Борьба вокруг вопроса об отступлении Русской армии

Борьба вокруг вопроса об отступлении Русской армии

36

1812 г. июля 20. — Приказ М. Б. Барклая де-Толли по 1-й армии с объяснением причин отступления к Смоленску.

Солдаты! Я с приэнательностию вижу единодушное желание ваше ударить на врага нашего. Я сам с нетерпением стремлюсь к тому. Под Витебском мы воспользовались уже случаем удовлетворить сему благородному желанию: вы знаете, с какою храбростью 4 корпус и 3 дивизия и напоследок малый арьергард наш удерживали там превосходнейшего числом неприятеля и открыли путь 6-му корпусу соединиться с нами. Мы готовы были после того дать решительный бой, но хитрый враг наш, избегая оного и обыкши нападать на части слабейшие, обратил главные силы свои к Смоленску, и нам надлежало защиту его, а с ним и самого пути в столицу, предпочесть всему. Теперь мы летим туда и, соединясь со 2-ю армиею и отрядом Платова, покажем врагу нашему, сколь опасно вторгаться в землю, вами охраняемую. Последуйте примеру подвизавшихся под Витебском и вы будете увенчаны бессмертною славою; наблюдайте только порядок и послушание: победа ваша.

Бумаги Щукина, ч. X, стр. 440–441.

37

1812 г. июля 28. — Из письма Н. М. Лонгинова С. Р. Воронцову из Петербурга по поводу конечных целей войны и желания армии прекратить отступление.

Многие страны жаждут уже свергнуть давящее их иго, но соединение их воедино невозможно, пока Россия не переидет в наступление… Долго будут чувствоваться бедствия и разорение страны от варварства этих современных гуннов. Теперь никто уж не удивляется, что Бонапарт достает деньги и людей, чтоб воевать. На такой способ ведения войны, какого он до сих пор придерживался, всегда найдутся и люди, и деньги. Его можно будет одолеть только его собственным оружием, т. е. когда его лишат возможности употреблять его в дело и направят его против него же самого. Но только одни испанцы, кажется мне, способны это доказать на деле, а они доведены до такого отчаяния, что приступят к этому. Бургосские расстрелы ужасны. Но думаю, что французы не посмеют уже более расстреливать инсургентов, как они их называют. Испанцы им доказали, что из этих инсургентов состоит вся Испания. От наших поляков нельзя ожидать таких подвигов, и единому господу ведомо, что станется с Россией..

Следует еще принять в соображение, что наш солдат не так годен для оборонительной войны, как немецкий или английский.

У нас скоры видеть измену и падать духом, причем победы становятся невозможными. Целые корпуса уже отказывались итти, особенно корпус гр. Шувалова. До Свенцян наши солдатики выказали себя очень терпеливыми, но после Дриссы и Витебска не было возможности их сдерживать. Вместе. с необходимостью сформировать ополчение, это и было поводом оставления императором армии… Солдаты наши сражаются отлично, но, чтоб они могли победить врага, их нужно вести на него. Избави нас бог отступать. И если б это продолжалось, солдаты наши сами пойдут в бой, без начальства, без всякого порядка и сразятся наверняка.

Такого мнения держались все наши генералы при обсуждении плана Фуля и принца Ольденбургского о дальнейшем отступлении. Все пришли в негодование от него, что делает честь нашим достойнейшим корпусным и дивизионным начальникам, подобных которым не найдется у неприятеля.

Несчастие в том, что нет достойной главы, чтобы руководить всеми.

Р. А., 1912, № 4, стр. 490–491.

38

1812 г. июля… — Письмо П. И. Багратиона А. А. Аракчееву по поводу необходимости наступления.

Милостивый государь, граф Алексей Андреевич! Я ни в чем не виноват: растянули меня сперва, как кишку, пока… неприятель ворвался к вам без выстрела; мы начало, отходить, не ведаю за что; никого не уверить ни в армии, ни в России, чтобы мы не были проданы. Я один всю Россию защищать не могу. 1-я армия тотчас должна итти и наступать к Вильне непременно. Чего бояться? Я весь окружен и куда продерусь, заране© сказать не могу, что бог даст, а дремать не стану, разве здоровье мое мне изменит — уже несколько дней очень чувствую. Я вас прошу непременно наступать. как приятеля, а то худо будет и от неприятеля, а, может быть, и дома шутить не должно. И русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали. Я найду себе пункт продраться, конечно, и с потерею, но вам стыдно, имевши в заду укрепленный лагерь, фланги свободные, а против вас слабые корпуса. Надобно атаковать. Мой хвост всякий день теперь в драке. А на Минск и на Вилейку мне не можно пройти от лесов, болот и мерзких дорог. Я не имею покою и не живу для себя, бог свидетель, рад все делать, но надобно иметь и совесть и справедливость. Вы будете отходить назад, а я все пробивайся. Ежели для того, что фигуру мою не терпит, лучше избавь меня от ярма, которое на шее моей, а пришли другого командовать, но за что войска мучить без цели и без удовольствия? Советую наступать тотчас. Не слушайтесь никого. Пуля баба — штык молодец. Так я полагаю. Остроумие г. Фуля, что он делает нас бабою.

