Год шестнадцатый

Год шестнадцатый

Ух и страшное же время. Порой кажется, будто не живешь это сам. А кто-то тебе про такое рассказывает. Главное то, што все люди, которых мне дают и которых мы с Мамой уставляем на место министров, – либо подлец над подлецом, либо продажная шкура. До чего подлый народ.

А главное, чего мне никак не понять, так это то – чего эти люди любят? Уж даже распоследний прохвост, ежели старается – так для того, што любит.

Один любит баб, другой – вино, третий – карты. Одному – штобы честь, почет, другому – деньги… Все для чего-нибудь.

Эта же паскуда как заявится – поет: «Я для царя-батюшки, я – для церкви!», а как только добрался до сладкаго, дак все позабыл, все в утробу. И ест, и срет все тут же!

А главное, друг на дружку наскакивают. Когда идут на службу – дружки, пришли – расцеловались. И уж тут только уши подставляй: не токмо про отца с матерью всю пакость выворотят, а про Господа Бога!

Убрали Климовича. Убрали Хвоста. А в те дни, когда еще Хвост на месте сидел и подумал, што его Климович выдал, – про его таку штуку открыл, што ему в тюрьме не место. Прямо каторжник. Узнал я такое: он ко мне вхож был. Не раз заявлялся, когда я не в своем виде. Приехал раз, когда я от Мамы, при мне медальон был. В ем патрет: мы – Мама и я – по краям, а в середке – Маленький. Я этот альбом яму показал. Он повертелся. Потом уехал. Наутро гляжу: медальон пустой. Я хоча имел на его сомнение, одначе он мне сказал, што когда я яму медальон показывал, то никакого в ем патрета не было. Очень это меня растревожило. Сколь пришлось Мушке побегать, пока новый патрет достала. А не прошло и двух недель, как сей патрет с Маминым надписом у Старухи был в руках.

Потом я дознался чрез Хвоста, што его Климович за большу сумму запродал Старухину хахалю.

И што только было!

А когда и Хвоста к черту убрали, Климович, желая ко мне подъехать, – он со мной знакомствие не кидал. Ну и заявился к Соловихе, когда я в большом кураже был, и такое разсказал: што сознается, што патрет он действительно унес, што я яго из медальона выронил, когда плясал… што он яго поднял, надеясь дома разсмотреть. Што привез домой и показал наутро Хвосту (как были они дружками); што потом, когда они оба в дружбе со мной были, хотел отдать этот патрет мне. Што Хвост взял у яго патрет только на один час. Што потом не вернул, несмотря ни на каки просьбы, ни его крики. Што он, Хвост, с патрета его снял такой. Што один отдал за больши деньги для Старухи, другой пошел в заграницу. А то, што он говорит правду, то велел проверить чрез одну штучку (Стеклышко), што он, Хвост, переснимал. И он от яго взял, за то, штобы мне никогда ничего не открыть.

Вот какие люди? Как же на них положиться. И добро бы они выдали Маму, желая, как они говорят, «спасти отечество», а то за то, што заплатили. У, блядуны проклятые!

И из кого выбрать лучшаго? Покрепче который? Был еще один человечек, окромя Вити, што мог бы правдивое слово сказать, – так скаженный и еще бунтарь… такой в правители не годится. Яго тоже пришлось к черту!

И вот, как погляжу я, – только нас двое у Мамы таких, што сердцем ей верны: Аннушка и я. Дак какие же мы правители. Нами эти подлецы правят, а мы Мамой… А Мама – Рассеей!

И гибнет, гибнет Рассея!

Вот и сейчас должен я передать Маме, штобы написала Папе насчет Константинополю. А што я в этом деле понимать могу.

Еще ты и я в гузле, а они шкуру делят. Одначе Бадьма говорит, што от таких слов могут быть у нас большие неприятности. Што это надо сделать по-иному. Так и велел Аннушке сказать, штоб яму Мама написала, што тут обо всем думают. Што он должен это Константинопольское дело так повести, штобы и английские, и французские правители уже знали, што это секретные разговоры, а што ежели што сказано, то и выполнить надо: што будет того требовать потом вся Рассея. А не то штобы разговорами прохлаждаться⁴⁹.

А то языками мотают, как гнилушки в окно кидают… А еще велел написать Папе, штобы он и насчет Польши погодил, чего уж дарить не свое! Уже отличился Боров, как, будучи за Главнаго на войне, понаобещал Польше такого, што курицы золоты яйца понесут, а у самаго-то Польшу из-под самаго носа – тю-тю!⁵⁰

Чужим куском не накормишь!

Еще надо, штобы она Ему написала про этого греческаго дурака, чего-то он напоганил, а теперь сидит в Павловском и воняет. Там и без него проклятое гнездо, откуль всяка пакость. А тут еще этот с протухшими яйцами!⁵¹

Мои сии записки, пока я живой, ни один живой человек, окромя Мушки, не увидит… Эх, кабы рука моя, как и ея, по бумаге бегала. Каких бы слов не записал. И не те слова, што я царям говорю, они цари мне говорят… и не те слова, што говорят мне наши управители, которые как потаскушки тут кувыркаются… А те, которыя и сказать должен; те слова, от которых их должно в жар кинуть… Вот…

Да – беда моя, што мысля моя, слово мое, а идет через чужи руки. Вот! Вот!

