Очерк 2 К оценке деятельности Александра Невского

Очерк 2

К оценке деятельности Александра Невского

Фигура князя Александра Ярославича (1221–1263), получившего у потомков прозвище «Невский» за победу над шведами на берегу Невы 15 июля 1240 г., всегда была в русском историческом сознании, выражаясь современным сленгом, «культовой». В последнее время в историографии все громче звучат суждения, направленные на «развенчание» этого исторического деятеля. По мнению английского историка Дж. Феннелла и поддержавшего его российского исследователя И. Н. Данилевского, Невская битва была «не более чем очередным столкновением между шведскими отрядами и новгородскими оборонительными силами из происходивших время от времени в XIII и XIV веках»,[725] а т. н. «Ледовое побоище» 5 апреля 1242 г., где Александр одержал свою вторую главную победу — над немецкими крестоносцами, — нельзя считать «крупным сражением».[726] В то же время эти авторы утверждают, что Александр способствовал установлению на Руси ордынского «ига»: именно предательство им своих братьев Андрея и Ярослава, поднявших восстание против монголов в 1252 г., привело к окончательному оформлению отношений зависимости.[727] Самое же дискредитирующее Александра предположение было высказано А. Н. Сахаровым (в целом пишущем о деятельности князя с традиционным пиететом), предположившим, что Александр и его отец Ярослав Всеволодич во время нашествия Батыя на Северо-Восточную Русь в 1238 г. вступили с ним в сговор: именно в результате этого Александр и Ярослав не пришли на помощь Юрию Всеволодичу на р. Сить, а Батый не двинулся на Новгород (где княжил Александр); в пользу такой версии, по мнению автора, говорят «последующее восшествие на владимирский престол Ярослава, его особые дружеские отношения с Батыем, как и вовлечение Александра Невского в орбиту личных отношений с владыкой Орды».[728]

Начнем с касающегося хронологически наиболее ранних событий утверждения об измене[729] Александра и его отца в 1238 г.

Смог ли бы взойти Ярослав на владимирский стол после гибели Юрия, если допустить, что он не вступал в сговор с Батыем? Да, разумеется, т. к. он был следующим по старшинству из сыновей Всеволода Большое Гнездо и, соответственно, первым претендентом на владимирское княжение. Итак, «последующее восшествие на владимирский престол Ярослава» его сговора с Батыем доказывать не может. Как насчет «его особых дружеских отношений с Батыем»? Если в 1238 г. имел место сговор, они должны были бы сразу же проявиться. Вместо этого в 1239 г. один из Батыевых отрядов нападает на владения нового великого князя владимирского, разорив входивший в его землю город Гороховец (в 1238 г. оставшийся в стороне от военных действий).[730] Неужели Батый послал войска на союзника? Хорошие отношения между ханом и великим князем складываются только в 1243 г., когда Ярослав приехал по вызову Батыя в Орду и получил ярлык на великое княжение. С «вовлечением Александра в орбиту личных отношений с владыкой Орды» тоже не все ладится. При жизни отца Александр вообще ни разу не ездил к Батыю. После смерти Ярослава в 1246 г. он, следуя логике А. Н. Сахарова, должен был быть сразу водворен ханом на место отца. Однако взошел на владимирский стол Святослав Всеволодич, дядя Александра; последний же оставался в Новгороде. Только зимой 1247–1248 гг., когда к Батыю отправился младший брат Александра Андрей, Александр поехал в Орду вслед за ним и вступил в политический контакт с ханом.[731] «Гипотеза» А. Н. Сахарова, таким образом, противоречит фактам.

