ГЛАВА 1 ВОЕННОПЛЕННЫЕ: ЗАЛОЖНИКИ ОРГАНИЗАЦИИ И РУКОВОДСТВА

ГЛАВА 1

ВОЕННОПЛЕННЫЕ: ЗАЛОЖНИКИ ОРГАНИЗАЦИИ И РУКОВОДСТВА

Смерть или плен — одно!

А. В. Суворов

Первая мировая война 1914–1918 гг. стала первой войной, в которой со всех сторон столкнулись не ведомые лидерами наций армии, а сами нации. Предвестники такой войны, названной немцами тотальной, существовали и ранее. Наиболее ярким и явным примером явились революционные войны Франции конца восемнадцатого столетия, а затем и наполеоновские войны. Но тогда фактически воюющая нация стояла лишь по одну сторону линии фронта — Франция, боровшаяся против всей Европы. Однако вся страна непосредственно была втянута в войну лишь постольку, поскольку поставляла рекрутов в армию. Противостоявшие же Франции державы продолжали использовать старые принципы «королевских армий», представлявших собой лишь малую часть воюющих народов. Отдельные проявления массового народного патриотизма (Австрия—1809, Россия—1812, Пруссия—1813) нисколько не меняют общей картины вооруженной борьбы против Великой французской революции.

Начало двадцатого столетия втянуло великие державы мира в империалистическую конкуренцию, которая за неимением желания идти на компромисс неминуемо должна была окончиться схваткой за гегемонию в Европе, а значит, и в мире. Старые колониальные империи — Великобритания и Франция, в противостоянии с континентальными державами в лице Германии и Австро-Венгрии сумели привлечь на свою сторону Российскую империю, что и стало ключевым фактором перелома обеих мировых войн двадцатого века. В обоих случаях Россия/СССР перемалывала основную долю живой силы германского блока, после чего западным союзникам, ставившим обескровленных русских в зависимое от себя состояние, оставалось пожать плоды хитроумной политики.

Причем в Первой мировой войне атлантическим государствам удалось одним ударом убить двух зайцев — и одолеть Германию, и выбить Россию из числа участников передела послевоенного мира. В период Второй мировой войны правительство СССР, наученное горьким опытом царизма, сумело избежать повторения неблагоприятного исхода войны и, заплатив поэтому за победу существенно большую цену, нежели проигравшая войну досоветская Россия, вышло в 1945 году еще более сильным — второй сверхдержавой планеты из двух возможных.

Мировая война и столкновение народов породили ряд дотоле практически не известных военных феноменов, связанных с демографией. А именно — передвижение громадных масс населения (и комбатантов, и мирных граждан) во времени и пространстве. Одним из таких феноменов стал массовый плен, который исчислялся теперь миллионами людей, в том числе и гражданского населения. Миллионы только пленных из числа многомиллионных армий — это вещь, не виданная в войнах прошлого, когда десятки тысяч пленных становились итогом проигрыша всей войны (например, гибель Великой армии Наполеона в России в 1812 году). Теперь же война продолжалась, невзирая на миллионы неприятельских солдат внутри своего геополитического пространства, до полной победы.

Соответственно, ведение боевых операций при современной технике протекало не столько на именно смертоносное уничтожение солдат и офицеров противника, сколько на вывод их в «расход» как таковых. Такой формой и стал плен, сохранявший жизни сотен тысяч людей, но ослаблявший воюющие армии на сумму сдавшихся неприятелю людей. За сто лет до Первой мировой войны эту тенденцию подметил еще выдающийся европейский военный ученый К. фон Клаузевиц: «Раз пленные и захваченные орудия представляют собою явления, в которых главным образом воплощается победа и которые составляют ее подлинную кристаллизацию, то и вся организация боя преимущественно рассчитывается на них; уничтожение противника путем физического истребления и ранений выявляется здесь как простое средство».

Действительно, в условиях вооруженного противоборства целых наций были бы совсем неприменимы рассуждения великого гуманиста Л. Н. Толстого, выраженные им через одного из главных героев романа «Война и мир» Андрея Болконского, о том, что пленных не следует брать именно во имя гуманизма. Мол, тогда войны станут редкими и скоротечными. Можно себе представить громадные гекатомбы Первой мировой войны — уничтожение десятков и сотен тысяч военнопленных. Потому-то перед войной великие державы стремились создать основы международного права ведения военных действий. Потому-то пленные становились существенным элементом функционирования народного хозяйства воюющих сторон. Лишь фашизм возвел жестокость к военнопленным в постулат, но ведь и был уничтожен в кратчайшие сроки как данность.

Тем не менее в одном мысли Л. Н. Толстого нашли свое применение. Руководители европейских великих держав, многими годами готовившихся к схватке, опасались разрушить Европу длительной войной, понимая, что тем самым ломают всеевропейское единство, дают надежды освобождения колониальным народам, льют воду на мельницы неевропейских конкурентов — Соединенных Штатов Америки и Японии. Поэтому военная мысль зацикливается на идее блицкрига — «молниеносной войны». Война должна быть быстрой, чтобы не подвергать ее исход превратностям судьбы, а кроме того, чтобы не уничтожать потенциал Европы как духовной, культурной, экономической, национальной целостности. К сожалению, эти расчеты не оправдались. Война заложила базу для социалистического эксперимента на одной шестой части суши, крушения мировой колониальной системы, перехода планетарного лидерства к США.