Пока слово скажется, то оно уже в другу краску окрасится… Вот…

А вот како дело было этими днями.

Пришел это Митя. Он парень малоумственный⁵². По сей части у меня доченька похитрей. А только Митя тот нутром…

Ну вот и говорит он мне-то…

«Вот, – грит, – тятя, како дело. Идет слушок такой, будто немец нас подкупом взять хатит. Будто большие на то капиталы пущает в ход?» – «Так, – говорю, – сынок, а дале?»

«А дале, – грит, – еще говорят, будто чрез тебя сей подкуп идет?» – «Так… ну и еще чего?»

«А боле, – грит, – ничего, дак это меня калупает, што иной раз в зубы бы дал тем, што говорят… а иной раз и думаю, а што, ежели сему правда есть?..»

Сказал это он, а сам затрясся. Видать, нутро ответа ждет…

«Вот што, – говорю, – Митрий, – кабы не моя кровь, мог бы и не ответить… за таки слова, знаешь… не гладют…»

«Знаю, – грит, – што ты в силе. Над генералами – генерал…»

Так. Дак слухай: запомни сие, ежели меня не будет, сам вспомни. В своей башке, как в книге, ответ запиши. Помни сие: скоро, ох скоро… буде большой пожар. Огонь все сожрет. Увсе. У всех… грешных и праведных… умных и дураков… Потому такое вышло, што умные с дураками перепутались. Одни – вверх, други – вниз… А внизу-то – боле, много боле внизу. Да и народ низовой лучше. Крепче. В самом соку… И то тому, кто все время – внизу, пожар не страшен, голоду не боится и в огне не сгорит… потому он внизу ко всему обвык… Он от голоду – краснеет, от холоду – злоднеет. Вот…

Будя, – говорю, – дело! И я так чувствую, што ужо ничем его не откинуть… Буде – пожар… а докуль мы еще ходим по земле, то пробуем, может, как-нибудь свою хату отстоим… Понимаешь, я так понимаю… што война – дело лютое. Кровное дело. И в ней – ни правды, ни красы… а посему што хошь делай, а ежели от этого побьют, попаганят… то сие тебе не в убыток, а в пользу. Говоришь, немец нас подкупить хочет… А што ж, кабы знать, што до пожару сие сделать… так дело…

Это ведь генералам да попам надо, штобы война, штобы им поболе крестов и жалованья… а тебе вон земли не прибавят… хату не построят, то-то… А еще скажу я тебе – немец умнее нас. И он-то понимает, што доле воевать никак не можно, а посему самое простое, дело… кончить… А што, говоришь, капиталы большие тратят, дак, какие бы ни были капиталы, они яму дешевле обойдутся, чем така штука, как война… Вот».

«Значит, тятя… как же?» – «Да так. Надо нам войну кончать. Надо кончать. А то ее солдаты на войне, а бабы тут – прикончут. А што наш Папа-то… как козел в огороде уперся: „Хочу победного мира“.

А чем побеждать-то будем?»

Ушел от меня сын, ничего не сказавши, а только ушел врагом…

Как же я могу требовать, штобы чужие поняли, коли кровный нутром не чует… што мне этот немецкий подкуп не для того нужен, што деньги нужны… а по-другому… Разве я, греясь около Мамы, должен искать, откуль деньги взять, разве они сами ко мне не текут в карман? Эх!..

Ушел сын… а попозже, ночью, опять пришел, хмурый. Весь с лица сменился.

«Вот, – говорит, – отец, како дело. Я думал об твоих словах. Вижу, хоча ты и падкий на деньги, но оне к тебе легко идут. И тебе незачем их из такого поганого места брать!» – «Так! Так!» – обрадовался. Хоча вижу, хмурость с лица не сходит.

«Так вот. Значит, не из-за денег. Только…»

Тут он такое мне слово сказал, што совсем меня шарабахнул по голове, а сказал он такое, што ежели этот самый пожар, о котором я яму толковал, и не от войны вспыхнет, а от меня самаго… то есть не то штоб от меня, а против меня. Што, мол, всем я, как кость в глотке… што супротив меня весь народ… Што, ежели я тому пожару причина?.. Тут-то… мне туго пришлось… И понял я, што, ежели он поверит в такое, от его руки свою смерть приму… Вот…

Такая в нем лютая тоска… горе. Так горько ему… И тут вот сказал я ему: «Помни и понимай, сие понять надо, што николи, никогда, ни в каки века один человек не мог быть причиной такого пожару. Што уже давно где-то угольки тлеют… А што либо я, либо другой… Будь то царь Государь али такой вояка, который все берет… либо такой вот, как я… што нам ничего не сделать… Мы, может, только своим дыхом этот уголек раздуем…» – и ящо сказал я Мите, што я – не враг народу… Не ворог тот, который хочет войне – конец…

Ушел парень растревоженный… Вот.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.