Неприход Ярослава и Александра на помощь Юрию объясняется особенностями ситуации начала 1238 г. Во-первых, вообще неясно, дошла ли к Ярославу в Киев весть от Юрия: путь туда из Суздальской земли был перекрыт монголами. Но если Ярослав и получил информацию, решиться на данный поход он мог бы только с помощью киевских воинских сил. Однако для киевского боярства такое предприятие в условиях продолжавшейся в Южной Руси междоусобной войны было нереально. А если бы Ярослав отправился только со своим «двором», это, во-первых, неизбежно привело бы к потере киевского стола (напомним, что когда Ярослав после гибели Юрия и завершения Батыева похода ушел во Владимир, Киев тут же был занят Михаилом Всеволодичем), во-вторых, было бы авантюрой в военном отношении. Что касается Александра, то он не мог в такой ситуации опереться на новгородские силы: расчетливые новгородские бояре не отправились бы в чужую землю сражаться с многочисленным врагом, их земле пока непосредственно не угрожавшим. Одного же «двора» Александра было недостаточно даже для сражения с относительно небольшим шведским войском (в 1240 г. на Неве, помимо княжеских людей, бился и отряд новгородцев).

Можно ли расценить столкновения со шведами 1240 г. и с Орденом 1240–1242 гг. как заурядные пограничные конфликты?

Ранее 1240 г. шведские войска только однажды входили в Неву — в 1164 г. Тогда шведам удалось пройти через нее в Ладожское озеро и осадить Ладогу, но здесь подоспевшее новгородское войско нанесло им полное поражение.[732] В 1240 же году шведы пытались построить на Неве (возле устья Ижоры) укрепление,[733] то есть планировался захват этой стратегически важной территории. Следующая после Невской битвы попытка такого рода имела место только через 60 лет, в 1300 г.: тогда шведам удалось продержаться на Неве в течение года, после чего русские войска во главе с сыном Александра Невского Андреем взяли и разрушили построенную ими крепость Ландскрону («Венец земли»).[734] Итак, достаточно очевидно, что события 1240 г. были далеко не заурядными.

В конце 1240 г. немецкие крестоносцы, в течение предшествующих десятилетий завоевавшие земли восточноприбалтийских племен, впервые совершили масштабное вторжение на территорию собственно Новгородской земли.[735] Им удалось захватить второй по значению ее город — Псков (заметим, что впереди было еще немало конфликтов Ордена с новгородцами и псковичами, но никогда впоследствии крестоносцам не удавалось овладевать Псковом) и удерживать его более года. В 1241 г. немецкие отряды появлялись уже в 30 верстах от самого Новгорода.[736] Экстраординарность происходящего для современников не подлежит никакому сомнению.

Таким образом, удары, нанесенные Александром Ярославичем шведам и Ордену, были не пограничными стычками, а отражением всплеска агрессии на Новгородскую землю с запада, пришедшегося на годы Батыева нашествия на Русь. Ни о каких «очередных» столкновениях не может быть и речи — ни до, ни после событий 1240–1242 гг. ничего аналогичного не происходило.

К концу 1240-х гг. относится еще один эпизод, который мог бы быть использован для «развенчания» Александра — в данном случае как непримиримого защитника православия и противника католичества.[737] Речь идет о контактах Александра с Римом, точнее — с папским престолом (реально резиденция римского папы тогда находилась в Лионе).

В середине 40-х гг. XIII в., после того как монгольские завоеватели стали требовать от русских князей признания их власти, папа Иннокентий IV проявил значительную инициативу в налаживании контактов с сильнейшими князьями, рассматривая ситуацию как подходящую для распространения католичества на русские земли и желая иметь в лице Руси заслон против возможного нового татарского вторжения в Центральную Европу. Наиболее тесные связи установились у Иннокентия IV с галицким князем Даниилом Романовичем и его братом Васильком (княжившим во Владимире-Волынском). В 1246–1247 гг. папа направил к Даниилу и Васильку несколько булл, которыми оформлялось принятие их и их земель под покровительство римской церкви.[738] Сопоставление документов, вышедших из папской канцелярии, с данными русских источников демонстрирует различие целей сторон. Иннокентий IV, соглашаясь на неприкосновенность церковной службы по православному обряду, полагал, что переход под его покровительство влечет за собой реальное подчинение русской церкви власти Рима, выражающееся в праве папских представителей назначать на Руси епископов и священников.[739] Для Даниила же этот переход бы формальностью,[740] платой за которую должна была стать политическая выгода. Отчасти он ее получил: двумя буллами от 27 августа 1247 г. папа закрепил за Даниилом и Васильком все земли, на которые они имели права (что было актуально в свете многолетних претензий венгров на Галич), и запрещал крестоносцам селиться на подвластных им территориях.[741] Но главная цель, та, ради которой русские князья и шли на контакты с Римом, — получение помощи против Орды — не была достигнута, и когда в 1249 г. Иннокентий IV предложил Даниилу королевскую корону, галицкий князь отказался, сказав: «Рать татарьская не престаеть, зл? живущи с нами, то како могу прияти в?н?ць бес помощи твоеи».[742] Новое сближение Даниила с Римом имело место в 1252–1254 гг., и вновь на почве надежд на помощь против усилившегося натиска Орды; оно увенчалось коронацией галицкого князя, но реальной поддержки он опять не получил и в результате во второй половине 1250-х гг. прервал связи с Римом и был вынужден подчиниться власти монголов.[743]

