Глава 4 Этот неуживчивый адъюнкт

Глава 4

Этот неуживчивый адъюнкт

Беринг лежал полузасыпанный песком, ему казалось, так теплее. Беринг умирал.

"Командор поразил меня своим спокойствием и терпеливостью, — записал в дневнике Стеллер. — Он спросил меня: думаю ли я, что мы находимся на Камчатке? Я дал отрицательный ответ, так как обилие и доверчивость животных заставляют предполагать, что мы находимся в необитаемой стране. На это он мне ответил: "Корабль наш уже не спасти; сохранил бы бог только баркас!""

Старшим офицером "Святого Петра" был лейтенант Свен Ваксель. Но ни он, ни третий по старшинству мастер Софрон Хитрово не могли заменить капитан-командора. Ваксель, несмотря на болезнь, мужественно вел корабль. Но теперь цинга скрутила, скорчила его. Хитрово совершенно обессилел.

Немногие, кто еще держался на ногах, продолжали перевозить с корабля больных. Печально и ужасно выглядел пустынный берег неведомой страны.

"Покойников, которых не успели еще предать земле, обгладывали песцы; не боялись они подходить и по-собачьи обнюхивать беспомощных больных, лежавших на берегу без всякой защиты. Иной больной кричит от холода, другой жалуется на голод и жажду. Цинга многим так страшно изуродовала рот, что от сильной боли они не могли есть — почти черные, как губка, распухшие десны переросли и покрыли зубы".

Стеллер сохранил и силу духа, и энергию. Он первым сошел на берег, первым подумал о зимовке. На берегу начали рыть землянки, прикрывали их сверху плавниковыми бревнами, парусами. В эти дни адъюнкт академии стал и лекарем, и пекарем, и добытчиком.

"Мы увидели, — словно подсмеиваясь, пишет Стеллер, — что чин, ученость и другие заслуги здесь не дают никакого преимущества и вовсе не помогают находить средства к жизни…"

К сожалению, не удалось разыскать ни одного портрета адъюнкта академии Георга Вильгельма Стеллера. Наверное, и не существовало ни одного портрета. Как он выглядел, можно только догадываться. Наверное, насколько можно судить по характеру, он был похож на Паганеля и Дон-Кихота одновременно.

В Россию Стеллер приехал в 1734 году, ему было двадцать пять лет. Подающий надежды ученый, и только. Это теперь, двести пятьдесят лет спустя, мы можем написать — талантливый натуралист, вдумчивый, наблюдательный этнограф, страстный, не знающий устали путешественник…

Академик С. Г. Гмелин писал о Стеллере: "Он вовсе не был обременен платьем… У него был один сосуд для питья… Он имел одну посудину, из которой ел и в которой готовились все его кушанья… Он стряпал все сам, и это опять с такими малыми затеями, что суп, зелень и говядина клались разом в один и тот же горшок и таким образом варились… Ни парика, ни пудры он не употреблял, и всякий сапог и башмак были ему впору. При этом его нисколько не огорчали лишения в жизни; всегда он был в хорошем расположении, и чем более было вокруг него кутерьмы, тем веселее становился он… Вместе с тем мы приметили, что, несмотря на всю беспорядочность, выказываемую им в его образе жизни, он, однако, при производстве наблюдений был чрезвычайно точен и неутомим во всех своих предприятиях… Ему было нипочем проголодать целый день без еды и питья, когда он мог совершить что-нибудь на пользу науки".

Кажется, портрет нашего героя уже нарисован. Но…

Пожалуй, у Стеллера было больше врагов, чем друзей. Да что там больше. Не было, наверное, ни одного человека, с которым бы он не поругался.

Тот же самый академик Гмелин чуть позднее (уже поссорившись с адъюнктом) в запальчивости скажет: "Ему никто не смеет противоречить, потому что в противном случае навлечет на себя несчастье быть им преследуемым".

В экспедицию, в академический отряд, Стеллер по его страстной просьбе был зачислен в феврале 1737 года, а в январе тридцать восьмого отправился в далекую и манящую Сибирь.

Совсем незадолго до отъезда (видимо, в декабре) он женился на Бригитте Елене Мессершмидт, вдове известного естествоиспытателя доктора Мессершмидта. Стеллер был счастлив: его веселая, игривая "докторша" разделит с ним все радости предстоящего путешествия. Беринг, Ваксель и многие другие поехали в экспедицию вместе с женами и детьми, даже совсем маленькими. А его приемная дочь почти взрослая.

Бригитта, Бригитта, как он счастлив!

Но… молодая супруга адъюнкта вполне удовольствовалась путешествием от Петербурга до Москвы, а здесь сообщила, что дальше не поедет.

