ГЛАВА 3 БЕЖЕНЦЫ

ГЛАВА 3

БЕЖЕНЦЫ

Явление беженства, охватившее несколько миллионов людей в Российской империи, появилось не на пустом месте. Оно стало следствием развязанной высшими военными кругами кампании так называемой шпиономании — активного поиска везде и всюду мнимых шпионов, как характерное следствие некомпетентного руководства, реагирующего на ухудшение ситуации всплеском истерии. Шпиономания была присуща всем воюющим государствам, и всюду проводилась своя «охота на ведьм», однако наибольший размах она принимает в периоды военных неудач.

Порожденная националистической волной начала войны, шпиономания вскоре сходит на нет в тех странах, для которых обстановка на фронтах развивалась более-менее стабильно. Не то было для государств, терпевших военные неудачи. Если для Австро-Венгрии пиком шпиономании стал первый год войны: разгром в Галицийской битве, унизительное поражение в Сербии, Карпатская «мясорубка», то для России этим пиком стал 1915 год — период Великого Отступления. Следует предварительно сказать об этом явлении, прежде чем перейти к собственно беженцам.

Начало немецкого наступления на Восточном фронте и постоянные поражения русских войск в весенне-летней кампании 1915 года приводят к появлению такого явления коллективного сознания, как мнимая «измена». Это обычная реакция массового сознания на военные неудачи, особенно если они следуют после ряда сравнительно победоносных отрезков ведения войны. Подобный пример был дан еще Русско-японской войной 1904–1905 гг., когда солдаты и матросы допытывались у командиров, не было ли измены, ставшей причиной поражений в сражениях.

Участник войны, сопровождавший командующего 2-й Тихоокеанской эскадрой вице-адмирала З. П. Рожественского из плена, которому также был задан вопрос о наличии измены, отмечал: «Чувствовалось, что для толпы этот вопрос — самый мучительный».[364] Именно им можно было легко объяснить неудачу, не допытываясь действительных причин. Тем более что легкий путь — одновременно и самый понятный для рядовой массы.

Невозможность осознать тот факт, что вчерашние победы сменились сегодняшними поражениями, пусть даже и в силу ряда объективных условий, побуждают массовое сознание приступить к поиску виноватых в этом. Именно «изменами» во все времена в армиях всего мира принято на обыденном уровне объяснять неудачный ход и исход войны. Тем более это явлением стало характерным для Первой мировой войны, если вспомнить, что руководители обещали своим войскам победу в срок не более полугода, в то время как боевые действия велись несколько лет, победы перемежались с поражениями, и чем дальше, тем больше война казалась затянувшейся до бесконечности.

Но и это не все. Также, чем более многонациональна страна, тем большее распространение получает мнимая «измена», как психологическая константа массового сознания, ведь среди своих же сограждан можно найти «иноплеменников». Именно они и станут «стрелочниками» за неудачи. С. П. Мельгунов справедливо подметил: «Шовинистический угар, всегда далекий от подлинного и здорового национализма, породил своего рода психоз шпиономании, на почве которой выросло традиционное, но не имевшее конкретного содержания слово „измена“».[365] Историк Мельгунов знал, о чем говорил. На одном из заседаний Исторического общества в Москве в 1915 году было принято решение об исключении из рядов всех лиц с немецкими фамилиями. С. П. Мельгунов в знак протеста показному «патриотизму», в данном случае вылившемуся в откровенную и грязную ксенофобию, вышел из рядов общества. На следующий день он уже читал о себе в прессе как о «предателе». Ясно, что «патриоты» данного общества не торопились на фронт, чтобы доказать любовь и преданность к Отечеству на деле, с оружием в руках. Вместо этого в уютных ресторанах они разжигали шовинистические тенденции, унижая и оскорбляя тех русских людей, что носили нерусские фамилии.

Причина такого положения вещей — поддержка доверия масс к военно-политическому руководству государства, где допущены определенные ошибки, приведшие к печальной обстановке на фронтах войны. Как правило, «охоту на ведьм» развязывают военные руководители, напрямую причастные к неудачам и стремящиеся оправдаться в этом перед нацией. Однако приоритет в поиске «измены» далеко не всегда принадлежит военной верхушке воюющей страны, что тем более странно, ибо ответственность за ход войны перед страной так или иначе прежде всего лежит на политических руководителях.

Так случилось в Российской империи, где император Николай II пытался остаться в стороне от разжигания ксенофобских настроений в многонациональной стране и выявления «изменнических» слоев среди народных масс и политического истеблишмента. Очевидно, что царь превосходно понимал, что страна так или иначе лояльна к существующему режиму и уж не в той степени, когда можно говорить о предательстве. Однако император не учел того, что в том русле национализма, что бурно развивался в Европе к началу двадцатого века, оставаться на позициях традиционного патернализма было уже невозможно.

Националистические настроения, то и дело перераставшие в шовинистическую истерию, были свойственны всем участвовавшим в войне великим державам. Н. В. Греков верно заметил, что, «чем опаснее становилось положение, тем острее ощущало правительство необходимость консолидации общества. Как оказалось, вполне приемлемыми способами сплочения различных социальных групп в ходе войны царские власти сочли разжигание националистических настроений и шпиономанию. Абстрактные лозунги действуют плохо, тылу необходимо было дать почувствовать врага рядом».[366] В том числе и в Германии, где, казалось бы, не проживает родственного ее противникам населения, с начала войны общество было охвачено вспышками шпиономании. Это — объективное явление двадцатого столетия, когда нации вступили в борьбу друг с другом за ресурсы, пространство и господство на планете.