Первое полугодие Первой мировой войны стало испытанием заблаговременно подготавливаемых к европейской схватке военных машин военно-политических блоков — Антанты и Тройственного союза. В гигантских маневренных операциях на полях Франции и Бельгии, Польши и Галиции столкнулись кадровые армии, на мощи которых военно-политическим руководством всех воюющих государств строили победные расчеты скоротечной войны — блицкрига. Размах боевых действий превзошел любые довоенные предположения — фронты противоборствующих сторон протянулись на сотни километров.

В это время положение дел на одном фронте неминуемо затрагивало и прочие фронты. Гибель 2-й русской армии ген. А. В. Самсонова в Восточной Пруссии в середине августа 1914 года стала одним из краеугольных камней победы англо-французов в Битве на Марне. Тяжелое поражение в Галиции, понесенное австро-венгерскими армиями в ходе Галицийской битвы августа месяца, не позволило германскому командованию осуществить лелеемый план броска на Седлец — в тыл всей русской Польше, так как замкнуть «клещи» было бы некому. Осенние сражения под Ивангородом и Варшавой, Краковом и Лодзью не позволили немцам вновь попытать счастья мощным ударом на Париж — слишком велика была нависавшая на Восточном фронте русская угроза.

В этих операциях, ведшихся кадровыми армиями (пусть и существенно, конечно, «разбавленными» призванными запасными), отличавшихся высоким ожесточением и нежеланием уступать друг другу, никому еще и в голову не могло прийти, что вскоре будет возможна такая вещь, как добровольная сдача в плен. И это невзирая на то, что в первых же операциях в плен попадали даже не десятки, а сотни тысяч людей.

Современная война, ведущаяся многомиллионными армиями при скорострельном и дальнобойном оружии, неизбежно требует себе в качестве жертвы больших потерь. Неудачный исход сражения ведет к прорыву подвижных масс противника в тыл, что всегда влечет за собой неразбериху управления, панику людей, измотанность отбивающихся в надежде выйти из наметившегося окружения людей. Результатом становится значительное количество сдавшихся в плен не ранеными, в противовес уставам, требовавшим вести бой до последней возможности, и, следовательно, предполагавшим, что попасть в плен солдат может только тяжелораненым.

Небывалое ранее количество пленных (небывалое потому, что вплоть до наполеоновской эпохи войны велись относительно небольшими профессиональными армиями), взятых в сражении, показала уже Русско-японская война 1904–1905 гг. И здесь речь идет не о капитулировавшей крепости Порт-Артур, где, понятно, весь гарнизон оказался в плену, а о войсках Маньчжурской армии, ведшей полевые сражения. Оценивая итоги Русско-японской войны, престарелый фельдмаршал Д. А. Милютин писал: «Армия же, славившаяся своей стойкостью, отступала последовательно с одной укрепленной позиции на другую, конечно, с огромным уроном и небывалым числом пленных (выделено. — Авт.)»[5].

Иными словами, уже тогда было подмечено, что большие потери несет отступающая сторона, так как инициатива действий принадлежит противнику. Если же помнить, что в рядах русских войск находились по преимуществу призванные по мобилизации запасные, то удивляться их пленению не приходится. Е. Э. Месснер подметил, что «сдача в плен стала массовым явлением со времени Русско-японской войны, первой войны на базе системы „Вооруженный народ“. Эта система с ее короткими сроками военной службы, с призывом под знамена запасных солдат, у которых выветрилось воинское воспитание, давала в ряды воюющих армий много людей недостаточной воинственности». Таким образом, переход от профессиональной армии к массовой должен был повысить уровень потерь, в том числе и пленными. Причем чем хуже в данном месте и в данное время был состав войск, тем большие потери они несли.

Опыт — «сын ошибок трудных», как говорил А. С. Пушкин, строится на основе не только собственных эмпирических данных, но и на базе тех сведений, что получены от других. В отношении пленения дальневосточный конфликт, инициировавший Первую русскую революцию 1905–1907 гг., сыграл для русской стороны плохую службу. Соответствующее отношение к плену проявилось уже в годы Русско-японской войны 1904–1905 гг.

Гаагская конвенция 1899 года категорически утверждала: «Хотя военнопленные теряют свою свободу, они не теряют своих прав». Другими словами, военный плен не есть более «акт милосердия со стороны победителя — это право безоружного». Японцы, никогда не отличавшиеся особенными сантиментами по отношению к своим азиатским соседям (Корее и Китаю), чьи земли они стремились превратить в свои колонии, не могли вести себя подобным же образом с европейцами. Сознавая свою некоторую «чужеродность» по отношению к европейцам (несмотря на тесные политические связи в Германией и Великобританией), которые вплоть до Первой мировой войны неизменно выступали соединенно по отношению к внешнему миру, японцы действовали весьма осторожно. Прежде всего — согласно требованиям международного права, подписанным практически всеми суверенными державами мира, а единственной азиатской независимой страной была только Япония.

Стремясь быть принятыми в семью великих держав, японцы вели себя с европейскими противниками «цивилизованно». Русские офицеры и солдаты, находившиеся в плену, не испытывали никаких особенных лишений. Японцы позволяли офицерам, давшим подписку о дальнейшем неучастии в военных действиях, вернуться на родину. То есть люди были довольны условиями жизни в плену. Эта информация о современном «гуманном» плене, разумеется, была широко известна.

Но если в 1904 году на маньчжурских полях сходились сотни тысяч, то в 1914 году на европейских ристалищах — уже миллионы. Соответственно, росло и число потерь, в том числе пленными. Это явление было объективно неизбежным и понятным, но сдаться в плен можно при разных обстоятельствах. Масштабные операции на окружение, фланговые удары, применение невыносимой с моральной точки зрения тяжелой артиллерии способствовали тому, что уставные требования не выполнялись да и не могли быть выполненными.