Не будем обсуждать и не будем осуждать. Наверное, Бригитте нелегко было решиться: она жила в Сибири с Мессершмидтом и судила обо всем не понаслышке.

А Стеллер… Стеллер чувствовал себя полностью опустошенным. Его предали.

С тяжелым сердцем уезжал адъюнкт из Москвы. Казань — Екатеринбург Тобольск — Томск — Енисейск… Много позднее Стеллер напишет: "Я совершенно забыл ее и впал в грех любви с Природой". Но, похоже, он будет неискренен. Кажется, Стеллер всегда продолжал любить Бригитту, хотя и относился к ней несколько иронично. Что же касается "грехопадения", то оно, безусловно, произошло задолго до женитьбы.

По дороге в Енисейск адъюнкт успел составить каталог птиц, трав, описание рек и рыб, употребляемых в Сибири лекарств. Из Иркутска он съездил в Кяхту за специальной китайской бумагой для укладки растений. Потом успел поработать в Прибайкалье, где собрал 1150 (!) видов растений. На Камчатку, в Большерецк, он прибыл в сентябре 1740 года; здесь его гостеприимно встретил Степан Петрович Крашенинников.

В ноябре Стеллер на собачьей упряжке отправляется к Авачинской губе, неподалеку от которой "имеется гора, временами выбрасывающая из себя огонь". Затем в январе едет к мысу Лопатка — южной оконечности Камчатки. Попутно Стеллер проводит самые разнообразные, в том числе интереснейшие этнографические, наблюдения.

И также попутно — то ли мешает ему в жизни горячность, то ли помогает — вступает в многочисленные конфликты с местной администрацией. Он, например, сообщает в сенат — никак не ниже! — о "непорядочных поступках" большерецкого приказчика, который "токмо время свое в пьянстве препровождает". Приказчик, в частности, не выдавал участникам экспедиции бумаги, из-за чего метеорологические "обсервации" приходилось записывать в "берестяные книги"…

В начале 1741 года Витус Беринг приглашает натуралиста "для морского вояжа" к берегам Америки, и в марте Стеллер переезжает в Петропавловскую гавань.

Стеллер, человек столь же энергичный, сколь и несдержанный в проявлении чувств, писал: "Во всем принят не так, как по моему характеру принять надлежало. Но яко простой солдат, и за подлого от него, Беринга, и от прочих признаван был, и ни к какому совету я им, Берингом, призыван (не) был, как что касается до учрежденного морского вояжа, так что тогда касалося до следствия бунтовщиков".

Во время плавания на "Святом Петре" он неоднократно публично обвинял офицеров в различных промахах и ошибках (действительных и мнимых), "в трусости" и даже "в измене и предательстве". Неудивительно и по-человечески понятно, почему самые дельные советы Стеллера "с презрением" отвергались.

Когда цинга на корабле только начиналась, Стеллер предложил собрать на одном из Алеутских островов противоцинготные травы. Но это "было сочтено для лекарского помощника неподходящим делом, а для матросов лишним".

Однако спустя год после ужасной зимовки на острове Беринга Ваксель напишет: "Большую услугу оказал нам адъюнкт Стеллер, отличный батаник, который собирал различные растения и указывал нам разнообразные травы. Могу с полной достоверностью засвидетельствовать, что ни один из нас не почувствовал себя вполне здоровым и не вошел в полную силу, пока не стал получать в пищу и вообще пользоваться свежей зеленью, травами и кореньями".

В Европе еще не знали о витаминах. Считали, что цинга — следствие сырости на корабле, "следствие особенного свойства и взаимного отношения составных частей атмосферного воздуха". Сведения о противоцинготных свойствах тех или иных трав Стеллер, несомненно, приобрел, изучая уклад жизни камчадалов. Он был внимательным и зорким наблюдателем. По его словам, камчадалы "собирают для лекарств, а также и для пищи на зиму сотни (!) различных семян, кореньев и трав".

Стеллер, безусловно, был первоклассным натуралистом, десятки и сотни растений он описал впервые, был первым натуралистом и на Байкале, и в Америке, и на острове Беринга. Его научные воззрения намного опережали время. Именно он одним из первых высказал мысль о влиянии внешних условий на изменчивость вида. Обсуждая опыт акклиматизации ячменя на Камчатке, он писал: "Любопытное изменение злака заключается в том, что колос развивается без ости, становясь очень большим и совершенно гладким, из чего ученики Природы могут ясно видеть, как вид меняется под влиянием климатических различий".

Вы помните, с каким трудом добился Стеллер разрешения сойти со "Святого Петра" на берег? Позднее свою статью он — первооткрыватель! назовет очень скромно и ядовито: "Описание растений, собранных за шесть часов в Америке". За шесть часов он успел собрать 143 вида!

А на острове Беринга Стеллер описал 218 видов — больше, чем до недавнего времени удавалось обнаружить ботаникам.