Другое дело — позиция государственной власти. Общественная истерия, не получая подпитки со стороны властей, рано или поздно должна была сходить на нет. Особенно — после того, как выполнила свои функции сплочения нации перед лицом общей угрозы. Так было и в Центральных державах, и в державах Антанты. Даже обычно сдержанное британское общество не смогло остаться в стороне от данного явления.

В Российской империи искусственное разделение страны на фронт и тыл, управлявшиеся разными властными структурами, помимо прочих многочисленных недостатков управления и функционирования общей военно-политической системы, стало пагубной точкой отсчета и для развязывания кампании шпиономании. Многонациональность страны, наряду с военными поражениями, наслоившимися на кризис военного руководства, породила одно из наиболее безобразных проявлений шпиономании, что стала характерной чертой воюющей Европы. Тщетные попытки императора Николая II соблюдать патерналистские настроения вкупе с сепаратными внутриполитическими устремлениями Ставки Верховного главнокомандования первого состава, стали существенной причиной того, что сдержать шовинистические настроения на фронте не удалось.

Если в тылу, где ситуация находилась под контролем правительства, в 1915 году массовых вспышек практически не было (московский погром едва ли не исключение), то фронт, направляемый волей Верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, просто погряз в ксенофобии. Неудивительно поэтому, что наибольший вред от этого оказался причинен русской Действующей армии и всей стране в целом.

Инициатива в кампании шпиономании, если брать ту властную структуру, что являлась одной из вышестоящих в системе воюющей страны, принадлежала Ставке Верховного главнокомандования и штабу Северо-Западного фронта. Причина тому — крах надежд на скорое окончание войны, что стало ясно уже к ноябрю 1914 года, и ряд тяжелых поражений на фронте, развеявший миф о военной слабости противников Антанты. Надежды и прогнозы не сбылись. А потому как столь тщеславной фигуре, как Верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, так и его ближайшим сотрудникам, перед войной занимавшим ключевые посты в русском Генеральном штабе, требовалось отвести от себя лично подозрения и обвинения в поражениях.

Взять на себя всю ответственность за неудачи, причем взять ее не в наигранно верноподданнических телеграммах на имя царя, благо что Николай II и без того знал цену своему дяде, «верноподданность» которого ярко проявилась в условиях февральского кризиса 1917 года, а перед обществом и народом руководители Ставки не отважились. Бесталанные военачальники стремились оправдаться перед общественным мнением страны, а тот объем власти, что принадлежал Ставке с началом войны, позволял прибегнуть к самооправдыванию в общегосударственном масштабе. Отстраненность царя от действий Ставки и его явное нежелание подрывать авторитет великого князя Николая Николаевича, только способствовали действиям высшего генералитета во главе с Верховным главнокомандующим.

Нельзя сказать, что такое разочарование было свойственно исключительно русским. Повторимся, что подобное же, если и еще не большее, крушение надежд испытали все воюющие стороны:

— немцы после крушения блицкрига в ходе Битвы на Марне были вынуждены перейти к затяжной войне на два фронта, от которой настойчиво предостерегали и О. фон Бисмарк и А. фон Шлиффен;

— австрийцы, неоднократно разгромленные русскими и даже сербами, скрепя сердце, с каждым днем все более переходили под внешнее руководство более сильного партнера — Германии, что чем дальше, тем больше лишало Австро-Венгрию своего суверенитета;

— французы, оставившие врагу промышленную Северную Францию и откатившиеся почти что к стенам Парижа, должны были надеяться, что на новый решительный натиск у немцев уже не хватит сил, а это последнее находилось в прямой зависимости от усилий русских армий Восточного фронта;

— англичане, рассчитывавшие ограничиться участием в войне на море и небольшим сухопутным контингентом, теперь должны были приступить к мобилизации нации в громадную сухопутную армию (это в стране, не знавшей воинской повинности), и привлекать к активному участию весь потенциал не только собственно Англии, но всей Британской империи.

Первоначальная истерия была присуща всем великим державам, участвовавшим в мировом вооруженном конфликте. Постепенно накал страстей спал, и люди принялись за работу. Чем труднее на фронте, тем самоотверженнее должен быть труд тыла и тверже управление со стороны военно-политического руководства. Нельзя, правда, не сказать, что для немцев и австрийцев после первых поражений настроение поиска мнимых шпионов было сбито военными успехами.

Военные успехи наряду с широкой рекламой успешного сдерживания «русского парового катка» в пределах Польши позволили австро-германцам успокоить заколебавшийся было тыл и молниеносно перевести промышленность на военные рельсы. О том обстоятельстве, что колебаниям был подвержен и противник, говорит, например, факт бегства сотен тысяч жителей Восточной Пруссии в центр Германии при первом же известии о русском вторжении.

Французы, самоотверженно отразившие германский натиск летом-осенью 1914 года, весь следующий год провели без неприятельского давления. Но ведь и здесь правительство переехало в Бордо, не намереваясь оставаться в столице до последнего момента, когда Париж мог вот-вот пасть. Англичанам, находившимся вне материка, такие настроения вообще не были свойственны.