Теперь люди уже не сходились в пределы прямой видимости, а то и на штык, чтобы забрать живые трофеи. Расстрелять блокированного противника можно с расстояния в несколько километров, не видя его и не воспринимая в качестве живого существа, как бессловесную чурку. Именно поэтому в современной войне в случае неблагоприятного хода сражения количество пленных вполне может на порядок превышать количество убитых и раненых — «кровавых потерь».

В свое время Л. Н. Толстой в «Войне и мире» резюмировал: «Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики». В 1812 году, когда ружья стреляли на триста шагов, это было справедливо. Но и вспомнить хотя бы то же сражение при Аустерлице, когда одним ударом Наполеон рассыпал единство австро-русского фронта и взял массу пленных. Как здесь не согласишься на пленение? Но правда и то, что каждый боец всегда имеет выбор — драться до смерти либо сдаться в безвыходных условиях. Многое в таком случае зависело от воинского воспитания нации.

Как только из строя убыли кадровые армии, вымуштрованные в казармах, «народные» армии, составленные из призывников, многие из которых вообще никогда не служили в армии, стали терять ту «моральную упругость», что характеризует хорошие войска. Однако сам фактор милитаристского воспитания народа стал сказываться с первых же выстрелов. В результате исход ситуации стал напрямую зависеть от наличия в части тех людей, что желали драться, как правило, офицеров и унтер-офицеров. То обстоятельство, что профессионалы сдаются в плен реже, нежели мобилизованные, осознавался всегда. Оценивая итоги войны в данном отношении, генерал Н. Н. Головин указывает: «В то время как в офицерском составе при десяти убитых и раненых попадает в плен немного менее двух, в солдатском составе сдаются в плен от четырех до пяти».[6]

Сама эта оценка участника войны, военного ученого, говорит о многом. Не только о разнице между офицерским и солдатским составами, что как раз понятно. Но и о числах: для русской армии пленные составляли чуть не половину всех кровавых потерь — убитыми и ранеными. По неудачным периодам — еще более. Для войн профессиональных армий это цифры неслыханные, так как генерал Головин четко отделяет раненых от пленных, очевидно, предполагая тем самым, что большая часть пленных составляют сдавшиеся не ранеными. Противоречие с требованиями командования и практикой войны — разительное.

По опыту Русско-японской войны 1904–1905 гг. было известно, что категории пленных и пропавших без вести — почти всегда идентичны. Дезертирство в начале войны было минимальным, совершалось еще до прибытия на фронт, но и в целом за 1914–1916 гг. дезертиров в императорской России было немного. Поэтому командование стремилось к тому, чтобы извести под корень неблагоприятные тенденции еще до боев. Например, приказ по 2-й армии Северо-Западного фронта, за № 4 от 25 июля 1914 года гласил: «В одном из донесений я усмотрел, что несколько нижних чинов без вести пропали. В большинстве случаев без вести пропавшие впоследствии оказываются в плену. Попадать в плен — позорно. Лишь тяжело раненный может найти оправдание. Разъяснить это во всех частях».[7] О том же писали и послевоенные исследователи. Удельный вес «пропавших без вести» «в общем размере потерь зависит в значительной степени от характера и результата военных операций. Наступающая армия располагает гораздо более точными сведениями о своих военных потерях, и у нее удельный вес „пропавших без вести“ будет меньше. И наоборот, при отступлении эта группа значительно возрастает, так как отступающей армии не всегда удается сохранить в целости свою систему учета. Фактически у отступающей армии большинство „пропавших без вести“ составляют попавшие в плен»[8]

Командарм-2 ген. А. В. Самсонов знал, чего требовать от своих подчиненных. Восемнадцатилетним гусаром он уже дрался с турками в русско-турецкую войну 1877–1878 гг. В Маньчжурии командовал Уссурийской конной бригадой, а затем Сибирской казачьей дивизией. На собственном опыте генерал Самсонов испытал горечь поражений и не желал их повторения. В его приказе показательна дата — 25 июля, то есть седьмой день войны, когда операции еще не начинались и лишь вдоль государственной границы шли стычки пограничников и конницы. Уже тогда командарм-2 указывает на одну из негативных составляющих войны, показывая, что пленение может быть оправдано лишь тяжелым ранением.

К сожалению, командарм-2 обращался преимущественно к солдатскому составу — «нижние чины» приказа № 4. Лучше бы он разъяснил позор пленения своим подчиненным командирам. Как известно, 2-я армия Северо-Западного фронта потерпела тяжелейшее поражение в ходе Восточно-Прусской наступательной операции августа 1914 года. Центр 2-й армии, возглавляемый самим командармом, полностью погиб под Танненбергом 16–18 августа, что стало возможным после того, как фланговые корпуса 2-й армии отступили, открыв немцам дорогу в тыл русскому центру.

Сам ген. А. В. Самсонов — воин и рыцарь, страдая от тяжести поражения, застрелился 17 августа при попытке выхода из кольца окружения. Характерно, что офицеры его штаба, бывшие с ним, даже не смогли сказать, как именно это произошло, слышали лишь хлопок выстрела и не смогли разыскать его тело, которое впоследствии было захоронено немцами в общей могиле. Но так поступил лишь сам командарм! Брать пример со своего командира подчиненные не торопились.