В 1246 г. вступил в переговоры с представителем папы и отец Александра Невского, великий князь владимирский Ярослав Всеволодич. Это произошло в столице Монгольской империи Каракоруме, куда Ярослав, признанный Батыем «старейшим» из всех русских князей, был направлен для утверждения в своих правах.

Здесь он встречался с послом папы ко двору великого хана Плано Карпини; согласно информации, сообщенной Плано Карпини папе, Ярослав дал согласие перейти под покровительство римской церкви;[744] было ли это так или папский посол выдал желаемое за действительное, можно только гадать.

30 сентября 1246 г. Ярослав Всеволодич умер в Каракоруме, отравленный великой ханшей Туракиной. После этого Туракина направила к Александру посла с требованием явиться в Каракорум, но тот не поехал.[745] Именно полученные от Плано Карпини сведения о готовности Ярослава принять покровительство папы и об отказе Александра подчиниться воле великой ханши и побудили Иннокентия IV (согласно его прямым указаниям в булле Александру)[746] направить свое первое послание новгородскому князю.

О контактах между Александром Невским и Иннокентием IV свидетельствуют три источника — две буллы Иннокентия IV и Житие Александра Невского.

В своем первом послании, датированном 22 января 1248 г., папа предлагал Александру присоединиться, по примеру его покойного отца Ярослава, к римской церкви и просил в случае татарского наступления извещать о нем «братьев Тевтонского ордена, в Ливонии пребывающих, дабы как только это (известие) через братьев оных дойдет до нашего сведения, мы смогли безотлагательно поразмыслить, каким образом, с помощью Божией сим татарам мужественное сопротивление оказать».[747] Вторая булла датирована 15 сентября 1248 г. Из ее текста следует, что папа получил сведения о благоприятном отношении адресата к его предложению о признании верховенства Рима. Иннокентий IV, обращаясь к «Alexandro, illustri regi Nougardiae», пишет: «…ты со всяким рвением испросил, чтобы тебя приобщили как члена к единой главе церкви через истинное послушание, в знак коего ты предложил воздвигнуть в граде твоем Плескове соборный храм для латинян (in Pleskowe civitate tua Latinorum Ecclesiam erigere cathedralem)»; далее папа просит принять его посла — архиепископа Прусского.[748] В Житии Александра упоминается о папском посольстве к нему двух кардиналов, которые пытались уговорить князя присоединиться к римской церкви, на что Александр ответил решительным отказом.[749]

Камнем преткновения при интерпретации этих сведений стала вторая булла Иннокентия IV. Следующий из ее содержания вывод, что позиция адресата в отношении перехода под покровительство папы была положительной, явно не вписывался в устоявшееся представление об Александре Невском как непримиримом противнике католичества. И были предприняты попытки «найти» для послания от 15 сентября 1248 г. другого адресата. Примечательно, что этими поисками занимались авторы, сочувственно относившиеся к политике курии и Ордена.