Пожалейте государя и Россию. Зачем предаваться законам неприятельским тогда, когда мы можем их победить-весьма легко? Можно сделать приказать двинуться вперед, сделать сильную рекогносцировку кавалерии и наступать целой армией. Вот и честь и слава. Иначе, я вас уверяю, вы не удержитесь и в укрепленном лагере. Он на вас не нападет в лоб, но обойдет. Наступайте ради бога. Войско ободрится. Уже несколько приказов дано, чтобы драться, а мы бежим. Вот вам моя откровенность и привязанность государю моему и отечеству. Если не нравится, избавьте меня, и я не хочу быть свидетелем худых последствий. Хорошо ретироваться 100–150 верст, но, видно, есть элодей государю и России, что гибель нам предлагает. Итак, прощайте. Я вам все сказал, как русский русскому, но если ум мой иначе понимает, прошу в том простить.

Материалы, т. XVI, стр. 215–216.

39

1812 г. июля 29 — Письмо П. Д. Багратиона А. А. Аракчееву с жалобами на Барклая де-Толли[5].

Милостивый государь, граф Алексей Андреевич!

Истинно и по совести вам скажу, что я никакой претензии не имею, но со мною поступают так неоткровенно и так неприятно, что описать всего невозможно. Воля государя моего! Я никак вместе с министром не могу. Ради бога пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать, в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу. И вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно и толку никакого нет. Воля ваша, или увольте меня хотя отдохнуть на месяц. Ей-богу, с ума свели меня от ежеминутных перемен, я ж никакой в себе не нахожу. Армия называется только, но около 40 тыс., и то растягивают, как нитку, и таскают назад и в бок. Армию мою разделить на два корпуса, дать Раевскому и Горчакову, а меня уволить. Я думал — истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу.

Материалы, т. XVI, стр. 217.

40

1812 г. ранее октября 25. — Из объяснения М.Б.Барклая де-Толли, представленного Александру I из Владимира по поводу отступления русской армии.

С самого того времени, когда неприязненные поступки императора французов поставили нас в необходимость помышлять о войне настоящей, когда проникнуты были способы, принятые им к совершению алчного против нас намерения, предположено было с совещания общего начать войну сию оборонительно. При таком положении политических дел в Европе, в каком находились они в последнее время, невозможно было нам предпринять войны другого рода. Но и оборонительная война была бы для нас бесполезна и даже пагубна, ежели бы цель ее клонилась к одной только упорной защите границ наших. Пространство их и неожиданное превосходство сил неприятельских, от всех почти европейских на твердой земле держав двинутых, делали сие также невозможным. Удачное сопротивление на одном пункте никак не могло бы обеспечить другого, да и самое счастливое отражение неприятеля вообще от границ наших продлило бы только воину с новыми для нас опасностями, ибо он, имея за собою союзные державы, имел бы все удобнейшие средства подкрепляться и возобновлять свои нападения. А ежели прибавить к тому, что в западных губерниях наших многие умы по непостоянству и легковерию поколебались разными от него обольщениями, то нельзя не согласиться, что с открытием военных действий на границах имели бы мы впереди внешних, а за собою внутренних врагов и, сражаясь с теми и другими, поставили бы себя в положение затруднительнейшее самого нападения. Тогда война оборонительная сделалась бы для нас опаснее войны наступательной.

Итак, чтобы, спасая отечество от предстоящей ему грозы, положить с тем вместе конец бедствиям, в продолжение 20 лет угнетающую (sic!) лучшую часть света, предположено было с общего совещания открыть кампанию отступлением к древним нашим границам и, завлекши неприятеля в недра самого отечества, заставить его ценою крови приобретать каждый шаг, каждое средство к подкреплению и даже к существованию своему и, наконец, истощив силы его с меньшим, сколько возможно, пролитием своей крови, нанести уже ему удар решительный. Правда, с таким предположением должно было ожидать стеснения некоторых провинций наших, но из двух неизбежных зол надлежало избрать легчайшее: лучше пожертвовать на время частью, нежели убить навсегда целое!

