Глава 8 Лев Толстой XX века

Глава 8

Лев Толстой XX века

Повесть «Один день Ивана Денисовича» произвела на меня и моих одноклассников огромное впечатление. Замечу, что я учился в школе-лаборатории № 1 при Академии педагогических наук в физическом классе, где дураки попросту не удерживались.

60-е годы – это было странное время. До 1956 года советский Агитпроп обращался с народом, как с маленькими детьми, которым, к примеру, не положено знать о процессах зачатия и деторождения. Так, советские люди не знали, что в стране есть концлагеря, что в США действуют десятки, а то и сотни советских шпионов, и т. д.

При этом нельзя не отметить один тонкий нюанс: подавляющее большинство граждан находились в полнейшем неведении, но отдельные личности по отдельной теме могли получить огромный массив информации, иной раз больший, нежели сегодня, в 2014 году.

Так, я со школьных лет входил в неформальную группу военных историков андеграунда, и мы знали о ВМФ, баллистических ракетах, танках и т. д. куда больше, чем наши генералы и адмиралы.

К примеру, в 1960-1980-е годы межконтинентальные баллистические ракеты и ракетоносители космических аппаратов были «святая святых» и все материалы о них имели грифы «сов. секретно» и «особой важности». Но, посетив комитет комсомола ЦКЭБМ (с 1976 года НПО «Энергия») – здание внесекретной территории предприятия, с открытым входом без пропусков, – можно было увидеть кучу таблиц, графиков и отчетов по выпуску и испытаниям экспериментальных образцов ракет. Разумеется, там не было написано «ракета», а значилось «изделие», зашифрованное заводским индексом или индексом ГРАУ. Непосвященному человеку это казалось китайской грамотой. Но тот, кто знал индексы ракет от 8К-14 до 8К-52К, точно представлял подробный ход работ над каждой системой. В этом весь парадокс социализма. Любой человек мог, не лазя за колючую проволоку и не вскрывая сейфов, собрать огромный массив информации, к примеру, о советских концлагерях или о советских шпионах в США. Но печатать это было нельзя, а о многом – и просто говорить соседям.

Поэтому для нас стали сенсацией повесть «Один день…» и кинофильм «Мертвый сезон». Народ восхищался ими не из-за художественной ценности, не из-за правдивости (сравнивать-то было не с чем), а исключительно из-за новизны. Представьте себе, что сейчас археологи найдут большой пергамент или каменную стелу с рассказом о жизни славян на берегах Днепра в первой половине IX века. Гарантирую сенсацию, ведь никаких иных письменных источников об этом времени нет.

И вот в 11-м номере журнала «Новый мир» был опубликован «Один день…», а через несколько дней, 30 декабря 1962 года, Солженицын был принят в Союз писателей СССР.

Замечу, что, прочитав «Один день…», я и многие мои друзья не поняли, что это за опус: то ли выходка отчаянного диссидента, то ли «социальный заказ» дорогого Никиты Сергеевича.

Для молодого поколения объясню, что быть писателем в Союзе означало принадлежность к привилегированной касте людей, которым позволялось почти все. Человек за всю жизнь мог написать один роман, десяток маленьких рассказов, а дальше выступать перед пионерами, пенсионерами и колхозниками и иметь сытую жизнь до самых торжественных похорон, которые тоже организует Литфонд. К его услугам роскошные дома творчества по всей стране, бесплатные двухэтажные дачи, распределители Литфонда и т. д.

Михаилу Булгакову, описавшему в «Мастере и Маргарите» Массолит, и в голову не мог прийти объем благ и привилегий Союза писателей 1960-1970-х годов.

В Союзе писателей в 60-х годах Солженицыну неоднократно предлагали бесплатные поездки по стране с большими авансами, дабы он там написал о грандиозных «стойках семилетки». Увы, Александр Исаевич предпочитал политику и недавнюю историю. Он пишет роман «Шарашка», который позже будет опубликован под названием «В круге первом».

Замечу, что в моей семье я слышал слово «шарашка» с пеленок. Мои родители никогда не «сидели», а работали на двух предприятиях ВПК, названия которых они не произносили вслух, а называли «шарашка», «десятка» и т. п., дабы не выговаривать «почтовый ящик 123» и т. д. Разумеется, в этих «шарашках» не было ни одного заключенного.

Не сведущий в делах советского ВПК, Солженицын назвал «шарашками» НИИ, где работали заключенные. Позже я узнал, что все эти шарашки имели несекретные названия: ОТБ (Особое техническое бюро), СТО (Специальное техническое бюро) и т. п. Это случилось, когда я писал о СТО, где работал Туполев, и знаменитом артиллерийском ОКБ-172. Замечу, что многочисленные отчеты, документы, воспоминания очевидцев, которые я штудировал, ничего не имеют общего с «Кругом первым», в котором, как в кривом зеркале, были отражены работы в НИИ в Марфино.