Нечто схожее творили в Австро-Венгрии, где десятки тысяч подданных Двуединой монархии были подвергнуты различным репрессалиям (расстрелы, заключение в концентрационные лагеря, высылка) лишь за факт принадлежности к славянству по крови и православию по вере, что считалось достаточным для якобы существовавшего сочувствия к русским.

И только в России всего менее чем через год войны высшие руководители Действующей армии развязали кампанию шпиономании. Хотя, конечно же, эта кампания успешно наложилась на ожидания низов, так как рядовым людям всегда легче поверить в наводнившую его родину массу шпионов, нежели в тупость и неумение собственных, популярных в массах руководителей. Бесспорно, шпионаж как явление военного порядка присутствовал. Однако же в России, к сожалению, не смогли вовремя остановиться, остановить процесс «охоты на ведьм» в тот момент, когда он становится тяжелой угрозой для воюющего государства. Не будем даже говорить о трагедии отдельных людей, хотя и это также является показателем зрелости общества и его готовности вести войну до полной победы, не прибегая к поиску врагов внутри себя самого.

Кампания шпиономании в Российской империи в период Первой мировой войны стала тем негативным явлением, что наряду с прочими подорвало моральную упругость войск и дезориентировало психологическое состояние тыла. В своем стремлении морального оправдания за допущенные стратегические ошибки и неумелое полководчество, Ставка избрала наиболее порочный путь — поиск «предателей». Это явление встретило горячую поддержку «снизу», ибо и фронт, и тыл просто не могли поверить в столь вопиющую неготовность страны к современной войне. Впрочем, иного и нельзя было ожидать: низы всегда охотно верят в предательство некоторых высокопоставленных лиц. А главные виновники умело подставляют под народный гнев заранее назначенных «стрелочников».

Высокие посты, занимаемые последними, дают дополнительную выгоду, производя впечатление объективности и справедливости властных репрессалий. С другой стороны, в патерналистском обществе, наверное, и нельзя было ожидать чего-либо другого. Для того и нужна государственная власть, чтобы сдерживать необузданность справедливого гнева низов. Что поделать, Российская империя действительно не была должным образом готова к Большой европейской войне, что разразилась в августе 1914 года.

И не должна была быть готова: наша страна переживала активную капиталистическую модернизацию и следовало заниматься решением внутренних проблем, а не влезать в международные распри, не разобравшись с «тараканами» в собственном доме. Как показали события войны, «тараканы» оказались не только в стране как таковой, но и в головах. К сожалению, у очень многих и очень высокопоставленных людей, чтобы этим обстоятельством можно было пренебречь.

Данный феномен, сыгравший значительную роль в последующем революционизировании масс, определении стереотипа их поведения и настроений, был, таким образом, предложен «сверху». Причем — с самого верха, так как Ставка даже и первого состава являлась структурой, подчинявшейся только лично императору Николаю II, а по уровню своих полномочий далеко превосходила не только военное министерство, но и все правительство в целом. Данное явление, попав на благодатную почву, сразу же обрело до чрезвычайности гипертрофированные черты и уродливые формы при тенденции к их глобализации.

От обвинений в предательстве некоторых высших генералов — ясно, только шаг к обвинениям против всего режима и, наконец, лично царя. А это последнее — уже революция, тщательно готовившаяся буржуазной оппозицией посредством государственного переворота. Каждая неудача интерпретировалась как результат «измены». Обвинение в «измене» одного военного бросало тень на всю систему, чем немедленно пользовалась рвавшаяся к полноте государственной власти либерально-буржуазная оппозиция, разжигавшая страсти «охоты на ведьм» и требовавшая наказания для широкого круга военных деятелей. Например, после падения сильнейших русских крепостей в Польше, Новогеоргиевска и Ковно, М. М. Пришвин записывал 5 августа 1915 года: «И Бог с ней, с Ковной, и даже Петербургом — только бы не такое заседание Думы! Легенда о внутреннем немце… Сначала он был на фронте, потом в людях с немецкими фамилиями, потом в купцах и, наконец, говорят, ты думал, внутренний немец на стороне, а он с тобой за одним столом сидит, одной ложкой ест. После этого немец должен выйти наружу».[367] Под «наружным немцем» оппозиция, разумеется, подразумевала правящий режим.

Подхватив обвинения отдельных военных деятелей в «измене», оппозиционеры уже на всю страну могли обвинять вышестоящих руководителей в подготовке сепаратного мира, и сделать фактически ничего было нельзя, ведь развязала эту деятельность Ставка. Рассуждения были логичны: предательская власть дает предателей на фронте, которых надо лишь своевременно выявить и разоблачить. Конечной целью предательская власть, естественно, ставит поражение в войне — как же иначе? И чем хуже на фронте, тем лучше для оппозиции, наживавшейся на войне, но помимо того еще и рвавшейся к высшей власти, чтобы самостоятельно делить пирог государственного бюджета, а не по соглашению с монархическим патернализмом. Иначе говоря, именно Ставка в конце 1914–1915 гг. подготовила почву для того, чтобы «демон революции» в 1917 году вырвался на свободу.

Все начиналось вполне прозаично. Осенью 1914 года начались первые аресты, высылки в глубь страны, принудительная репатриация. Системный же характер приобретается спустя первые полгода войны. В феврале 1915 года, по обвинению в шпионаже и мародерстве был арестован некий полковник С. Н. Мясоедов, служивший начальником в одном из пограничных жандармских управлений и известный как ставленник военного министра. Таких полковников была масса, и многие из них мародерствовали, наживались на войне, покрывали различные неблаговидные делишки. Что же вы хотели — жандарм-пограничник, в свое время уже уличаемый в темных махинациях контрабанды, коррупции, вымогательства.