С сим планом, предначертанным благотворительною заботливостию не только о своем, но и о чужих народах, западные армии наши, 1-я и 2-я, заняли границы, к Литве прилегающие, 3-я расположилась на границах волынских. Коль скоро неприятель, вопреки правам народным, без всякого объявления войны вторгнулся в границы наши и обратил главнейшие силы на границы литовские, то обе первые армии искусным движением своим уничтожили наглое намерение его разделить их на части или заставить решиться на генеральное сражение тогда, как силы его, превосходя втрое наши, были еще в самом лучшем состоянии. Оставляя ему провинции литовские, лишенные уже важных средств к содержанию войск, мы не упускали однако же ни одного удобного случая истощать его нашими встречами. Частные битвы под Вильно, Свенцянами, Видзою, Витебском, Миром, Мошлевым, Красным и проч. суть вернейшие тому свидетели. Напоследок обе армии, преодолев все противопоставленные препоны, соединились в Смоленске, и здесь начались уже настоящие действия по принятому плану.

Неприятель со всеми силами своими, все еще гораздо нас превосходивший, расположась на левом берегу Днепра, старался разделить армии наши и, овладев без боя пунктом соединения, отрезать их и от провинций южных, откуда получали они свое продовольствие, и от 3-й армии и, наконец, от дороги к Москве. Но намерение его предупреждено: 2-я армия быстрым движением к Дорогобужу удержала за нами дорогу сию, а 1-я, приняв на себя остановить стремление его, не взирая на величайшее неравенство сил, противостала ему у стен смоленских, и он принужден был решиться на приобретение города сего кровопролитием для того только, как известно, дабы исполнить данное прежде времени войскам своим обещание ввести их сюда торжественно. Дорого стоило ему предприятие сие. Нападение его и оборона наша покрыли защищавшихся славою и поля смоленские трупами нападавших, и дерзкий враг отбит от Смоленска. Но по занятии 2-ю армиею назначенного пункта 1-я должна была спешить к новому соединению с нею, а Смоленск, истребленный уже огнем и без жителей, оставить. На сем важном марше 1-я армия отличила себя тем, чем только может отличить себя армия русская: неприятель, устремившийся на нее среди самого движения, отражен и разбит, и замыслы его остались без всякого успеха. Смело можно сказать, что Наполеон во всех операциях своих не имел подобных преткновений. После сего обе армии, по принятому плану, нашли полезнейшим завлечь неприятеля далее от провинций, через кои, при пособии некоторых обольщенных им, как выше объяснено, жителей, мог он без затруднения получить все от держав союзных. Сверх того, предстоявшее нам подкрепление вновь образованным в Калуге корпусом, и как тамошним, так и московским ополчением, давало новую причину к отступлению. Намерение наше имело желаемый успех: неприятель с каждым движением более и более оскудевал в способах к продовольствию, и нужды его дошли, наконец, до такой крайности, что солдаты уже питались лошадиным мясом и пареною рожью.

За Вязьмою у с. Царево-Займище положен был предел нашему отступлению. Мы, став в выгодную позицию, изготовились уже с твердостию встретить врага своего, но по переменам, в начальстве армиями последовавшим, отступление продолжено до с. Бородина, что у Можайска. Там 26 августа показали мы врагу нашему и целому свету, как можем мы защищать себя… Известно, что он, отраженный от всех пунктов с бесчисленною потерею, удалился с места сего, можно сказать, беспримерного сражения. Одному только высшему начальству известны причины отступления победоносных армий наших от Бородина. Отступление сие и невыгодная позиция под самою Москвою были следствием, что к оскорблению общему и особливо к оскорблению храбрых воинов наших, с неслыханным мужеством под Бородиным подвизавшихся, оставили мы врагу нашему Москву. С самого занятия ее не мог он предпринять против нас ничего решительного и, как известно, мыслил более о прекращении, нежели о продолжении войны. Вот неоспоримое доказательство, до чего ослабел он от сражения Бородинского и какие предстояли нам над ним выгоды с удержанием места сего. Но и теперь не ушло еще время совершить намерение наше, враг уже в сетях и должен быть погребен в землю, на которую дерзнул он ступить нагло.

Изложив перед всеми и каждым отчет о действиях двух западных армий во время главного командования моего ими, я после сего не страшусь уже порицаний, злобою, клеветою, завистью и неведением вымышляемых. Благомыслящие сами увидят истину объяснений моих; перед недоверчивыми оправдает меня время; пристрастные изобличатся собственною совестью в несправедливости своей, а безрассудных можно, хотя и с сожалением, оставить при их заблуждении, ибо для них т самые убедительные доводы не сильны,

Ген. — от-инф. Барклай де-Толли.

Дубровин, стр. 288–292.