Читая стенограммы производственных и профсоюзных собраний «шарашек», где обсуждались производственные планы и социалистические обязательства (!), я не мог понять, кто из выступавших зэк, к кто – вольнонаемный. В своих воспоминаниях заключенные инженеры рассказывали, как в столовых они сидели за белоснежными скатертями. Официанты (блатные зэки) разносили блюда не хуже станционного ресторана. У каждого прибора лежал небольшой чистый листок бумаги – заказ на завтра. Возможности заказа достаточно характеризуются тем, что некоторые избегали заказывать курицу, чтоб не возиться с костями и не пачкать рук.

Тогда я работал в Институте атомной энергии им. Курчатова, где в новопостроенной столовой инженеры, кандидаты наук и даже отдельные доктора толкались в общей очереди с подносами на раздаче («самообслуживание») и ели за пластиковыми столами без всяких скатертей.

Затем Солженицын опубликовал «Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное колесо». Да, в тот момент они были многим интересны. Ну а сейчас? Найдется ли хоть один человек, который их читает на ночь, как «Войну и мир» и «Евгения Онегина»? И будет ли использовать серьезный исследователь эти книги в качестве документальных материалов по истории лагерей, Первой мировой войны, революции и т. д.?

Возьмем «Август четырнадцатого». Я прочитал его где-то в 1972 или 1973 году в первом издании «YMCA-presse» (Париж, 1971). На мой дилетантский взгляд, с литературной точки зрения книжка скучная, и я читал только потому, что она была запрещена. Меня поразило, что бывший командир артиллерийской батареи, капитан Солженицын, так слабо разбирается не только в политике и истории, но и в артиллерии. Судите сами.

Автор издевается над генералом Благовещенским:

«А еще привалило 6-му такое счастье, какое редкому корпусу достается: артиллерийский тяжелый дивизион, с калибрами, мало известными в русской армии, – с шестидюймовыми гаубицами. Уж этот-то ни на что не похожий подарок и совсем не знал Благовещенский, куда пристроить, и тоже определил: в „резерв“…

Все возвращалось: неудачная поездка – сегодня день боя – он не при деле – куда-то надо спешить: к Самсонову? к Артамонову?… Он различал отчетливые в рассветной прохладе отдельные орудийные выстрелы, еще неслившиеся полеты снарядов, и тут, у села или в селе, разрывы. Трехдюймовая. Шести. А вот эта как бы не побольше».

6-дюймовая гаубица у Солженицына – «счастье и подарок». А к августу 1914 года в русской армии имелась 41 батарея по 164 6-дюймовых полевых тяжелых гаубиц. А были еще и крепостные 6-дюймовые гаубицы, мало отличающиеся от полевых. Кроме того, на вооружении русской армии с 1883 года состояли сотни 6-дюймовых полевых мортир. Я уж не говорю о 6-дюймовых пушках весом в 120, 190 и 200 пудов, и т. д., и т. п. 6-дюймовый калибр имели еще полупудовые единороги веселой царицы Елизаветы Петровны. Вот такой «малоизвестный калибр» был в русской артиллерии!

Любопытно, что Солженицын в «Августе…» упоминает только два калибра в русской артиллерии – 3 дюйма и 6 дюймов. Хотя 122-мм (48-линейных) полевых гаубиц в русской армии в августе 1914 года имелось 512, то есть более чем в 3 раза больше, чем 6-дюймовых гаубиц. Но бравый капитан о 48-линейных гаубицах, равно как о 42-линейных пушках, и слыхом не слыхивал, а, поди ж, сел писать.

Солженицын в разных местах умничает, что немцы стреляли снарядами больше 6 дюймов. В полевой войне стрельба по открыто расположенным частям из орудий калибра 20 см и более – преступная трата снарядов, чего немцы никогда не допускали. Перечень ляпов нашего славного артиллериста можно продолжить еще не на одну страницу.

Почти 20 лет российские министры и президенты открыто в лицо называли Солженицына великим русским писателем. И он даже для приличия ни разу не отнекивался. Равно он не протестовал против титулов «Лев Толстой XX века» и «Достоевский XX века»? Сам себя Александр Исаевич скромно именовал «антиЛениным».

Правда, подлинный титул «великий писатель» у нас в России присваивался только его величеством Временем. И, судя по всему, Время уже вынесло свой приговор.

Любопытно, что жизнь Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова досконально известна литературоведам и историкам буквально по дням. И если они о чем-то спорят, то по мелочам.

Читатель без труда может узнать, за что, когда и как подвергались правительственным репрессиям наши писатели. Когда какими тиражами издавались их книги. Каков был реальный успех (продаваемость) этих книг. Какой авторы получали гонорар. На какие средства, к примеру, Чехов купил усадьбу Мелихово. Сколько Пушкин потратил на вино в январе 1837 года. Ну а жизнь Солженицына – это скандалы, эпатаж, триумфы и море белых пятен, причем именно в самых поворотных моментах его биографии.

Биография Солженицына действительно состоит из одних тайн. Начнем хотя бы со шрама, немного наискосок пересекающего его лоб к переносице.

Фронтовое ранение, следы пыток на Лубянке? Биограф Солженицына Ржезач утверждает, что это ему врезал одноклассник Шурик Коган за антисемитские высказывания. А может, Ржезач врет? Тогда почему ни это, ни другие его высказывания ни Солженицын, ни его семья не опровергают и не выдают иные версии? Кстати, ни в тюрьме, ни в лагере Исаича ни разу пальцем не тронули.