Бесспорно, кампания была развязана несколько раньше — контрразведка приграничных военных округов делала все возможное, чтобы «оправдать доверие», зачастую совершая трагические ошибки и даже преднамеренные преступления. Военный врач так описывает атмосферу 1914 года в действующих войсках: «Для войны нужна ненависть, а нашим солдатом владеют какие угодно чувства, но только не ненависть. И вот ее старательно прививают. Дни и ночи толкуют нам о шпионах. Сочиняются всевозможные небылицы, и офицеры соперничают друг с другом в измышлении ужасов предательства… достаточно тени подозрения, чтобы сделаться жертвой шпиономании. Жертвой невинной и заранее обреченной». Также Л. Н. Войтоловский заметил, что в разжигании шпиономании солдаты подражали начальству — офицерам.[368] Но только с так называемого дела Мясоедова шпиономания скатилась за ту грань, за которую невозможно ступить без уверенности нанести ущерб своей стране и Вооруженным силам.

Военно-полевой суд, на созыве которого (и заранее вынесенном в Ставке приговоре) настаивал лично великий князь Николай Николаевич, отказался даже рассматривать дело, очевидно «шитое белыми нитками». При этом главным обвинителем выступил никому не известный подпоручик (!!!) Я. П. Колаковский, поступивший к немцам на службу, но затем вдруг решивший повиниться и добровольно явившийся в Главный штаб. Можно себе представить, как в 1945 году на процессе генерала А. А. Власова главным обвинителем выступил бы какой-нибудь бывший военнопленный лейтенант, работавший на абвер.

Суть проблемы состояла в том, что Ставке требовалось оправдаться перед общественным мнением страны за допущенные ошибки руководства Действующей армией, и Верховный главнокомандующий, ничтоже сумняшеся, решил оправдываться поиском «шпионов». Следствие, как это ни странно, производилось гражданским, а не военным следователем (напомним, что обвинение состояло в «государственной измене» во время войны). Странности, конечно, не было, так как военно-полевой суд уже признал дело бездоказательным, а обвинить в мародерстве можно было очень многих и создавать прецедент никому не хотелось. Очень уж видные люди вывозили имущественные ценности из дворянских имений польских, австрийских, венгерских и немецких магнатов.

К тому же высокопоставленные офицеры имели свои личные счеты к полковнику Мясоедову. При военном министре ген. В. А. Сухомлинове, как считалось, он одно время руководил деятельностью жандармской организации в армии, призванной следить за политической благонадежностью офицерства после Первой Русской революции 1905–1907 гг. И хотя принадлежность к жандармейщине не была доказана, так считали многие и потому принимали за истину в последней инстанции. Понятно, что офицерский корпус негативно относился к жандармской работе, вплоть до того, что офицерам, перешедшим в жандармерию, бывшие сослуживцы не подавали руки при встрече. Теперь же в руки попал один из высокопоставленных функционеров, некогда распоряжавшийся составлением «черных списков», от которых зависело продвижение офицера по службе.

В середине марта полковник Мясоедов был повешен в Варшаве. Поспешность казни была вызвана тем, что вешали невинного человека, что прекрасно сознавалось как судьями, так и великим князем Николаем Николаевичем. В низах же эту поспешность интерпретировали как стремление скрыть разоблачение других, еще более высокопоставленных предателей.

Контрразведка Варшавского военного округа, теперь работавшая в штабе Северо-Западного фронта, во главе с полковником Н. С. Батюшиным поспешила «раздуть дело», произведя массовые аресты, после чего к массе людей были применены суды, высылки в глубь империи, тюремное заключение и прочие меры. «Последствием этой варварской казни была захлестнувшая Российскую империю шпиономания. Повальные аресты, сотни обысканных квартир, тысячи страниц конфискованных документов».[369] По «делу Мясоедова» были повешены еще несколько человек, в отношении которых можно было говорить о чем угодно, но только не о шпионаже. Неизвестно, как чувствовали себя судьи, выносившие не что-нибудь, а смертные приговоры людям, о невиновности которых для такой меры наказания они прекрасно знали. Единственным «оправданием» может стать тот факт, что Верховный главнокомандующий лично настаивал на смертных и жестоких приговорах, угрожая начальству Варшавы смещением с должности в случае проявленной мягкости.

Десятки тысяч напрасно погибших солдат и офицеров вследствие некомпетентности Верховного главнокомандования, миллионы выселенных в ходе эвакуации 1915 года, прямое и откровенное предательство императора, приведшее его вместе с семьей к гибели, — вот лишь небольшой перечень преступлений, оставшихся на совести великого князя Николая Николаевича.

Бесспорно, что в ходе расследования в сети контрразведки попали и действительные шпионы, и просто темные махинаторы. Но смысл «дела Мясоедова» заключался в том, что оно, имея конечной целью удар по военному министру ген. В. А. Сухомлинову — личному врагу великого князя Николая Николаевича, было широко разрекламировано на всю страну. В данном контексте неважно, был ли виновен Мясоедов настолько, чтобы быть повешенным. Главное — военное министерство было обвинено Ставкой в неподготовленности Российской империи к войне.