Командир 23-го армейского корпуса ген. К. А. Кондратович успел бежать от своих войск в тыл, где объявил себя больным. Комкор-15 генерал Н. Н. Мартос был взят в плен в общей неразберихе стычек в русском тылу. Причем — с оружием в руках. Но вот комкор-13 ген. Н. А. Клюев возглавил дивизионную колонну, пробивавшуюся из неплотного «мешка». Перед последней цепью германских пулеметов генерал Клюев приказал капитулировать. Вопрос: кто виновен в том, что двадцать тысяч русских солдат здесь сдались неранеными? Лично они или приказавшие капитулировать их начальники? Генерал Клюев сам приказал своему ординарцу ехать к немцам с белым платком в руках. К кому же тогда относится характеристика: попадать в плен — позорно? Здесь впервые проявилась та пагубная тенденция качества небольшой части предвоенного русского офицерского корпуса, которая сдавала в плен подчиненных им солдат. Генерал П. Н. Краснов цитирует фразу такого русского пленного, который даже и не понимал что происходит, а действовал, «как все»: «До конца был верен Царю и Отечеству и в плен не по своей воле попал. Все сдались, я и не знал, что это уже плен».[9]

Чем виноваты солдаты армии Самсонова, которые оказались заложниками неверного стратегического решения довоенного планирования и бездарного его исполнения со стороны генералитета Северо-Западного фронта? Сам Александр Васильевич Самсонов, слишком поздно осознавший довоенную неподготовленность, поступил так, как того требовал кодекс офицерской чести. Наверное, нельзя говорить, что самоубийство — это единственный выход из положения. Не каждый отважится на такое, да и не нужно это. Но одно дело — сдаться в плен в безвыходной ситуации, когда уже нельзя пробиться и так не хочется умирать. И совсем другое — сдать в плен вверенных тебе людей, когда у тебя за спиной целый корпус. Это уже воинское преступление.

Чем же виноваты рядовые, у которых на глазах легко сдавались генералы, в том числе и командиры корпусов (всего во 2-й армии в плен тогда сдались пятнадцать генералов)? Когда две наиболее многочисленные группы, пробившиеся из окружения, были ведомы не генералами, а полковником и штабс-капитаном? Да, личный состав 13-го армейского корпуса на две трети состоял из запасных, то есть фактически являлся некадровым. Однако большую часть корпуса «сдали» в плен собственные командиры, не показавшие примера верности долгу. Из высших чинов 13-го армейского корпуса из окружения вышел только начальник штаба 36-й пехотной дивизии полковник Вяхирев. А всего из состава 13-го армейского корпуса пробились лишь сто шестьдесят пять человек штабс-капитана Семечкина и подпоручика Дремановича да команда разведчиков. Эти люди всего-навсего не сложили оружия по приказу своего комкора, а ушли в лес, и, попытав счастья, добились его. Кто бы осудил сдавшихся по приказу вышестоящего командира? Но нашлись же офицеры, пошедшие наперекор начальнику во имя исполнения воинского долга и требования присяги.

Общие потери 2-й русской армии в ходе Восточно-Прусской наступательной операции составили около 8000 убитыми, 25 000 ранеными и до 80 000 пленными. Противник захватил также до пятисот орудий и двести пулеметов. Потери немцев во время операции против 2-й армии с 13 августа составили около тринадцати тысяч человек. Обратим внимание на соотношение потерь. Очевидно, что часть раненых учтена и в массе пленных, ибо большая часть раненых оказалась в германском плену. В таком случае, против 13 000 потерь у немцев, русские имеют не более 20 000, что объясняется как оборонительными боями немцев в заблаговременно подготовленной местности, так и преимуществом германцев в технике. Остальное — это пленные. То есть убывшие «в расход» исключительно неприятельским маневром — сдавшиеся в «котле». Или — «сданные» командирами. Почему пятнадцать генералов не возглавили прорыва? Тем паче — приказывавшие своим людям сдаваться.

Пагубность неверного восприятия пленения в отношении командного состава была понята сразу после Русско-японской войны 1904–1905 гг. Но, к сожалению, она не была возведена в аксиому внутри самой российской военной машины. Оценивая итоги дальневосточного конфликта, бывший командующий Маньчжурской армией ген. А. Н. Куропаткин писал: «В ряду с истинными подвигами отмечаются и случаи малого упорства отдельных частей и, в частности, отдельных лиц. Случаи сдачи в плен неранеными в прошлую войну были часты не только среди нижних чинов, но и среди офицеров. К сожалению, по отношению к этим лицам не были применены существующие законы во всей строгости. По возвращении из плена некоторые офицеры ранее суда над ними уже получили в командование отдельные части и, возвращаясь в полки, вступали в командование ротами и батальонами… Прямо из Японии бывшие пленные приказами по военному ведомству получали назначение даже начальниками дивизий. Между тем может существовать только одно обстоятельство, оправдывающее сдачу в плен: это ранение. Все же, сдавшиеся в плен неранеными, должны быть ответственны за то, что не сражались до последней капли крови».[10] Справедливости ради следует сказать, что при том уровне полководчества, что показал генерал Куропаткин, поражения и пленения были неудивительны.

Суть проблемы в ином: почему сдавшиеся неранеными офицеры затем получали высокие командные посты? Они уже раз презрели присягу и требования военного законодательства, а значит, не постеснялись бы сделать это и впоследствии. Сначала требовалось разобраться, а лишь затем восстанавливать таких офицеров в армии, да еще с повышением. В сравнении с СССР здесь явно проигранная ситуация: возвратившихся из плена советских генералов тщательно проверяли, но и те из них, кто не был подвергнут репрессалиям, а восстановлен в армии, высоких должностей не получили.

Главное здесь — это пример, показанный отношением политического руководства Российской империи к таким случаям. Пример, который резко контрастировал с репрессалиями в отношении сдающихся рядовых в период Первой мировой войны.