А почему 9 февраля 1945 года капитан Красной армии, командир батареи звуковой разведки, был арестован СМЕРШ и отправлен в Лубянскую тюрьму? Солженицын утверждает, что причиной ареста стали письма родным и приятелю Виткевичу, в которых он резко критиковал Сталина и советский строй. Пардон! Так как же сей капитан не знал, что даже солдатские письма ВСЕ (!) до единого просматриваются военной цензурой. А тут комбат, ведающий секретной аппаратурой! Он что, камикадзе? Сам захотел в ГУЛАГ, а то и под высшую меру? Что-то не складывается, а тут еще достоверно известно, что он еще за много месяцев до ареста отправлял аналогичные письма. У его биографов и тех, кто сидел с ним вместе, например Л. А. Самутина, возникли весьма нелестные для великого писателя версии.

7 июля 1945 года Солженицын был приговорен Особым совещанием к 8 годам исправительно-трудовых лагерей и вечной ссылке по окончании срока заключения (по статье 58, пункт 10, часть 2, и пункт 11 Уголовного Кодекса РСФСР).

С августа 1945 года по июль 1947 года, то есть менее чем за два года, его 5 раз (!) переводили из одного места заключения в другое. Так, в сентябре 1946 года его направили в закрытое конструкторское бюро («шарашку») при авиамоторном заводе в Рыбинске, через пять месяцев, в феврале 1947 года, – на «шарашку» в Загорск, 9 июля 1947 года – в «шарашку» в Марфино.

Подобные «путешествия» мне совершенно непонятны, а никого из биографов Солженицына они просто не заинтересовали. Ну работал человек со звукометрическими приборами, обслуживание которых к 1945 году было весьма несложно. Ну преподавал математику в деревенской школе. А чего ему делать в моторостроительном КБ – пол подметать? Или в приборостроительном КБ в Загорске?

А что ж такое Марфино? Это подмосковная деревня, известная еще со времен Ивана Грозного. В 1637 году там был основан Богоявленский монастырь. В 1923 году монастырь прикрыли, а в 1927 году Марфино вошло в состав города Москвы.

В 1947 году в помещении монастыря на Ботанической улице была создана «Лаборатория № 8», хотя формально днем ее основания считается 21 января 1948 года.

Лаборатория занималась созданием систем переноса секретной информации и ее перехвата. Первоначально приоритет отдавался телефонной связи.

В годы Второй мировой войны немцы создали сложные системы мозаичной шифрации. Звуковые сигналы делились частотными фильтрами на 3 или 4 полосы и с помощью магнитного звукозаписывающего диска дробились по времени на короткие доли по 100–150 миллисекунд. А шифратор перемешивал эти частотно-временные отрезки. По телефонному проводу шло этакое крошево из визга и писка. На приемном конце передачу расшифровывали и восстанавливали первоначальную речь.

В Лабораторию № 8 свезли германское трофейное оборудование, а также кое-что нелегально добытое («особой доставки») у бывших союзников. Кроме того, там была собрана неплохая библиотека как техническая, так и художественная. Так, для шифровки часто использовались тексты художественных произведений.

Работали в Марфино как заключенные, так и вольнонаемные специалисты[45]. Бытовые условия для заключенных в Марфино были более чем сносными, учитывая послевоенную разруху и голод 1946–1948 годов. Сам Солженицын писал: «Четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах… Сорок граммов масла для профессоров и двадцать для инженеров…»[46].

Кто еще в те годы имел ежедневно двадцать или сорок граммов масла, почти полкило белого и вдоволь черного хлеба? Колхозники? Жители разрушенных городов Украины и Белоруссии?

«Где можно получить любую книгу из обширных фондов советских научных и университетских библиотек и где в распоряжении ученого любая аппаратура, какая ему только может понадобиться.

Короче говоря, Марфино – это особая тюрьма, где собраны крупные специалисты: и провинившиеся, и невинно арестованные в суматохе тех трудных времен.

„Это был не только привилегированный, но и засекреченный лагерь, где специалисты работали над проблемами и заданиями особой важности“ – так характеризует Марфино Михаил Петрович Якубович, который в этой главе книги предстанет в качестве одного из главных свидетелей обвинения. „Попасть туда, – говорит он, – было нелегко. Органы безопасности тщательно отбирали людей, которых туда направляли“.

Короче, это был лагерь особого назначения. Сточки зрения арестованного, это был рай. На жаргоне заключенных его называют не поддающимся переводу и трудным для понимания странным словом „шарашка“.

В сущности, это „заповедник“, где содержались крупные специалисты. Как же объяснить тот факт, что именно Александр Исаевич Солженицын попал в эту „шарашку“ в Марфино, не только не будучи ученым, но не будучи и литератором (тогда он еще только начинал свои „литературные“ опыты)?»[47].

Понятно, для чего в Лабораторию № 8 направили, например, Льва Копелева. Тот блестяще знал немецкий язык и был хорошим филологом. Его Солженицын вывел в «Круге первом» под фамилией Рубин.