Против представления об Александре как адресате буллы от 15 сентября были выдвинуты следующие аргументы: 1) адресат именуется «rex Nougardiae», в то время как Александр в послании от 22 января — «dux Susdaliensis» («nobili viro Alexandro duci Susdaliensi»); 2) Александра не было осенью 1248 г. на Руси (он находился на пути в столицу Монгольской империи Каракорум); 3) Псков не был «его городом».[750] Вначале в адресаты был предложен князь Ярослав Владимирович, бывший в 1240 г. союзником Ордена в войне против Новгорода.[751] В 30-х гг. XX в. было выдвинуто предположение, что булла от 15 сентября 1248 г. направлена к литовскому князю Товтивилу, княжившему в Полоцке (поскольку «Pleskowe» якобы может быть интерпретировано не только как Псков, но и как Полоцк).[752] Надуманность этих гипотез очевидна: оба «претендента» не носили имени Александр,[753] не княжили ни в Новгороде Великом, ни в Новгородке Литовском (поэтому ни тот, ни другой не мог быть назван «rex Nougardiae»); Ярослав Владимирович в 1248 г. не мог владеть и Псковом.[754] Не более убедительны аргументы против отождествления адресата с Александром Невским. Изменение титулатуры вполне объяснимо: получив на первое послание благоприятный ответ, папа назвал адресата более высоким титулом — rex (так Иннокентий IV титуловал в своих посланиях 1246 и последующих годов Даниила Галицкого). Но при этом он не мог поименовать Александра rex Susdaliensis, т. к. rex — титул суверенного правителя, а в Суздальской земле[755] верховным правителем (великим князем) был тогда дядя Александра Святослав Всеволодич. Но в пределах Новгородской земли Александра можно было посчитать суверенным правителем — отсюда «rex Nougardiae». Отсутствие Александра на Руси — не причина для того, чтобы прекращать с ним переписку, поскольку уезжал он не навсегда (ниже будет показано, что первоначально предполагалась поездка князя только к Батыю с возвращением в том же 1248 г., в Каракорум Александр отправился не ранее лета 1248 г. и в сентябре в Лионе об этом еще не могли знать). Псков с 1242 г. подчинялся Александру, особого князя там не было до 1253 г.

Таким образом, с точки зрения источниковедения совершенно очевидно, что грамота от 15 сентября 1248 г. «Александру, светлейшему князю Новгорода» может иметь своим адресатом только одного человека — новгородского князя Александра Ярославича. Тем не менее гипотеза, отрицающая этот факт, получила распространение. В издании «Documenta Pontificum Romanorum Histori am Ucrainae Illustranta» сентябрьская булла прямо озаглавлена как направленная «Товтивилу Полоцкому».[756] Разделил предположение о Товтивиле как ее адресате и В. Т. Пашуто, ведущий исследователь деятельности Александра Невского в советскую эпоху.[757] Главной причиной такого единения исследователей, стоявших на разных позициях в общей оценке политики Александра, с одной стороны, и Рима — с другой, было убеждение, что Александр не мог обратиться к папе с теми просьбами, с какими обратился, судя по сентябрьской булле, ее адресат.[758] Между тем учет всех обстоятельств, на фоне которых выступают три известия о контактах Александра Невского и Иннокентия IV, при должном внимании к хронологии событий, позволяет устранить странности и противоречия.