Если внимательно вглядеться в документы того времени, то нельзя не отметить старания генералов, издающих репрессивные распоряжения, прикрыть собственную растерянность, вызванную тем обстоятельством, что война пошла не по спланированному до войны сценарию. Теперь приходилось учиться во время самой войны и, стиснув зубы, делать все для достижения победы. А это ведь нелегко.

Достаточно вспомнить только оправдание ген. А. А. Благовещенского, бежавшего от своих войск 6-го армейского корпуса во время Восточно-Прусской операции. Бегство командира вынудило корпус отступить, чем был оголен правый фланг центральных корпусов 2-й армии, угодивших в окружение — «двойной охват». В свое оправдание генерал Благовещенский заявил, что «не привык быть вместе с войсками». Как говорит по этому поводу А. А. Керсновский: «Мы видим, таким образом, что в русской армии могли быть начальники, „не привыкшие быть с войсками“, что подобного рода начальникам вверяли корпуса и что у них не хватало честности сознаться в своей „непривычке“ в мирное время и уступить заблаговременно свое место более достойным».[11]

В подобной практике было почти невозможно определить, были ли исчерпаны все возможности к сопротивлению или нет. Равно как и определить меру ответственности каждого сдавшегося бойца, брошенного не столько в бой, сколько «на убой» своими командирами. Тот же 6-й корпус в панике откатился в тылы, но разве это не естественная реакция на поведение командира? С другой стороны — почему никто из старших офицеров отступавшего корпуса, отлично понимавших, что отход оголяет тыл центра армии, не взял на себя ответственности и не удержал войск? Опять-таки каждый, наверное, помнил, что плен — это, скорее, несчастье, а не позор, каковой пример показала Русско-японская война. Раз уж прощали не только сдавшихся в плен («берут» в плен — раненых или безоружных), но и сдававших в плен.

Какое наказание понесли сдавшие в 1904 году Порт-Артур генералы Стессель, Фок и Рейсе? После длительного и закрытого суда — минимальное. Такое отношение власти к тем, кто, ничтоже сумняшеся, сдавал в плен противнику тысячи солдат, только поощряло сдачу. Отсюда и сдавший в плен целый корпус ген. Н. А. Клюев, и отдавший уже из плена приказ о капитуляции крепости Новогеоргиевск ее комендант ген. Н. П. Бобырь, и бежавший из крепости Ковно ее комендант ген. В. Н. Григорьев. В мирное время все они считались хорошими служаками, а генерал Клюев с 1909 года так вообще занимал пост начальника штаба Варшавского военного округа, то есть непосредственно готовился к борьбе с Германией. Хорошо подготовился, нечего сказать.

Как, в таком случае, относиться к сдававшимся в плен нижним чинам, которые распоряжениями командиров ставились не просто в безвыходное, но прямо в самоубийственное положение? Например, можно ли считать трусами и изменниками пару взводов, оставшихся от наступавшего по ровной местности батальона и теперь застрявших перед колючей проволокой, в которой артиллерия не пробила проходов? Отступление назад — верная смерть под прицелом вражеских пулеметов, а в то же время у этой полусотни солдат в руках винтовки. Сдача в плен формально будет «добровольной», но ведь свое собственное командование сделало все, чтобы батальон был уничтожен бесцельно, без пользы для дела, просто чтобы отчитаться перед штабом армии или фронта о «производимых контратаках». О таком случае (неудачное наступление 7-й и 9-й армий Юго-Западного фронта на реке Стрыпе в тщетной попытке помочь гибнущей Сербии) сообщает, к примеру, А. А. Свечин: «Работу штабных бюрократов мне пришлось наблюдать в январе 1916 г. Истощенные атакующие части соседнего корпуса, попадая в 300 м от австрийской позиции под сильный пулеметный огонь, бросали винтовки, поднимали руки и в таком виде продолжали движение через проволоку и австрийские окопы. Начальство же полагало, что окопы взяты, но не поддержанные резервами атакующие части не смогли оказать сопротивление контратаке и сдались. Три атаки производились в вечернем сумраке несколько дней подряд. Вместо признания недостаточности артиллерийской подготовки бюрократы полагали, что вся беда в том, что резервы следуют на слишком больших дистанциях, и настаивали на более близком надвигании последних, что только увеличивало потери и сумятицу при каждом новом штурме».[12]

Заодно гибель сотни собственных солдат можно представить в реляции таким образом, что будет возможно рассчитывать на очередное награждение или повышение по службе. Пример такой ситуации дает февраль 1915 года — 1-я Праснышская операция в Восточной Пруссии. Участник тех боев, характеризовавшихся большими и бессмысленными потерями, так как никаких оперативных бонусов наступление на Прасныш дать не могло, офицер показывает: «Наступать приходилось по местности совершенно открытой, с подъемом в сторону немецких окопов, земля была мерзлая, и цепи, залегая от невыносимого огня, не могли окопаться и поголовно расстреливались. Немцы даже делали еще лучше. Когда атакующие подходили к совершенно целому проволочному заграждению, приказывали бросить винтовки, что волей-неволей приходилось выполнять, и тогда их по одному пропускали в окопы в качестве пленных».[13] С формальной точки зрения получается добровольная сдача солдат в плен. А значит — те или иные репрессалии. А если по-человечески? Кто виновен в том, что русские стрелки повисали на не разрушенной артиллерией проволоке? Кто виновен в том, что русская артиллерия не имела снарядов (уже в декабре 1914 года приказы Ставки Верховного главнокомандования запрещали трату более одного снаряда на орудие в день)? Разве эти самые стрелки, наступавшие по открытой местности в лоб на пулеметы?