Любопытно, что бывшая сотрудница Лаборатории № 8 (вольнонаемная) Надежда Кокорева позже вспоминала: «Солженицын больше работал над своими заметками». А действительно, что ему еще делать в Лаборатории? Она продолжает: «… летом 1950 года Солженицын был этапирован в лагерь, в Экибастуз, за отказ от работы»[48].

Если верить Википедии, в Марфине Солженицын начал работу над автобиографической поэмой «Дороженька» и повестью «Люби революцию», которая задумывалась как прозаическое продолжение «Дороженьки».

А чем же еще занимался Исаич в Лаборатории № 8? Ряд журналистов и солагерников Солженицына обвиняли его в стукачестве. Солженицын оправдывался весьма невнятно. В частности, он признал, что был осведомителем под кличкой Ветров, но ни одного доноса не написал. Бывшие лагерники и офицеры госбезопасности в один голос опровергают возможность подобной ситуации.

Ржезач по этому поводу писал:

«О Солженицыне нам уже известно, да и сам он в этом признался, и вся его „лагерная карьера“ им же описанная, недвусмысленно свидетельствует о том, что он был тайным информатором. Притом виртуозным!

Особенно удобно и уютно Солженицын чувствовал себя в роли информатора в библиотеке. Он сам утверждает, что лагерная библиотека была лучшим местом для стукачей. Когда ему нужно было, он легко завязывал знакомство, старался сразу понравиться, изображая перед собеседником то трагика, то необыкновенного мудреца. Так он подружился с бандеровцем (о котором упоминает Панин) по имени Павлик еще по дороге в Экибастуз.

„Павлик легко попадал под влияние других. В компании бандеровцев он был бандеровцем, с Саней и другими бывшими офицерами – бывшим лейтенантом Советской Армии. Со мной держался как сын кавалериста из „Волчьей сотни“ генерала Шкуро времен гражданской войны. При этом каждый раз он был искренен и на всю железку входил в роль“.

Это поистине быстрое и примечательное духовное приспособленчество обычно свойственно людям, которых называют осведомителями. Кажется вполне вероятным, что этот Павлик был первым, с помощью которого Солженицын-Ветров собирал непосредственные данные об ОУН. Вот почему Солженицын в свободное время предпочитал находиться исключительно в обществе украинских националистов.

В цепи доказательств появляется последнее звено: когда вспыхивает мятеж ОУН, „лагерная администрация, – как свидетельствует об этом Д. М. Панин, – встречает его во всеоружии и быстро и решительно подавляет“.

Конспираторы из ОУН провалились. Изворотливый и хитрый стукач Солженицын безжалостно обвел их вокруг пальца. И вот на его пути впервые были трупы. Он был спокоен. Сегодня лауреат Нобелевской премии Александр Солженицын превозносит тех же украинских националистов. Он восхищается их мужеством и в первую очередь их позицией ярого антисоветизма. А впрочем, двурушничество и притворство всегда были основной причиной двойственности солженицынской жизни. Приведенные факты однозначны.

Тем не менее имеется еще один, самый существенный факт, который подтверждают все, кто знал Солженицына в заключении, не заметил его только Д. М. Панин: за день до лагерного бунта, организованного ОУН, Солженицын исчез: его неожиданно перевели в тюремный госпиталь. Однако ведь его могли „упрятать“ как стукача, и в карцер вместе с другими!..

В этом отношении представляет немаловажный интерес заявление еще одного авторитетного свидетеля, врача экибастузского лагеря Николая Зубова. В те дни он ухаживал за Солженицыным в лазарете.

„Мне теперь абсолютно ясно, что Солженицын был стукачом, причем очень активным. Я убежден в этом по той простой причине, что, когда „Кум“ пытался завербовать моих друзей в качестве стукачей, они сразу же сообщали мне об этом. Солженицын же, с которым у меня были дружеские отношения, находясь в больнице, ни с кем не говорил – в том числе и со мной – о том, что был завербован и стал тайным информатором. Впервые я узнал об этом из его книги „Архипелаг ГУЛаг“. Это позднее и для меня неожиданное признание подкрепляет мою уверенность в том, что Солженицын был стукачом. Он не говорил о своей истинной роли в лагере лишь потому, что боялся расплаты за предательство со стороны своих товарищей“»[49].

В июне 1956 года решением Верховного Суда СССР Солженицын был освобожден без реабилитации «за отсутствием в его действиях состава преступления».

И опять эти странные строки «без реабилитации» не комментировал ни сам Солженицын, ни его семья.

Литературная деятельность Солженицына в основном сводилась к скандалам. И в бытовых делах Исаич стремился учинить скандал мирового масштаба.

«„Мне было ясно, что для борьбы с коммунистами мне необходимо нечто такое, что давало бы хотя и невидимую, но совершенно надежную международную защиту от КГБ“, – сказал в Цюрихе Александр Исаевич Солженицын. Эти же свои взгляды он, по сути дела, повторяет в книге „Бодался теленок с дубом“.

Чтобы получить Нобелевскую премию в области литературы, „борец за свободу“ прибегает к новому тактическому маневру: часто и по любому поводу выступает с решительными протестами. И „герой не боится протестовать“. Протестовать, ничем не рискуя.