Когда булла Иннокентия IV от 22 января 1248 г. дошла до Руси, Александра там уже не было: в конце 1247 или самом начале 1248 г. он отправился вслед за своим младшим братом Андреем к Батыю.[759] От последнего оба брата поехали в Каракорум, откуда возвратились в конце 1249 г..[760] Но первоначально столь далекая и длительная поездка не планировалась. Дело в том, что Батый находился в состоянии войны с великим ханом Гуюком:[761] дорога в Каракорум стала открытой только после получения вести о смерти монгольского императора. Он умер поздней весной или летом 1248 г.,[762] следовательно, вопрос об отъезде Ярославичей в Каракорум решился не ранее лета. Очевидно, незадолго до этого Александру сумели доставить из Руси папскую грамоту. Находясь в крайне неопределенной ситуации, князь дал, скорее всего, нейтрально-дружественный ответ, чтобы сохранить возможность выбора в зависимости от результатов своей поездки по степям. Возможно, в качестве дружественного жеста Александр предлагал построить в Пскове католический храм для приезжих с Запада (в этом не было бы ничего сверхординарного — в Новгороде такие церкви имелись). Ответ папе был дан не непосредственно, а (как следует из второй буллы) через архиепископа Прусского.[763] В интерпретации же Иннокентия IV (получившего информацию не из первых рук) дружественный тон превратился в готовность присоединиться к римской церкви, а храм — в кафедральный собор.

Сентябрьское послание папы не могло в срок дойти до адресата, т. к. Александр отбыл в Монголию. Вероятно, оно было придержано во владениях Ордена (где в конце 1248 г. уже могли знать, что Александр находится «вне пределов досягаемости»), и посольство, о котором говорится в Житии Александра, как раз и привезло эту вторую папскую буллу, после того как Александр вернулся в Новгород в начале 1250 г..[764] Хотя результаты поездки к великоханскому двору были для Александра не слишком удачны — он получил Киев и «всю Русьскую землю», т. е. номинально был признан «старейшим» среди всех русских князей, но владимирское княжение досталось Андрею Ярославичу,[765] — предложение папы было им отвергнуто и контакты с Римом более не возобновлялись. Чем было обусловлено решение Александра?

Разумеется, следует учитывать общее настороженное отношение к католичеству и личный опыт Александра, которому в 1241–1242 гг., в возрасте 20 лет, пришлось отражать наступление на Новгородскую землю немецких крестоносцев, поддерживаемых Римом. Но эти факторы действовали и в 1248 г., тем не менее тогда ответ Александра был иным. Следовательно, чашу весов в сторону неприятия какого-либо шага навстречу предложениям папы (подобного тем, какие сделал Даниил Галицкий) склонило нечто, проявившееся позже. Можно предположить, что свое воздействие оказали четыре фактора. 1. В ходе двухгодичной поездки по степям Александр смог, с одной стороны, убедиться в военной мощи Монгольской империи, делавшей невозможным противостояние ей своими силами, с другой — понять, что монголы не претендуют на непосредственный захват русских земель, довольствуясь признанием вассалитета и данью, а также отличаются веротерпимостью и не собираются посягать на православную веру. Это должно было выгодно отличать их в глазах Александра от крестоносцев, для действий которых в Восточной Прибалтике были характерны непосредственный захват территории и обращение населения в католичество. 2. После возвращения на Русь в конце 1249 г. к Александру, скорее всего, дошли сведения о безрезультатности для дела обороны от монголов сближения с Римом Даниила Галицкого. 3. В 1249 г. фактический правитель Швеции ярл Биргер начал окончательное завоевание земли еми (Центральная Финляндия), причем сделано это было с благословения папского легата.[766] Земля еми издревле входила в сферу влияния Новгорода, и Александр имел основания расценить происшедшее как недружественный по отношению к нему акт со стороны курии. 4. Упоминание в булле от 15 сентября 1248 г. возможности построения католического кафедрального собора в Пскове неизбежно должно было вызвать у Александра отрицательные эмоции, т. к. ранее епископия была учреждена в захваченном немцами в земле эстов Юрьеве, и поэтому предложение о ее учреждении в Пскове ассоциировалось с аннексионистскими устремлениями Ордена, напоминая о более чем годичном пребывании Пскова в 1240–1242 гг. в руках крестоносцев. Таким образом, решение Александра прекратить контакты с Иннокентием IV было связано с осознанием бесперспективности сближения с Римом для противостояния Орде и с явными проявлениями своекорыстных мотивов в политике папы.