Тот же факт, что неумелое руководство военными действиями со стороны Ставки и великого князя Николая Николаевича лично эту неготовность усугубило до критической величины баланса на краю пропасти, остался недоступным для солдат и офицеров, а также всего населения страны. Разве это военный министр умудрился катастрофически проиграть заблаговременно подготовленную до войны Восточно-Прусскую операцию при исходном превосходстве в силах? Что же тогда делал Верховный главнокомандующий — преспокойно почивал в штабном вагоне? А ведь в начале войны русская Действующая армия имела все, потребное для сражения: и прекрасно подготовленных людей, и винтовки, и патроны. Как же можно было потерять четверть миллиона солдат и офицеров за три недели в наступательной операции? Это надо уметь — вот великий князь Николай Николаевич и сумел.

В данном конкретном случае арест Мясоедова помог объяснить новое тяжелое поражение — разгром русской 10-й армии в Августовской оборонительной операции января-февраля 1915 года, так как именно в штабе 10-й армии работал С. Н. Мясоедов. Действительный виновник поражения — главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта ген. Н. В. Рузский поспешил санкционировать арест Мясоедова. Главным же организатором судилища выступил ближайший помощник генерала Рузского — ген. М. Д. Бонч-Бруевич, родной брат соратника В. И. Ленина, его личного секретаря и канонического биографа, В. Д. Бонч-Бруевича. Того самого Бонч-Бруевича, что в марте 1917 года первым опубликует Приказ № 1, разваливший российские Вооруженные силы. Брат-генерал в СССР опубликует мемуары под характерным названием «Вся власть Советам!». Можно ли поразиться тому, что этот человек сделает все, потребное для дискредитации царского режима?

Итак, вся информация о поразившей Вооруженные силы «измене» шла сверху. Поэтому в «низах» «дело Мясоедова» приобретало порой совсем уже невероятную окраску, раздуваемую дикими слухами. Отступавшие войска с удовольствием муссировали слухи, так как не могли найти иного оправдания своим поражениям. Личность великого князя была чрезвычайно популярна в войсках,[370] и обвинить его в неудачах, что было бы естественно, не желали. Так, участник войны (младший офицер) передает следующие слухи, которые витали вокруг истории с полковником Мясоедовым: якобы предательство С. Н. Мясоедова раскрыл специально для этого присланный из Франции генерал По (глава французской военной миссии в России), а саму шпионскую организацию вскрыли японцы и через генерала По довели до сведения русских. Участие в шпиономании союзников, как это воспринималось в низах Действующей армии, вообще весьма характерно. Спустя полтора года именно союзники (в данном случае — англичане) будут реально стоять за подготовкой убийства Г. Е. Распутина — человека, который последовательно настаивал на выходе России из войны, ведшейся за интересы Англии, но не России. Называлась и сумма предательства Мясоедова — 100 000 000 марок.[371] Ясное дело, чем невероятнее цифра «Иудиных денег», тем ей больше доверия.

И дело даже не в том, что хватали, в основном, невиновных, во время войны это обычное явление, корень проблемы состоял в гласном раздувании поиска «шпионов», что самым негативным образом влияло на настроения на фронте и в тылу. Это все равно, если бы в 1941 году на весь Советский Союз и на весь мир непрестанно кричали о поимке «предателей» и «шпионов» — генералов Павлова, Климовских, Рычагова и многих прочих, несправедливо обвиненных накануне Великой Отечественной войны и в ее начале военачальников. Каковы бы тогда были настроения тыла, и отступавших под ударами гитлеровцев солдат и офицеров Красной Армии? Войскам объявили о «стрелочниках», генералитет получил пример наказания за неумение, дабы всегда помнить о собственной ответственности, этим дело и ограничилось.

О Первой мировой войне один из главных виновников падения монархии и, следовательно, всей старой России, лидер кадетской партии П. Н. Милюков в эмиграции сам писал, что «дело Мясоедова» подтвердило «измену» в Вооруженных силах. Ясно, что себя самого, сделавшего все, чтобы объективным ходом революционного процесса к власти в России пришли большевики, П. Н. Милюков в «измене» не обвинял. Хотя полковник Мясоедов, чья вина так и не была доказана, в отличие от Милюкова, не клеветал на руководителей страны, не вел закулисных переговоров с союзниками о подготовке государственного переворота в своем воюющем Отечестве, не готовил смену патриархальной монархии на господство олигархического капитала. У. Фуллер дает прекрасную характеристику произошедшему: «поведение некоторых политиков, как либеральных, так и консервативных, а также кое-кого из генералитета в деле Мясоедова — Сухомлинова в нравственном смысле оказалось столь чудовищным, что невозможно не содрогнуться. Принести в жертву политической целесообразности жизнь невинного человека — это подлость. Но еще большая подлость — разбить его семью, обесчестить страдальца и самое имя его смешать с грязью». Стоит ли удивляться, что если о подготовке убийства Г. Е. Распутина осенью 1916 года знали многие думцы, то открыто намекнуть на преступление с думской трибуны не постеснялся именно П. Н. Милюков? Какое же наказание понесли фактические соучастники убийства, если минимумом отделались непосредственные убийцы? Или личность жертвы сама по себе — это уже оправдание унизительной уголовщины?