Добиваться своего любой ценой! Этот принцип остается в силе и на этом перекрестке его жизни. Исключен из Союза писателей? Не беда! (Но его исключат лишь через 2 года, 12 ноября 1969 года.) Солженицыну ни жарко ни холодно; напротив, так ему даже лучше. На Западе из-за этого поднята большая шумиха. Интерес к его книгам возрастает. С витрин больших книжных магазинов, с обложек книг и журналов все чаще смотрит его насупленное, пророческое лицо.

„Солженицын в опасности!“

Это нравится западной пропаганде и самому Солженицыну, который знает, что в Советском Союзе он как у Христа за пазухой. Что для него исключение из Союза писателей? Исключались и другие, и все же они продолжали писать и печататься, а за исключение из творческой организации еще никого и никогда в тюрьму не сажали. Солженицын идет дальше по пути скандала, выгодному и эффектному. Когда он подал на развод с Решетовской, та не дала своего согласия. Однако Солженицын подал апелляцию прямо в Верховный суд. Как и все граждане, он знал, что первой инстанцией для апелляции при отказе городского суда является областной суд. Однако Солженицын не привык мелочиться, к тому же он знал, что произойдет. Верховный суд возвратил его заявление областному суду в Рязани. И снова появился повод для организации пресс-конференций (разумеется, для иностранных журналистов) по вопросу о том, как „попраны права Александра Исаевича Солженицына“.

И никто не заметил – вернее, не пожелал заметить, – что Солженицын пускается лишь в совершенно безопасные предприятия, не связанные с каким-либо риском. Разве в Советском Союзе преследуется гражданин, обращающийся в высшие партийные или судебные органы? Конечно, нет. Это его право. Тем не менее если методично шуметь и подчеркивать, что, мол, здесь ущемляются элементарные права человека, то, конечно же, такие понятия из его жалоб, как „Брежнев“, „Верховный суд“, „Солженицын“, „преследования“, приобретают другой смысл и укореняются в памяти тех, кто стремится обогатить материал для антисоветской пропаганды и создать популярность Солженицыну за рубежом. „Бросил уголек – не обжег, так след оставил“, как говорится в народной поговорке…

Установив, что метод безопасного протеста во имя достижения своих целей безупречен и выгоден, Александр Исаевич начинает прибегать к нему при каждом удобном случае, даже при самом незначительном. Вот, например, ему нужно было прописаться по новому месту жительства: у него появилась новая жена – Наталия Светлова. Он снова пренебрег всеми нижестоящими инстанциями, которые непосредственно занимаются вопросами прописки, и написал сразу министру внутренних дел. Отвечая, тот любезно посоветовал Солженицыну, согласно существующему общему положению, обратиться в районное отделение милиции по месту жительства. Солженицын же предпочел немедленно устроить пресс-конференцию. Он все до тонкостей рассчитал. Теперь он может заявить на весь мир, что, дескать, даже жить ему не дают. Да, нужда в нем у Запада росла. О судьбе Солженицына заговорили такие писатели, как Генрих Белль, Франсуа Мориак, которые даже поддерживали его кандидатуру на соискание Нобелевской премии.

Похоже, что разработанная самим Солженицыным модель „борца за правду“ окончательно готова и в самом деле сейчас себя оправдывает, а в дальнейшем может служить так же надежно.

Протесты Солженицына, шумиха на Западе вокруг его имени, сознательно подогреваемая инициаторами антисоветской кампании, достигли желанной цели: ему была присуждена Нобелевская премия. Западная печать задавалась новым вопросом: отпустит ли Советское правительство Солженицына в Стокгольм?

По всей вероятности, отпустило бы. Но Солженицын вновь прибег хотя и к ненаказуемому, но все-таки одному из самых грязных трюков в своей жизни: он вообще не подал никакого заявления относительно оформления паспорта и визы. Зато он хорошо позаботился о том, чтобы поднять как можно больше шума: „Пусть все знают: меня не пускают за границу!“ Радио, печать, телевидение на Западе заработали в полную силу. Александр Солженицын, которого еще вчера никто не знал и который за всю свою жизнь не сделал ни одного доброго дела для людей, вдруг стал мировой проблемой номер 1»[50].

Но вот Солженицын в 1974 году оказывается в Швейцарии, а в апреле 1976 года – в США. Ну, в «свободном мире» можно не таиться от публики и журналистов. Но и там жизнь Солженицына известна лишь фрагментарно. Вот, к примеру, летом 1974 года на гонорары от «Архипелага ГУЛАГ» Солженицын создал «Русский общественный Фонд помощи преследуемым и их семьям» для помощи политическим заключенным в СССР (посылки и денежные переводы в места заключения, легальная и нелегальная материальная помощь семьям заключенных).

«Архипелаг» был издан тиражом 50 тысяч экземпляров. Советские СМИ в то время острили по поводу неликвидных залежей книг Солженицына в книжных магазинах Запада. Одним из секретов Солженицына и ЦРУ является соотношение проданных к числу уничтоженных экземпляров книг Солженицына.