Точка зрения, согласно которой действия Александра привели к установлению ордынского «ига», не учитывает, что зависимость от Орды в основных чертах (включая взимание дани) стала складываться еще в 40-х гг. XIII в.,[767] когда Александр княжил в Новгороде и не влиял напрямую на русско-ордынские отношения: в 50-х гг. произошло лишь упорядочение системы экономической эксплуатации. Но как быть с «предательством» Александром восставших в 1252 г. братьев?

В 1252 г. Александр отправился в Орду. После этого Батый направил на владимирского князя Андрея Ярославича рать под командованием Неврюя; Андрей бежал из Владимира сначала в Переяславль-Залесский, где княжил его союзник, младший брат Александра и Андрея Ярослав Ярославич. Татары, подошедшие к Переяславлю, убили жену Ярослава, захватили в плен его детей «и людии бещисла»; Андрею и Ярославу удалось бежать. После ухода Неврюя Александр прибыл из Орды и сел во Владимире.[768]

В историографии получила распространение следующая трактовка этих событий: Александр поехал в Орду по своей инициативе с жалобой на брата Андрея; поход Неврюя был следствием этой жалобы.[769] При этом авторы, положительно относящиеся к Александру, стараются говорить о случившемся сдержанно, не акцентировать внимание на этих фактах, в то время как Дж. Феннелл интерпретировал события 1252 г. без подобной скованности: «Александр предал своих братьев».[770] Действительно, раз поход Неврюя был вызван жалобой Александра, то никуда не деться (если, конечно, стремиться к объективности) от признания, что именно Александр повинен в разорении земли и гибели людей, в т. ч. своей невестки; при этом никакие ссылки на высшие политические соображения не могут служить серьезным оправданием. Если приведенная трактовка событий 1252 г. верна, Александр предстает беспринципным человеком, готовым на все ради увеличения своей власти. Но соответствует ли она действительности?

Ни в одном средневековом источнике жалоба Александра на брата не упоминается. Сообщение о ней имеется только в «Истории Российской» В. Н. Татищева, именно оттуда оно перешло в труды позднейших исследователей. Согласно Татищеву, «жаловася Александр на брата своего великого князя Андрея, яко сольстив хана, взя великое княжение под ним, яко старейшим, и грады отческие ему поимал, и выходы и тамги хану платит не сполна».[771] В данном случае неправомерно некритическое суждение, что Татищев цитирует, «по-видимому, ранний источник, не попавший в летописи».[772] Использование в «Истории Российской» не дошедших до нас источников вероятно, но относится к другим периодам (в первую очередь XII в.). В то же время в труде Татищева имеется множество добавлений, являющих собой исследовательские реконструкции, попытки восстановить то, о чем источник «не договорил»: в отличие от позднейшей историографии, где текст источника отделен от суждений исследователя, в тексте «Истории Российской» они не разграничены, что часто порождает иллюзию упоминания неизвестных фактов там, где имеет место догадка (часто правдоподобная) ученого. Таков и рассматриваемый случай.[773] Статья 1252 г. у Татищева в целом дословно повторяет один из имевшихся у него источников — Никоновскую летопись.[774] Исключением является приведенное выше место. Оно представляет собой вполне логичную реконструкцию: раз поход Неврюя состоялся после приезда Александра в Орду, а после похода Александр занял стол, принадлежавший Андрею, значит, поход был вызван жалобой Александра на брата; аналогии такого рода ходу событий обнаруживаются в деятельности князей Северо-Восточной Руси более позднего времени.[775] Таким образом, речь идет не о сообщении источника, а о догадке исследователя, некритически воспринятой последующей историографией, и вопрос о том, дают ли источники основания для такой интерпретации событий.

Андрей Ярославич, по-видимому, действительно вел независимую от Батыя политику: в 1250 г. он вступил в союз с Даниилом Галицким, женившись на его дочери,[776] а Даниил в то время не признавал власти Орды. Однако в своих действиях Андрей опирался на такую весомую опору, как ярлык на владимирское княжение, полученный в 1249 г. в Каракоруме,[777] от враждебной Батыю ханши Огуль-Гамиш (вдовы Гуюка).[778] Но в 1251 г. Батый сумел посадить на каракорумский престол своего ставленника Менгу (Мунке),[779] и на следующий год он организует одновременно два похода — Неврюя на Андрея Ярославича и Куремсы на Даниила Романовича.[780] Таким образом, поход Неврюя явно был запланированной акцией хана в рамках действий против не подчиняющихся ему князей, а не реакцией на жалобу Александра. Но если считать последнюю мифом, то с какой целью Александр ездил в Орду?