Проводя исторические параллели, А. А. Керсновский пишет, что в июне 1807 года в Кенигсберге тридцатитысячным французским корпусом Бельяра был окружен пятитысячный отряд генерала Каменского 2-го. Бельяр лично явился в крепость и предложил русским почетную сдачу. Каменский ответствовал: «Удивляюсь вам, генерал. Вы видите на мне русский мундир и смеете предлагать сдачу!» Русские пошли на прорыв и штыками добыли себе свободу, прорвавшись сквозь ряды вшестеро превосходящего неприятеля. Керсновский заключает: командир не только «командует», но еще и «имеет честь командовать». В Первой мировой войне немцы порой даже не предлагали сдачи: отдельные русские генералы сдавались сами, прося о сдаче, и сдавали вверенные им войска. Кто продвигал этих генералов в мирное время? Не те ли бездарности, что могли руководить операциями, имея лишь не менее чем двукратное превосходство в живой силе, а то и более того? После войны эти командиры оставили жалостливые мемуары, где сокрушались, что царизм не вооружил их как следует.

Известно, что в 1915 году наблюдалось такое явление, как неприязненное отношение к русским пленным солдатам со стороны русских пленных офицеров, считавших, что те сдаются без боя. Действительно, в кампании 1915 года добровольная сдача русских солдат в плен, к сожалению, стала нередким явлением (впрочем, как и в Австро-Венгрии). Но стоит задать вопрос: а кто так воспитал солдат? Русская медсестра в феврале 1915 года говорила: «…сколько я работаю в госпитале, с начала войны работаю, а пленных я не видала немцев. Раненых, тяжелораненых — видела. А пленных — ни одного!.. Выносливые мадьяры и немцы — в плен не сдаются…»[14] Вот это и есть — соответствующее воспитание солдата. Сколько сдавались в плен нераненых господ офицеров, хотя в целом, как показано выше цитатой из Головина, «офицерский состав сражается доблестнее, нежели солдатская масса»?

Для сравнения: в ноябре 1915 года партизанским отрядом штабс-ротмистра Ткаченко был захвачен в плен командир германской 82-й резервной пехотной дивизии генерал Фабериус. При конвоировании в тыл, воспользовавшись оплошностью начальника конвоя, встретившего по дороге старого товарища и решившего отметить встречу крепкими напитками, Фабериус захватил револьвер и застрелился, будучи не в силах снести позор плена. Сколько русских генералов поступили подобным же образом, если помнить, что в плен попали шестьдесят шесть русских генералов, а отважился бежать из плена лишь один — начдив-48 ген. Л. Г. Корнилов? Правда, сказались и возраст, и испытания пленом. Из шестидесяти шести пленных генералов в плену умерли одиннадцать, что составило 16 %, при общем уровне смертности русских военнопленных — 5,6 %.[15] По данным С. В. Волкова, в плену оказались семьдесят три русских генерала.[16]

Очевидно, что большинство генералов попали в плен в «котлах», так как непосредственно на поле боя все-таки генерал находится отнюдь не в первых рядах. В частности, под Танненбергом августа 1914 г. в германском плену оказались пятнадцать генералов, в Августовском лесу февраля 1915 года — одиннадцать, наконец, в крепости Новогеоргиевск — семнадцать. Таким образом, две трети плененных русских генералов попали в плен всего в трех точках на громадном театре военных действий, что представлял собой Восточный фронт Первой мировой войны.

Что касается Второй мировой войны, то цифры приблизительно схожие. В 1941–1944 гг. в плен попали 83 советских генерала, в том числе 7 командармов, 9 комкоров, 31 комдив, 4 начштаба армии, 9 начальников родов войск армий. В царской армии в плен не попал ни один русский командарм, что объясняется, прежде всего неглубоким масштабом операций на окружение в силу малой скорости передвижения технических средств ведения боя. Танки и авиация Второй мировой войны — это совсем иной уровень ведения операций. Единственным «оптимальным кандидатом» на пленение явился командарм-2 ген. А. В. Самсонов, но он застрелился при выходе из «котла», что оказалось преждевременным, так как штаб, с которым он пробивался, вышел к своим. Однако почему офицеры штаба не помогли своему командующему — человеку немолодому и болевшему, почему не облегчили его движения?

Понятно, что львиная доля потерь пленными в РККА пришлась на первый период войны, когда Красная Армия отступала на восток под ударами гитлеровского вермахта. В 1941 г. в плену оказались 63 генерала, в 1942-м — 16, в 1943-м — 3, в 1944-м — 1 генерал. Как видим, и здесь львиная доля пленных находятся в «котлах» сорок первого года.

Опять-таки о параллелях. Первым смещенным со своего поста командармом Первой мировой войны стал как раз немец — командарм-8 ген. М. фон Притвиц унд Гаффрон, оборонявший от русских все ту же самую Восточную Пруссию. Он всего лишь посмел усомниться в успехе борьбы за провинцию, отправив в Главную квартиру телеграмму о намерении отойти за Вислу после первого же проигранного сражения под Гумбинненом, и был немедленно отправлен в отставку. Кто-то смещался за некомпетентность. Но разница опять же в сроках замены. Такая бездарность, как главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта ген. Я. Г. Жилинский, был смещен лишь после проигранной операции, когда потери фронта насчитывали то же число, что и в начале операции, — четверть миллиона, в том числе сто пятьдесят тысяч пленными.