Ну ладно, предположим, что все 50 тысяч были проданы. Но каков же был гонорар? В 2000–2012 годах ежегодный суммарный тираж моих книг зачастую превышал 50 тыс. экземпляров, причем все книги были изданы в частных издательствах. А гонорар за книгу в 200–300 страниц, выпущенную тиражом 4-12 тыс. экземпляров, составлял 20–30 тыс. рублей, а при таком же тираже за книгу в 600–700 страниц – около 40 тыс. рублей. Выпустив 10–14 таких книг в год, жить можно, но более чем скромно. Не хватит даже на ремонт квартиры или дачи.

И это не только в «демократической» России. В 1970-х годах в Австралии не было ни одного профессионального писателя, то есть все они подрабатывали еще чем-то. В Швеции было 8 профессиональных писателей. Любопытно, что в США в конце XX века придумали аналог советского «Союза писателей» с его литфондом. То есть каждый писатель где-то преподает – в университетах или в каких-то учебных центрах для начинающих писателей. Таким образом идет «подкормка» тех, кто пишет угодные государству и бизнесу труды.

А вот Солженицын, в отличие от Евтушенко и многих других, нигде не преподавал. Тем не менее в 1976 году он приобрел дорогое поместье площадью 50 акров (!) в штате Вермонт. Вместе с поместьем был куплен большой деревянный дом с мебелью и прочим оборудованием. Рядом Солженицын возводит «для работы» большой трехэтажный дом и еще ряд строений.

Сыновья Солженицына учатся в дорогих частных школах. Исаич содержит большой штат прислуги и охранников. Естественно, их число и оплата засекречены. Однако очевидцы видели в его квартире в Швейцарии круглосуточно дежуривших двух чемпионов по каратэ.

Но, может, Солженицыну помогали богатые русские эмигранты? Нет! Наоборот, он помогает всем сам, основывает фонды, содержит газеты, как, например, «Наша страна» в Буэнос-Айресе.

«Где деньги, Зин?». Ах! Нобелевская премия! И тут вновь «top secret»: премию Солженицын получил, но сколько и куда пошло? Для сравнения: Михаил Шолохов, удостоенный Нобелевской премии по литературе, в 1965 году получил 62 тыс. долларов. Этого не хватит даже на покупку поместья и постройку дома. И бизнесом Исаич вроде не занимался. Так и жил наш новый Толстой без Ясной поляны и Михайловского, но куда богаче Льва Николаевича и Александра Сергеевича.

Мне скажут, зачем считать деньги в кармане великого русского патриота? Ну что ж, обратимся к идеологии Солженицына.

В мае 1974 года Солженицын говорил: «Поеду в США, буду говорить в сенате, буду беседовать с Президентом, хочу уничтожить Фулбрайта и всех сенаторов, которые намереваются идти на соглашения с коммунистами. Я должен добиться, чтобы американцы усилили давление во Вьетнаме»[51].

Ну а когда янки решили уйти из Вьетнама, он упрекал Америку, «что духовное банкротство и физическую трусость», которые «привели ее к „поспешной вьетнамской капитуляции“»[52].

Итак, как я уже говорил, во Вьетнаме американцы убили не менее 4 миллионов людей, большинство из которых были мирными жителями.

Взяли янки и без объявления войны начали бомбить суверенное государство Демократическую Республику Вьетнам. На Вьетнам американская авиация сбросила 6,7 млн. тонн (!) бомб. Для сравнения: на Германию в ходе Второй мировой войны американцы сбросили 2,7 млн. тонн бомб, то есть в 2,5 раза меньше.

Если в ходе Второй мировой войны янки не рискнули применить химическое оружие, то во Вьетнаме они его использовали в большом объеме. Правда, в пропагандистских целях американцы объявили, что химия применяется исключительно для уничтожения тропических лесов. Ну а вместе с лесами погибли десятки тысяч вьетнамцев и сотни американцев.

И вот Солженицын предлагает «усилить давление». Убить еще пару миллионов вьетнамцев или развязать термоядерную войну? Не будем забывать, что во Вьетнаме сражалось свыше 60 тыс. советских военных и несколько сот гражданских специалистов. Мой отец получал мизерную зарплату, занимая солидный пост в ВПК, в стране не хватало жилья, легковых автомобилей, а новейшие ракеты, истребители, артсистемы и т. д. сотнями и тысячами шли во Вьетнам.

США ушли из Вьетнама не по доброй воле, а лишь осознав неизбежность еще большего поражения. Правда, американские генералы и адмиралы предлагали атаковать советские разведывательные суда, крейсировавшие в нейтральных водах у берегов Вьетнама и острова Гуам – главной базы американских стратегических бомбардировщиков, бомбивших Вьетнам. Но наши РЗК прикрывались атомными подводными лодками, оснащенными крылатыми ракетами и торпедами со спецзарядами.

А Исаич кричал: «Давай! Давай!». Кстати, он несколько раз призывал Штаты уничтожить коммунизм с помощью ядерной войны. Солженицын публично заявил: «Ход истории возложил на США руководство миром».

Солженицын поздравил генерала Пиночета, совершившего государственный переворот в Чили и тысячами убивавшего без суда и следствия людей на стадионах в Сантьяго. Исаич искренне скорбел по поводу кончины фашистского диктатора Франко и призывал новые испанские власти не спешить с демократизацией страны.