Помимо прочего, распространение информации о чуть ли не глобальной шпионской сети в России имело и внешнеполитическую устремленность. Русская Ставка могла козырять этим доводом перед союзниками по коалиции, оправдываясь в собственных неудачах. Действительно — кто же еще виновен в поражениях, если не наводнившие страну шпионы? Тупоголовость самого Верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, абсолютная бездарность его начальника Штаба ген. Н. Н. Янушкевича и упрямая бесталанность генерал-квартирмейстера Ставки ген. Ю. Н. Данилова оказывались как бы вовсе и ни при чем. Это — очень удобная позиция: неудача за неудачей, а ты остаешься героем и талантливым полководцем в восприятии широких масс фронта и тыла. Те же, кто понимает истинную суть проблемы, помалкивают, чтобы не оказаться самим «записанными в шпионы». Ведь Мясоедов-то носил не «немецкую» фамилию, а самую что ни на есть русскую.

В 1915 году поощряемые офицерским корпусом слухи о шпионах лишь ширились. Характерно, что какие-либо простые офицеры никак не могли стать истинными «козлами отпущения». Поэтому оправдание поражениям и неудачам искалось в деятельности отдельных генералов. Пример солдатского письма из армии: «Сообщу вам слух, который здесь передается, как факт, о коменданте Ивангорода. Будто он песком начинил мины и такими минами заградил проход к Иван-городу… пушки заряжались холостыми зарядами… {великий князь Николай Николаевич} приехал, проверил, сорвал погоны с коменданта и велел его повесить. Офицеры по предписанию начальства, передают обо всем этом солдатам».[372] Комендант крепости Иван-город ген. А.В. фон Шварц был тем человеком, благодаря которому крепость в 1914 году была вообще удержана. Теперь же именно Иван-город, восстановленный из ничего (перед войной крепость находилась в «заброшенном состоянии»), являлся наиболее сильной русской крепостью в Польше. И очень показательно упоминание о том, что слухи распространялись именно офицерами.

Для масштаба Великого Отступления требуются соответствующие данному масштабу фигуры. Заодно можно свести личные счеты. Великий князь Николай Николаевич выбрал человека, которому протежировал военный министр ген. В. А. Сухомлинов, причем прошлое полковника Мясоедова также было не без греха: еще в 1913 году он отставлялся от службы в дисциплинарном порядке и был восстановлен только после личного вмешательства генерала Сухомлинова.

Таким образом, Верховный главнокомандующий, не стеснявшийся проливать русскую кровь за чужие интересы, а также не задумывавшийся о цене побед и поражений, вследствие собственного военно-стратегического неумения поспешил свалить свои грехи на военного министра ген. В. А. Сухомлинова. При этом великого князя Николая Николаевича в этом вопросе активно поддержала либеральная оппозиция, которую генерал Сухомлинов всегда третировал, а теперь, с началом войны не спешил давать буржуазии военные заказы. А ведь военные заказы — это громадные деньги.

Бесспорно, вина военного министра в неудачном положении дел на фронте также была велика: заверяя императора в 1914 году в готовности Российской империи к войне, он явно преувеличивал эту готовность, вольно или невольно дезинформируя политическое руководство государства. После начала военных действий ген. В. А. Сухомлинов также не спешил с мобилизацией усилий страны на войну. Однако непосредственно войсками он не руководил и за оперативно-стратегические промахи, жертвами которых становились сотни тысяч русских солдат и офицеров, в отличие от Ставки полной ответственности нести не мог. Тем не менее 13 июня 1915 года ген. В. А. Сухомлинов был отставлен с поста военного министра, а 15 июля было начато следствие по обвинению в «противозаконном бездействии, превышении власти, служебных подлогах, лихоимстве и государственной измене» (выделено. — Авт.). Также — по обвинению в «заведомом благоприятствовании Германии в ее военных против России операциях» и сознательном «парализовании русской обороны».

В конце апреля 1916 года бывший военный министр будет заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Ученый так объясняет сложившуюся в результате данных интриг ситуацию: «Это была реакция массового сознания на внезапную опасность, чувство страха, направленность которого обусловливала официальная антинемецкая пропаганда… Такое понятие, как измена, объясняло все, от поражений во второй Восточно-Прусской {Августовской. — Прим. авт.} операции до неожиданного отступления русской армии, стоявшей на пороге Венгерской равнины. В сложившейся ситуации необходима была жертва общественному мнению, которая стала бы ответственной за отсутствие снарядов и „потерю успехов“ Великого князя Главнокомандующего. Последний сумел довести до конца начатую кампанию против своего старого противника {военного министра ген. В. А. Сухомлинова. — Прим. авт.}»[373]

Развязав кампанию «шпиономании» и начав ее с удара по военному министру, великий князь Николай Николаевич отвел обвинения от себя самого. А между тем, стоит напомнить, что именно великий князь Николай Николаевич являлся ярым апологетом франко-русского военного союза и вытекающего отсюда военного планирования. Именно великий князь являлся лидером «военной партии» при дворе и в армии и неформальным лидером всей российской военной машины. Во многом именно поэтому, кстати говоря, великий князь Николай Николаевич и был назначен в начале войны Верховным главнокомандующим — другого имени армия не знала. Именно великий князь, курировавший перед войной русскую кавалерию, воспитал ее в отсталой тактике девятнадцатого века, после чего конница, великолепно дравшаяся в конных строях, не могла использоваться в современной войне в непосредственном и тесном взаимодействии с прочими родами войск — пехотой и артиллерией.[374]

«Мясоедовская» история, отставка генерала Сухомлинова с поста военного министра, повсеместный поиск «предателей», восприятие личности Верховного главнокомандующего как «заступника» от «плохих» генералов дали возможность Ставке обелить себя за поражения в глазах общества и народа. Великий князь Николай Николаевич смог свести личные счеты с военным министром, которого обвиняли в сознательном и нарочитом подрыве обороноспособности армии даже высокопоставленные деятели.[375] Но каковы же были результаты?