В Лаврентьевской летописи (древнейшей из содержащих рассказ о событиях 1252 г.) факты излагаются в следующей последовательности: сначала говорится, что «иде Олександръ князь Новгородьскыи Ярославич в Татары и отпустиша и с честью великою, давше ему стар?ишиньство во всеи братьи его», затем рассказывается о татарском походе против Андрея, после чего повествуется о приезде Александра из Орды во Владимир.[781] Поскольку Александр приехал на Русь несомненно после «Неврюевой рати», слова, что «отпустиша и с честью» и т. д. следует отнести к тому же времени. Прежде чем рассказать о татарском походе, летописец говорит, что «здума Андр?и князь Ярославич с своими бояры бегати, нежели цесаремъ служить».[782] Речь идет явно о решении, принятом не в момент нападения Неврюя (тогда вопрос стоял не «служить или бежать», а «сражаться или бежать»), а ранее.[783] Скорее всего, «дума» Андрея с боярами имела место после получения владимирским князем требования приехать в Орду. Батый, покончив с внутримонгольскими делами, собрался пересмотреть решение о распределении главных столов на Руси, принятое в 1249 г. прежним, враждебным ему кара-корумским двором, и вызвал к себе и Александра и Андрея. Александр подчинился требованию хана, Андрей же, посоветовавшись со своими боярами, решил не ездить (возможно, он не рассчитывал на удачный исход поездки из-за благосклонности, проявленной к нему в 1249 г. правительством ныне свергнутой и умерщвленной великой ханши).[784] После этого Батый принял решение направить на Андрея, также как и на другого не подчиняющегося ему князя — Даниила Галицкого — военную экспедицию, а Александру выдать ярлык на владимирское великое княжение. Следует обратить внимание, что поход Неврюя был гораздо более «локальным» предприятием, чем походы на неподчиняющихся Сараю князей в начале 80-х гг. XIII в. и в 1293 г. («Дюденева рать»), — были разорены только окрестности Переяславля и, возможно, Владимира.[785] Не исключено, что такая «ограниченность» стала следствием дипломатических усилий Александра.

Таким образом, нет оснований ни преуменьшать значимости побед Александра над шведами и Орденом в 1240 и 1242 гг., ни объявлять его пособником монголов во время нашествия 1238 г. или виновником установления отношений зависимости в последующие годы, ни подозревать в недостаточной верности православию (равно как и наоборот — в фанатичном неприятии католичества). И в пору войн, и в своих дипломатических действиях — по отношению ли к Орде или к римскому престолу — он действовал как расчетливый, но не беспринципный политик.

Однако за рассмотренными бурными событиями, порождающими разноречивые оценки и малообоснованные предположения, остаются в тени не столь заметные, но весьма серьезные сдвиги, происшедшие в эпоху Александра и при его деятельном участии. Предпочтение, отданное Александром Владимиру перед Киевом, стало решающим шагом на пути перехода к Владимиру статуса общерусской столицы. При Александре складывается практика, при которой Новгород признавал своим князем того, кто занимал великокняжеский стол во Владимире,[786] что устанавливало прочную связь между Северо-Восточной Русью и Новгородской землей. При нем же в Северо-Восточной Руси окончательно сформировалась политическая структура, для которой свойственно существование нескольких «удельных» княжеств с собственными династиями и великого княжества Владимирского. Наконец, именно по завещанию Александра возникает Московское княжество, которому было суждено сыграть исключительную роль в последующей русской истории. Оно было выделено младшему Александровичу — Даниилу (р. 1261 г.).[787]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.