Солженицын гневно обличал американских президентов Никсона и Форда за потакание и уступки СССР. Они де «недостаточно активно вмешиваются во внутренние дела СССР, и в том, что „советский народ брошен на произвол судьбы“. „Вмешивайтесь, – призывал Солженицын, – вмешивайтесь снова и снова настолько, насколько можете“»[53].

Томаш Ржезач так описал свою беседу с Солженицыным в Швейцарии:

«– В России, – говорит он, – при царе была свобода. Ныне там царят угнетение, террор, страх. Но если бы большевики пали, тогда – о боже! – наступила бы анархия…

– Что делать, друзья? – задает он вопрос и сам же на него отвечает: – Россия должна возвратиться к своим старым границам. К границам времен Ивана Грозного. Отказаться от своей активности в Прибалтике и в бассейне Черного моря…

– Россия не нуждается в море, мы не морской народ, как англичане, а сухопутный. Наша активность на море противоречит исконному русскому образу жизни, вносит в него чуждые элементы и разлагает мораль нации. Так же как от моря, мы должны отказаться и от своих земель в советской части Азии, где живут народы, чуждые нам по своей культуре, языку и, прежде всего, по религиозным традициям. Замкнуться, сосредоточиться – это единственная возможность для дальнейшего развития русских.

Затем Александр Исаевич делает паузу. Тыльной стороной ладони гладит он свою бороду. Его искристо-голубые глаза темнеют. Тишина, словно неуловимое чудище, наполняет комнату.

Солженицын глубоко вдыхает воздух и, делая ударение на каждом слоге, продолжает:

– Россия согрешила. Согрешила перед собой и другими народами, поэтому иссякли ее моральные, социальные и политические силы. Единственное, что у нее осталось, – это чудовищная военная мощь, которая без труда способна за две недели уничтожить всю Западную Европу. Это действительно так: без труда может уничтожить, но уже ничего не может без труда обновить… Прежде всего, она не может воскресить свои моральные силы и свою здоровую, истинно национальную жизнь, если только…

Долгая пауза, затем выкрик:

– … если не будет покаяния!

Легкий удар кулаком по колену и снова выкрик:

– Россия должна покаяться!»[54]

В Швейцарии и Вермонте Солженицын считал себя чем-то между пророком и Богом. Однажды Исаич выдал: «На что нам Пушкин? Не понимаю, что в нем люди находят».

А что ему? Он с Пушкиным на дружеской ноге, равно как и с Лениным. «У нас [с Лениным – А. Ш.] много общего. Только принципы разные. В минуты гордыни я ощущаю себя действительно антиЛениным. Вот взорву его дело, чтоб камня на камне не осталось… Но для этого нужно и быть таким, как он был: струна, стрела»[55].

К конкурентам-диссидентам относился свысока и довольно презрительно:

«– Сахаров? – хрипло закричал он. – Нет, прошу вас, о Сахарове со мной не говорите. Я даже слушать о нем совершенно не желаю. Сахаров – логист западного толка. Много мозгов, много ума, а душа? Души нет. Сахарову нечего сказать русскому человеку. Я лично с ним согласиться не могу. В сентябре прошлого года [то есть 1973 года] мы собирались подготовить совместный манифест. Не договорились. Я в конце концов написал „Письмо вождям Советского Союза“… Мы сближались, как две колонны во встречном бою, – правительство и мы, сами того не зная. Они готовили акцию против нас, мы – против них. Под конец на поле боя остался я один.

Александр Исаевич наклонился вперед и сжал виски ладонями. (К этому времени я уже успел изучить основные его жесты – их было пять, – выражающие его душевное состояние или отношение к собеседнику). Этот жест означал глубокую печаль.

– Я один… – Он широко разводит руки. Его рыжие волосы до удивления увеличивают сходство с Распятым.

И словно до вашего слуха доходит: „Я, страстотерпец Солженицын…“

– Да, один, – повторил он приглушенным голосом, но четко, по слогам…

В комнате наступила напряженная тишина.

– Вещи выглядят так, как выглядят, и другой формы им не придашь. Кто у нас есть? Братья Медведевы. Жорес и Рой. Но ведь это слабаки, неверующие и предатели. А кто еще? Якир и Красин? Мне стыдно говорить с вами об этих подонках, друзья…

Солженицын прикрыл глаза ладонью правой руки, прижав большой палец к виску. Это означает негодование, возмущение до глубины души.

Он находился в Цюрихе уже не первый день. Его треугольное лицо страдальца уже, видно, примелькалось, и его фотографии давно исчезли с витрин больших книжных магазинов. В телепередачах не появлялось больше сообщений о „великом борце против коммунизма“, замолкла и пресса. С тех майских дней 1974 года поредела и чешская „аудитория“ Александра Исаевича. Осталось всего восемь человек, включая владельцев квартиры – супругов Голуб, – неизменного доктора Прженосила и телохранителей – чемпионов по каратэ…

– Такие, как Якир и Красин, которые столь низко пали, что каются перед большевистским судом, не стоят того, чтобы говорить о них в таком обществе, как ваше, друзья мои! А еще кто?