Настроения тыла направлялись не на наращивание военных усилий в тяжелейшей борьбе, а в сторону поиска «стрелочников». А Верховный главнокомандующий, получил карт-бланш на проведение новых напрасных гекатомб (в частности, история с эвакуацией Варшавы, которая повлекла за собой падение крепости Новогеоргиевск). Это явление доказывает как общее нарастание дряблости верховной государственной власти империи, так и обострение кризиса управления внутри самого правящего режима.

Но несомненно, что зато буржуазно-либеральная оппозиция получила в руки мощный рычаг влияния на массы, на формирование нужных настроений и, следовательно, возможность продолжения активной борьбы за власть в дальнейшем. Подготовка нации к тому, что верховная власть должна перейти из рук царя в руки олигархов, — дело нелегкое, и его требуется подготовить. Кампания шпиономании как нельзя более способствовала такой подготовке. Как совершенно верно говорит жандармский генерал А. И. Спиридович, оппозиционно настроенные буржуа во главе с А. И. Гучковым «мясоедовским делом» «выиграли первую и очень большую карту».[376]

Конечно, дело не ограничилось да и не могло ограничиться «замятней в верхах». Широкие солдатские массы, в свою очередь, оказались заражены настроениями недоверия к командованию и правительству; подозрениями, что «господа», точно, сговорились с немцами истребить как можно больше народа, захватить Россию и отнять у крестьянства землю. Данные настроения через солдат проникали в тыл, где широкие слои населения, и без того подзуживаемые печатными изданиями оппозиционного толка, еще более уверялись в бессмысленности работы на оборону, раз армией руководят «изменники», а внутри страны правят те же «немцы». Так, 19 июня из Воронежской губернии в Министерство внутренних дел докладывали: «Из волнующих народ слухов за последнее время следует отметить упорно распространяемые, особенно среди сельских жителей, слухи об изменах командного состава в армии, причем указывалось даже, что офицеры покушались на Верховного главнокомандующего… источник этих слухов — разговоры приезжающих домой для побывки нижних чинов и письма из армии и лазаретов».[377]

Вырастая в ходе войны, такие умозаключения подводили солдат к мысли, что война будет продолжаться до бесконечности, до уничтожения возможного максимума людей, и неизбежности поражения России. А раз так, то дожидаться заключения мира бессмысленно и надо «кончать войну» самим. Конечно, эти настроения долго не были господствующими, но уже к исходу 1916 года массы ожидали только вспышки, чтобы на деле проявить все те изменения негативного плана, что привнесли в ментальные структуры сознания события, связанные с войной. Отвлечение внимания на поиск «внутреннего врага» стало первым шагом к разложению армии и тыла. Явление поиска «измены», пущенное в жизнь именно Ставкой, дабы отмести от себя обвинения в постоянных неудачах, упало не просто на «благодарную» почву в массах.

Еще в 1910 году в статье «Желтая опасность» выдающийся отечественный военный ученый А. А. Свечин писал: «Надо опасаться легенд о шпионах — они разъедают то доверие друг к другу, которым сильно государство… Сеется страх перед шпионами; создается какая-то тяжелая атмосфера общего предательства; в народной массе ежедневно тщательно культивируется тупая боязнь; а страх измены — нехороший страх; все это свидетельствует прежде всего о растущей неуверенности в своих силах… Ум человеческий отказывается искать простых объяснений грозным явлениям. Серьезные неудачи порождают всегда и большие суеверия. В числе таковых, тесно связанных с поражением, наиболее видное место занимают суеверия о шпионах. Нет трусов, которые не кричали бы „нас предали“; нет упавших духом, которым не грезились бы повсюду Азефы. Жертвы нужны — человеческие жертвы — объятому страхом людскому стаду. Нужны были средневековые костры, на которых сжигались безобидные старухи после вспышки эпидемий».[378] Но что было до этих предостережений скомпрометировавшей себя Ставке? Главное — отвести шквал обвинений от себя, что Верховному главнокомандующему прекрасно удалось. А то, что данным подходом готовилась революция — уже дело десятое.

Именно эти слухи, «объясняющие» поражения на фронте, стали обоснованием не только «ненужности» войны в антивоенных настроениях солдат, но главное — бессмысленности пребывания в окопах и невозможности достижения победы. Участник войны впоследствии вспоминал: «Шпиономания растет параллельно с усталостью войск и командного состава… Все неудачи на фронте принято сваливать на шпионов».[379] Солдаты были убеждены в своей способности одолеть противника, но без оружия и надлежащего командования сделать это было невозможно. Объяснение — «измена»: нам страшны не немцы, а наши генералы, которые «солдат посылают на верную смерть». Перенос ненависти и ожесточения с «врага внешнего» на «врага внутреннего» означал, что первопричину войны и тех бед, которые она породила, теперь будут искать не в борьбе с врагом, а внутри страны.[380]

Солдаты писали домой: «Чем же мы виноваты, что не приготовили снарядов», «нет ни одного полка, чтобы не было немцев начальником».[381] Причины и этого явления в солдатской массе искали в «измене» своих командиров и государственных чиновников вообще. Казалось бы, при чем здесь «немцы»? А при том, что кампания шпиономании, развертываясь в глубь и вширь, напрямую затронула высшие чины фронта и тыла, многие из которых являлись обрусевшими немцами или просто носили иностранные фамилии.