Удивительная тщательность! Особенно если учесть условия, в которых приходилось работать Стеллеру.

Сырость, а главное, жестокие ветры (их скорость нередко достигает здесь 30 метров в секунду) делали жизнь в землянках на острове "предельно неуютной".

"Паруса, составлявшие крыши наших землянок, быстро ветшали и не в состоянии были противостоять постоянным сильным ветрам. Они разлетались при первом же порыве ветра, а мы оставались лежать под открытым небом. В эти моменты, кто обладал одеялом или шинелью, тот имел и дом, ибо единственным возможным средством укрыться от непогоды было натянуть на себя что-нибудь, покрыть все тело с головы до ног и лежать неподвижно до момента окончания пурги, которая иногда продолжалась довольно долго".

Не хватало дров. На острове рос только низкий ивняк; плавник — лес, выброшенный морем, лежал под снегом. Чтобы собрать дрова, нужно было ходить за пять — десять, а к весне и за пятнадцать верст. Обувь совершенно износилась, и большинство ходило босиком.

К счастью, голод не грозил нашим путешественникам. Пожалуй, трудно себе представить большее обилие жизни, чем на этой земле. Неисчислимые стаи песцов совершенно не боялись человека. Ночью и днем они шныряли по землянкам, таская все, что попадалось, — сапоги, шапки, ножи, не говоря уже о мясе. Даже спать приходилось с палкой в руках, чтобы иметь возможность отогнать нахального зверя. Морские бобры, котики, тюлени, сивучи зачастую приходили на огонь, и для "охоты" не требовалось никакого оружия. Огромные стада морских коров неторопливо плавали у берегов. Самые крупные экземпляры достигали 8 — 10 метров в длину при весе до 3 тонн.

"До пупа походит на тюленя, от пупа до хвоста — на рыбу, — пишет Стеллер. — Череп напоминает лошадиный. Во рту вместо зубов две широкие плоские кости. Глаза этого громадного животного не больше овечьих. Ноги состоят из двух суставов, из них крайний весьма похож на лошадиную ногу. Под передними ногами находятся грудные железы, содержащие большое обилие молока, превосходящего своей сладостью и жирностью молоко животных, живущих на земле. Медленно продвигаясь, они сдирают ногами морскую траву с камней и беспрерывно жуют ее".

Приведенное описание может показаться читателю излишне длинным, но не спешите — это удивительное животное никогда не встречалось нигде, кроме как у Командорских островов. И единственным натуралистом, который видел ее, был Стеллер.

Судьба морской коровы весьма поучительна. На свою беду она "обладала" удивительно вкусным мясом. На свою беду!

"Мясо детенышей напоминает поросенка, мясо взрослых — телятину. Оно варится в течение получаса и при этом так разбухает, что увеличивается в объеме почти вдвое. Топленый жир напоминает вкусом сладкое миндальное масло и исключительно приятен запахом. Мы пили его чашками, не испытывая никакого отвращения".

Мало того, мясо обладало целебными противоцинготными свойствами и трудно даже поверить! — в самые жаркие летние месяцы могло неделями лежать на воздухе и не портиться.

Промышленники, которые вскоре после Беринга устремились на восток — к Аляске, вдоль гряды Алеутских островов, вполне оценили все достоинства морской коровы. Отправляясь на промысел на два-три года, они брали продуктов всего на месяц, только чтобы добраться до Командорских островов. Здесь зимовали, заготавливали впрок (на года!) мясо и жир морских коров. Сушеное мясо употребляли даже вместо хлеба, жир "вместо хорошего масла, да и для зажжения огня в лампадах вместо свеч". Кожей коров обтягивали загодя заготовленные каркасы лодок. Такая лодка не боялась подводных камней ("от буруна, как пузырь, безопасна") и была значительно легче деревянной.

Сам процесс "охоты" был как нельзя более доступен: коровы паслись у самого берега, выставив над водой спину и половину туловища.

"Один человек стоит на носу (лодки), имея в руках своих большой железный крюк, к которому привязан конец не тонкого троса, а именно дюйма в четыре. А другой конец того троса держат на берегу человек больше двадцати. И когда тем крючком человек в нее ударит что есть силы и увязит, тогда тянут за помянутый трос к берегу".

Казалось, что стада настолько велики… На всех хватит!

Первая морская корова была убита в мае 1742 года (в конце зимовки вначале их боялись трогать). Последняя — самая последняя на Земле! — в 1768 году, всего двадцать шесть лет спустя!

Теперь ученые рассуждают о том, что этих животных было бы легко одомашнить. Молоко, тонны мяса, жира… Захватывающие перспективы! Если бы…

До сих пор время от времени появляются сообщения, что где-то видели корову в море, где-то выбросило ее на берег. Но это только слухи. Морская корова, корова Стеллера, перестала существовать.