Да, качество германской армии в двадцатом веке было несравненным. Но ведь не в той же степени, чтобы терять в шесть раз больше. Для такого необходима поистине выдающаяся бездарность, и кто-то же поставил генерала Жилинского не только в начальники Варшавского военного округа, но до того и в начальники Генерального штаба. Сам довоенный подбор командиров показывает, что Российская империя начала двадцатого столетия находилась в надломленном состоянии, что объективно вызывалось буржуазной модернизацией страны. Точно такой же ситуация была и в Австро-Венгрии, что подтверждается результатами столкновения австро-венгерского и русского оружия на полях Первой мировой войны.

Опыт войны позволил выдвинуться лучшим людям, о чем говорит тот простой факт, что в летней кампании 1916 года (Брусиловский прорыв) потери русской армии пленными были в пять раз меньше, чем кровавые потери. Но сколько надо было потерять людей до этого? И, даже если отвлечься от исчисления патриотизма, а говорить о монархической государственности, сколько было «зря» потеряно кадровых офицеров — опоры существующего режима?

Сведения начала войны показывают, что в пылу сражений были нередки случаи убийств военнопленных, добивания тяжелораненых и тому подобные эксцессы, нетерпимые в войне между державами, заключающими международные договоренности и тем паче между христианскими народами. Ведь статья 23 Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны от 18 октября 1907 года напрямую устанавливала таковые ограничения в ведении военных действий. В том числе, запрещалось: «убивать или ранить неприятеля, который, положив оружие или не имея более средств защищаться, безусловно, сдался», «объявлять, что никому не будет дано пощады». Однако подобные случаи, равно как и случаи издевательств над пленными, действительно были, причем со всех сторон.

Но были и нелепости, приводившие к совершенно ненужной гибели людей. Неразбериха в ходе боя зачастую приводила к трагическим последствиям. Так, в ходе Восточно-Прусской наступательной операции были взяты в плен до ста пятидесяти тысяч русских пленных. Сколько-то из них погибло в самый момент сдачи в плен. Так, немецкий командир 33-го эрзац-батальона 21 августа писал супруге: «Мои люди были настолько озлоблены, что они не давали пощады, ибо русские нередко показывают вид, что сдаются, они поднимают руки кверху, а если приблизишься к ним, они опять поднимают ружья и стреляют, а в результате большие потери».[17] Однако дело здесь вовсе не в коварстве русских. Очевидно, что в условиях потери управления кто-нибудь кричал «Сдаемся!», солдаты поднимали руки, а в этот момент кто-либо из унтер-офицеров или младших офицеров приказывал драться дальше и те же самые солдаты, что уже были готовы сдаться в плен, вновь начинали стрелять. Затем, при действительной же сдаче в плен (например, после ранения или гибели инициатора сопротивления) последствия такой неразберихи могли быть плачевными, ведь немцы возмущались русским «коварством», которого не было и в помине.

Кстати говоря, аналогичные случаи описываются и русскими участниками событий для характеристики поведения противника. Причем подобные недоразумения имели место всю войну. Например, А. А. Свечин описывает эпизод боя под Тарговицами в начале июля 1916 года, в ходе Брусиловского прорыва: «В небольшом, но густом лесу восточнее местечка, в 1 км в тылу заночевавшего полка, остались свыше 300 австрийских ландштурмистов, не успевших сдаться при нашем быстром наступлении. Глубокой ночью они открыли сильнейший огонь по полку дивизионного резерва, который подошел к этому леску, чтобы заночевать в нем. Этот бой в тылу совпал с огневой паникой австрийцев на фронте, полк оказался в огневом кольце, и у многих испытанных солдат волосы стали дыбом. При более стойком противнике положение могло бы сильно осложниться».[18] Наверное, утром, когда обстановка прояснилась и австрийский ландштурм оказался в русском плену, были и соответствующие эксцессы при пленении.

Осенью 1914 года в гигантских сражениях на Восточном фронте столкнулись миллионы людей. В этот период борьба представляла собой серию высокоманевренных операций, в ходе которых перегруппировки людей и техники совершались на многокилометровые расстояния, тылы отставали от войск, не успевая снабжать их продовольствием и боеприпасами, а накал схваток отличался высокой степенью интенсивности. На данном этапе командование обеих сторон было уверено, что стоит приложить еще минимум усилий, и дело будет кончено — война выиграна. Все продолжали надеяться на блицкриг.

С октября в русские войска широким потоком стали вливаться резервисты, которых требовала несшая беспрецедентные в сравнении с прошлыми войнами потери Действующая армия. Наряду с перволинейными дивизиями в один ряд с ними становились второочередные дивизии — то есть заново сформированные с началом войны и потому обладавшие слабым кадром и нехваткой технических средств ведения боя. Однако и потери перволинейных дивизий пополнялись неважно подготовленными пополнениями. Участники войны в один голос утверждают, что резервисты осени 1914 года были худшими за всю войну. Причина этого объяснима — запасные пехотные батальоны не успели обучить призванных, как их уже забрал понесшие громадные потери фронт. Только за август месяц шесть русских армий, сконцентрированные в двух фронтах (группах армий) — Северо-Западном и Юго-Западном, потеряли полмиллиона человек.