Одними из первых жертв антинемецкой кампании на фронте стали командарм-1 ген. П. К. Ренненкампф и командарм-2 ген. С. М. Шейдеман, о чем уже говорилось. При этом карьера первого из них закончилась в начале 1915 года, так как Верховный главнокомандующий, поддержав почин бесталанного главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта ген. Н. В. Рузского, поспешил найти «стрелочника» за в целом неудачный исход боев в левобережной Польше в ходе Лодзинской оборонительной операции. Генерал Шейдеман оказался просто пониженным в должности — до командира корпуса.

Воинствующий национализм с самого начала военных действий сделался средством государственной политики. Жертвами его должно было стать все то, что было связано с противником. Характерным примером может служить развязанная Министерством внутренних дел кампания о переименовании населенных пунктов, носящих немецкие названия. В самом начале войны, 18 августа, поддавшись националистическому угару, уже был переименован Санкт-Петербург: город Святого Петра, небесного покровителя первого российского императора Петра I Великого, стал просто городом Петра — Петроградом. В октябре 1914 года МВД рассылает на места циркуляры с требованием к земским начальникам разобраться с иностранными наименованиями. Так, в Тульской губернии хутор Фогельский, названный по имени владельца, был переименован в Соловьеве А относительно двух деревень с названием Карлино понадобилось поднимать архивы, чтобы выяснить, что названия происходят от слова «карлик», а не от немецкого имени Карл.[382]

Как можно охарактеризовать такое безумие? Наверное, больше заняться на местах было нечем. Разве удивительным после этого предстанет хаос внутриимперскои организации в период хлебозаготовок зимы 1916–1917 гг.? Если власти обязывались переименовывать все «подозрительные» своим названием местечки? И сам факт ярко высвечивает как ту степень шпиономании, что обуяла российское общество, так и роль высших государственных структур в раздувании этой проблемы.

В Российской империи сразу же стала проводиться так называемая «ликвидационная политика», предполагавшая чрезвычайное умаление в правах всех тех людей, что могли быть подозреваемы в связи с неприятельскими государствами, а также — лишение их в том числе и имущественных прав. При этом в ходе антигерманской кампании часто ряд статей в центральной и местной прессе был инспирирован русскими конкурентами германских фирм. Идя на поводу у отечественного капитала, власти предпринимали против немцев репрессалии, невзирая ни на их экономическое значение, ни на то, что родственники владельцев и сотрудников таких фирм вполне могли честно служить в русской армии даже и офицерами. Например, в Москве, где, по данным на 1913 год, доля иностранных предприятий составляла около семи процентов, «в ноябре 1914 года Московское купеческое общество выступило инициатором борьбы с „немецким засильем“ в области торговли и промышленности, создав для этого специальную комиссию».[383]

В начале 1915 года императору пришлось одобрить законопроект Совета министров, запрещавший лицензирование фирм, принадлежавшим иностранным подданным, а также лицам, с ними связанным. В результате за время войны существенная доля иностранных предприятий перешла в руки отечественных капиталистов, сумевших добиться своего если не экономической конкуренцией, так доносительством. Правда, это не спасло российский капитализм от крушения в октябре 1917 года.

Местные власти старались перещеголять Центр в своем упрямом усердии одним махом решить все проблемы. Так, подданные Германии и Австро-Венгрии, а затем — Турции и Болгарии (по мере их вступления в войну на стороне Центральных держав) выселялись в глубь страны, как правило, не ближе преддверия Урала, а их имущество подлежало конфискации. Заводы и фабрики, мастерские и тому подобные объекты переходили под казенное управление, а земли немецких колонистов стали рассматриваться в качестве того фонда, что мог быть передан в распоряжение наиболее отличившихся категорий фронтовиков. Ученый справедливо отмечает: «Волна шпиономании была во многом поднята и спровоцирована позицией Ставки, с первых месяцев войны приступившей к борьбе с немецкими шпионами на российской территории. И именно в Ставку представители национально-патриотических кругов обращались с предложениями ужесточить политику в отношении немецких колонистов, чтобы положить конец их шпионской деятельности в пользу Германии».[384]

Конечно, такая политика проводилась не одноактно, а постепенно, шаг за шагом, но свой наибольший размах она приобрела в 1915 году, когда к пока еще не последовательным действиям со стороны государственной власти империи активно присоединилась Ставка, переведя «борьбу с немецким засильем» на фронт. Именно поэтому, например, командир 3-го Кавказского корпуса, одного из лучшиз корпусных подразделений в Первой мировой войне, герой Русско-японской войны и давным-давно обрусевший немец ген. В. А. Ирман был вынужден писаться Ирмановым. Даже премьер-министр Б. В. Штюрмер в 1916 году будет вынужден взять фамилию Панин, дабы не раздражать распоясавшийся шовинизм. Таких примеров было много, хотя многие офицеры и генералы продолжали носить иностранные фамилии, что многим из них «аукнулось» после Февраля 1917 года. Именно поэтому секретные предписания Ставки рекомендовали переводить офицеров с немецкими фамилиями на Кавказский фронт, где по определению не могло быть «немецких шпионов».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.