеной, глядя на нас с нарочитой беззаботностью. Он предложил нам сигарету, только что скрученную и зализанную, сказав: «Вы из Сирии будете?» Я вежливо парировал, предположив, не из Мекки ли он, и он, так же как и я, не дал прямого ответа. Мы поговорили немного о войне и о худобе масрухских верблюдиц.
Тем временем другой всадник стоял в стороне, равнодушно глядя на окружающих, видимо, ожидая, пока гарб закончат поить свое стадо, и придет его очередь. Молодой господин крикнул: «Что такое, Мустафа? Напои их сейчас же». Слуга подошел и угрюмо сказал: «Они меня не пропустят». «Во имя милости Бога![43] — яростно вскричал хозяин, поднявшись на ноги, и резко ударил злополучного Мустафу трижды или четырежды по голове и по плечам своей палкой для верховой езды. — Иди и попроси их». У Мустафы был уязвленный, изумленный и сердитый вид, как будто он собирался дать сдачи, но поразмыслил как следует и побежал к колодцу.
Потрясенные гарб из жалости освободили ему место и позволили двум его верблюдам напиться из своей бадьи. Они шепнули: «Кто это?», и Мустафа сказал: «Родственник нашего повелителя из Мекки». Они сразу же сбегали, отвязали поклажу от одного седла, и разложили перед двумя верховыми верблюдами корм — зеленые листья и почки терновника. Их собирали, обивая низкие кусты тяжелой палкой, и тогда сломанные кончики веток сыпались дождем на ткань, расстеленную вокруг на земле.
Молодой шериф следил за ними с удовлетворением. Когда его верблюд наелся, он медленно и без видимого усилия наклонил его шею в сбрую, устроился поудобнее и послал нам елейный привет, моля Бога щедро воздать арабам. Они пожелали ему счастливого пути, и он отбыл на юг, тогда как Абдулла собрал наших верблюдов, и мы выступили на север. Десять минут спустя я услышал сдавленный смех старого Тафаса и увидел довольные морщинки между его седой бородой и усами.
«Что с тобой, Тафас?» — спросил я.
«Мой господин, ты видел этих двух всадников у колодца?»
«Шерифа и его слугу?»
«Да; но это были шериф Али ибн эль Хуссейн из Модига и его двоюродный брат, шериф Мохсин, правители племени харит, кровных врагов масрух. Они боялись, что их задержат или не подпустят к воде, если арабы их узнают. Поэтому они притворились хозяином и слугой из Мекки. Ты видел, в какой ярости был Мохсин, когда Али его бил? Али — дьявол. Одиннадцати лет он сбежал из отцовского дома к дяде, чьим ремеслом был грабеж паломников, и жил под его присмотром много месяцев, пока отец его не поймал. Он был с нашим повелителем Фейсалом с первого дня битвы в Медине и вел племя атейба по равнинам вокруг Аара и Бир Дервиша. Все это были бои на верблюдах; и Али не взял бы с собой человека, который не мог бы делать так, как он — бежать рядом с верблюдом, одной рукой цепляясь за седло и держа винтовку. Дети харит — дети битвы». В первый раз старик произнес так много слов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.