Соответственно, к осени 1914 года относятся первые случаи массовых сдач в плен вопреки требованиям военного законодательства, то есть неранеными и до исчерпания всех средств сопротивления. Так, во время боев под Лодзью целиком добровольно сдался в плен батальон 87-го Нейшлотского полка. Участник событий, младший офицер военного времени Бакулин говорит по этому поводу уже после окончания Лодзинской операции: «Когда я сообщил людям, что мы отходим в резерв, все были рады. Невозможно людей так долго держать в окопах, это преступно. Начальство не хочет этого понять. Люди в окопах так устают физически и нравственно, так их заедает вошь, что нет ничего удивительного, что они, доведенные до отчаяния, сдаются в плен целым батальоном. Все это можно перечувствовать тогда, когда сам посидишь в окопе и испытаешь на себе, что это значит».[19]

87-й пехотный Нейшлотский полк являлся кадровым, он входил в состав 22-й пехотной дивизии (ген. С. Д. Марков) 1-го армейского корпуса. Но можно с большой долей уверенности утверждать, что большая часть его солдатского состава к этому времени уже являлась резервистами. Именно 1-й армейский корпус позволил 1-му германскому корпусу ген. Г. фон Франсуа прорваться в тыл центру 2-й русской армии ген. А. В. Самсонова в сражении под Танненбергом. Части корпуса отступили потому, что несли тяжелые потери от ударов германских тяжелых батарей, и комкор-1 ген. Л. К. Артамонов, сочтя, что потери велики, спас своих людей, но тем самым позволил погибнуть в «мешке» пяти дивизиям 13-го, 15-го и 23-го армейских корпусов. В ходе Варшавско-Ивангородской наступательной операции сентября-октября 1914 года 1-й корпус, как и прочие войска 2-й армии ген. С. М. Шейдемана, понес большие потери. Достаточно сказать, что уже к 1 октября корпус насчитывал 403 офицера и 25 267 солдат, при том что нормальная численность армейского корпуса — 48 700 чел.

В ходе Лодзинской оборонительной операции ноября-декабря 1914 года 2-я русская армия была окружена в Лодзи и вела бои почти в полном окружении. Физические силы людей были исчерпаны непрестанным натиском врага, моральные — подорваны подавляющим действием германских тяжелых гаубиц, противопоставить которым равное оружие русские не могли. 2-я армия выстояла и отстояла Лодзь. Кольцо окружения было прорвано, и противник отброшен в Восточную Пруссию. Но удивляться тому, что в плен сдался целый батальон, не приходится: свидетельство Бакулина показывает, что люди сдались в плен только потому, что были «доведены до отчаяния».

Или еще пример. Главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта ген. Н. В. Рузский 24 ноября 1914 года сообщил начальнику Штаба Верховного главнокомандующего ген. Н. Н. Янушкевичу, что за несколько дней в 10-й армии добровольно сдались в плен четыре роты 84-го пехотного полка, «что свидетельствует о слабой нравственной устойчивости второочередных частей». Речь здесь как раз не о второочередных соединениях, а именно о слабой подготовке резервов.

84-й пехотный Ширванский Его Величества полк входил в состав 21-й пехотной дивизии (ген. С. Бек Садык Мемендаров) 3-го Кавказского корпуса ген. В. А. Ирманова — одного из лучших в русской армии. В частности, за бои под крепостью Ивангородом начдив-21 был награжден орденом Св. Георгия 3-й степени и георгиевским оружием, украшенным бриллиантами. 84-й пехотный Ширванский полк имел своим шефом самого царя. Телеграмма императора Николая II от 10 октября благодарила героические части 3-го Кавказского корпуса: «Сердечное спасибо моим дорогим Ширванцам после тринадцатидневного горячего боя с трудным противником в день 26-летней годовщины моего назначения Шефом полка. Радуюсь несказанно, что упорство врага сломлено доблестью испытанных старых Кавказских полков Ширванцев и Самурцев».[20] Такой полк по определению не мог иметь добровольных сдач в плен.

Однако же ларчик открывается просто. В октябрьских боях на Козеницком плацдарме (под Ивангородом) 3-й Кавказский корпус понес громадные потери. Что же касается самого 84-го пехотного Ширванского полка, то в ходе боев был тяжело ранен и взят в плен командир полка, убиты все командиры батальонов, всего же офицерский состав полка потерял более половины офицеров. К ноябрю 84-й полк подошел в чрезвычайно ослабленном кадровом отношении, что и позволило совершиться таким неприглядным инцидентам, как добровольная сдача в плен нескольких рот прославленного русского полка.

Действительно, нехватка офицерского состава или гибель офицеров в бою вполне могли стать причиной сдач в плен. Не известно почти ни одного случая, чтобы добровольно сдалась часть (большие соединения по примеру 13-го армейского корпуса под Танненбергом, крепости Новогеоргиевск и Ковно в 1915 году — это другое дело), при которой был бы офицер. Иногда сдававшиеся солдаты «сдавали» в плен и своего командира, предварительно обезоружив его, но такие случаи единичны и такой офицер наверняка был некадровым, иначе сумел бы удержать вверенных ему бойцов от пагубного шага.

Конечно, люди попадали в плен в бою, но это отнюдь не предполагает добровольности. Иногда, как о том говорилось выше, недобросовестные и некомпетентные командиры сами сдавали в плен большие массы солдат и офицеров. Однако в львиной доле случаев части дрались, пока в них были офицеры и жаждавшие борьбы солдаты (чаще — унтер-офицеры), а затем многое зависело от конкретной ситуации. Участником Первой мировой войны выделяется три основные причины добровольной сдачи русских солдат в плен:

«1) Неимоверное форсирование темпа операций в 1914 г., когда солдаты, доведенные до предела человеческих сил, нередко теряли способность сопротивляться или даже отступить, впавшие в пассивность сдавались;

2) В 1915 г. апокалипсическая мощь германских бомбардировок: оглушенные, полузасыпанные в обвалившихся окопах люди не могли уйти; при огневом истреблении целых батальонов нельзя было вынести раненых, и они попадали в плен;

Данный текст является ознакомительным фрагментом.