Он нервным движением погладил бороду тыльной стороной ладони, затем резко рассек рукой воздух перед собой (что означало презрение) и посмотрел бегающим взором в сторону хозяйки.

– Амальрик. Все-таки он отличный социолог, – несмело отозвалась хозяйка.

В светлой, в стиле модерн квартире доктора Голуба воцарилась опять полная тишина.

Александр Исаевич наклонился вперед и закрыл лицо ладонями (что означало глубокое отчаяние), затем выпрямился и поднял указательный палец:

– Друзья, мои дорогие друзья! Ну кто такой Амальрик? Подонок! Любитель и распространитель порнографии! За что его и отправили в Сибирь. И поделом ему! Историк-недоучка, которого – слава богу! – исключили из университета за леность и ничтожные способности.

Александр Исаевич наклонился вперед.

– Вы можете себе представить, друзья? Амальрик имел связь с несколькими женщинами одновременно. Это глубочайшее падение, безнравственность! Нет, он ничего путного не может сказать русскому человеку. Я остался один…

Он снова широко разводит руками»[56].

Читая высказывания Солженицына, зачастую трудно понять, где кончается ложь и начинается дремучее невежество. И если в СССР писатели могли отговариваться тем, что они не имели достаточного объема информации, хотя, как уже говорилось, узнать и у нас можно было почти все. Но за 15 лет жизни в эмиграции неужто Солженицын не мог узнать, что англосаксы еще со времен Петра I ненавидят Россию. В XIX веке Англия воевала с Россией один раз, но шантажировала войной и готовила эскадры для атаки Петербурга не менее 20 раз. Ни Англия, ни США в годы Гражданской войны фактически не помогали ни одной из сторон. Но если они гадили большевикам открыто, то белым пакостили, дружески похлопывая их по плечу. США и Англии не нужна была Россия царская, белогвардейская, советская и нынешняя «демократическая».

Солженицын предлагал России избавиться от Средней Азии. Ну что ж, создание чисто славянского государства – идея привлекательная для не слишком грамотных русских мальчишек. Но Александр Исаевич своими глазами видел, как Англия и Франция избавились от своих колоний, а после чего к ним хлынул поток из миллионов негров, арабов, индусов и т. д. До него не доходило, что то же будет с Россией? Как не вспомнить знаменитые слова Милюкова: «Глупость или измена?».

Но вот в 1990 году Солженицын был восстановлен в советском гражданстве с последующим прекращением уголовного дела, а в декабре того же года удостоен Государственной премии РСФСР за «Архипелаг ГУЛАГ».

Согласно рассказу пресс-секретаря Президента Российской Федерации Вячеслава Костикова, во время первого официального визита Б. Н. Ельцина в США в 1992 году, сразу по приезде в Вашингтон Борис Николаевич позвонил из гостиницы Солженицыну и имел с ним «длинный» разговор, в частности о Курильских островах.

«Мнение писателя оказалось неожиданным и для многих шокирующим: „Я изучил всю историю островов с XII века. Не наши это, Борис Николаевич, острова. Нужно отдать. Но дорого…“»[57].

Но, может быть, собеседники Солженицына и журналисты неверно цитировали или недопоняли нашего великого патриота? Увы, вернувшись в Россию, Солженицын не отказался ни от одного из ранее сказанных им слов. Так, он писал в «Архипелаге» и других местах то о 60 миллионах заключенных в ГУЛАГе, то о 100 миллионах. Но, приехав, он мог из разных рассекреченных источников узнать, что с 1918 по 1990 год в Советской России было репрессировано по политическим причинам 3,7 млн. человек. Диссидент Жорес Медведев, писавший о 40 миллионах зэков, публично признал ошибку и извинился, а Солженицын – нет.

В итоге многие либералы и даже бывшие диссиденты не без основания именуют «Архипелаг…» сборником сплетен и анекдотов.

Ну а теперь вдова Солженицына Наталья адаптировала для школьников «Архипелаг ГУЛАГ», уменьшив его в 4 раза, и Путин в 2011 году приказал ввести сей опус в школьную программу.

Писатель, как и любой гражданин, имеет право выступать против существующей власти. Можно ненавидеть Хрущева, Брежнева, Путина, но при этом не переходить на сторону врагов России. Пушкин писал оскорбительные стихи об Александре I и был сослан. Достоевский участвовал в антиправительственном заговоре и отправился на каторгу. Но в 1831 году в ходе польского восстания Александр Сергеевич, не колеблясь, написал «Клеветникам России». А в письме от 6 апреля 1831 года он торопит брата, поручика драгунского полка Льва Пушкина, побыстрее ехать в действующую армию бить панов: «Ты мог быть уже на Висле. Немедленно поезжай в полк». А Федор Михайлович накануне войны 1877 года написал статью «И еще раз о том, что Константинополь рано ль, поздно ль, но должен быть наш».

А теперь в школах между портретами Пушкина и Достоевского вешают портреты Солженицына. А не пойти ли нам еще дальше и повесить в классах портреты Гришки Отрепьева, гетмана Мазепы и генерала Власова?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.