Стеллер остался первым и единственным натуралистом, который ее видел. И рисунок, который здесь приводится, тоже единственный…

В начале апреля стало окончательно ясно, что "Святой Петр" потерпел крушение у какого-то острова, а не у берегов Камчатки. Кое у кого опустились руки, но Стеллер, как всегда, сохраняет ироничность: "Мы решились сами работать изо всех оставшихся сил… Мы начали обращаться с казаками вежливее и начали называть их по имени и отчеству, и вскоре заметили, что Петр Максимович стал гораздо услужливее прежнего Петрухи".

Всех страшила неопределенность: как добраться до материка? Или здесь, на острове, им суждено погибнуть?

И все же Стеллер продолжал научную работу. Удивительное дело, он по-прежнему полон энтузиазма: собирает гербарий, проводит специальные (этологические) наблюдения за жизнью лежбища котиков, описывает сивучей, неизвестных ранее птиц, морских бобров. "Я работал под открытым небом, — с юмором рассказывает Стеллер, — и не мог уйти от приливов и укрыться от огромной стаи песцов, которые все тащили из-под рук. Когда я рассматривал животное, песцы успевали украсть бумагу, книги, чернильницу, а пока я писал, они набрасывались на животное".

Академик Л. С. Берг, автор превосходной монографии по истории экспедиции Беринга, пишет: "Стеллер был первоклассным натуралистом, но совершенно аморальным человеком". В подтверждение своих слов Берг приводит один-два факта "бессмысленной жестокости" Стеллера по отношению к животным.

"Аморальный" — слово не совсем точное. Но вряд ли стоит упрекать Стеллера и в жестокости.

Натуралисты и врачи веками экспериментировали (и продолжают экспериментировать) на животных, в том числе и на живых. Без этого невозможно было бы развитие зоологии и медицины. Верно, в наше время методика экспериментов стала значительно более гуманной. Но два с половиной столетия назад о "жестокости" не очень-то задумывались.

Был ли Стеллер более "жесток", чем другие натуралисты — его современники? Пожалуй, да!

Стеллер с его ненасытным интересом к окружающему миру напоминает ребенка, который готов разломать любимую игрушку, лишь бы понять, что там, внутри. Стеллер и на самом себе то и дело ставит не совсем обычные эксперименты. То он четыре недели не ест хлеб — ему интересно узнать, как скажется это на самочувствии. То в одиночку отправляется пешком из Большерецкого острога в Верхнекамчатский, питаясь по дороге чем бог пошлет: "рыбой, кореньями, травами и иными разными вещами". Согласитесь, не всякий сочтет подобные испытания необходимыми.

Наверное, нет оснований обвинять Стеллера в жестокости, а тем более в "аморальности". Стеллер любил животных. Он считал себя учеником Природы и благоговел перед ней, его всегда возмущали любые факты хищнического отношения к ней. "Только из жадности и из азарта, гоняясь за шкурами, убивали выдр, а мясо их бросали", — с негодованием пишет он об избиении морских бобров на острове Беринга. И разве не показательно, что во время работ на Баргузине его неизменно сопровождал любимец — совершенно ручной олень…

В апреле из обломков погибшего пакетбота стали строить новое суденышко, которое, как и старое, назвали "Святым Петром". Многих материалов недоставало. Смолу, например, пришлось гнать… из старых канатов. Но справились. К августу суденышко было готово.

Заготовили мясо морской коровы, запаслись водой и 13 августа вышли к берегам Камчатки.

Плавание, хотя и короткое, оказалось нелегким. Открылась угрожающая течь: конопатку вымыло водой, а помпы отказали. Все же, выбросив балласт пушечные ядра и часть багажа, удалось обнаружить и заделать место течи. То под парусами, то на веслах к 26 августа добрались до Петропавловской гавани.

Чириков вернулся еще в прошлом году и уже отправил победные реляции. А их уже считали погибшими. Расторопный служивый успел даже распродать личные вещи Стеллера…

Работы экспедиции заканчивались, но адъюнкт еще два года провел на Камчатке. Приходится только удивляться его энергии. В списке рукописей Стеллера реестры семян, трав, рыб, птиц, минералов, "Описание морских зверей", "Описание гнезд и яиц птичьих", "Описание пауков и других насекомых", "Описание лекарств, употребляемых от русских народов" и даже совсем уж диковинное "Описание выбрасывающихся из моря вещей".

Неизданные рукописи после смерти Стеллера — а жизнь его клонится к концу — были отчасти использованы С. П. Крашенинниковым в его знаменитом "Описании Земли Камчатки". Но большинство из них до сих пор не разобрано.

Нет нужды противопоставлять имена двух замечательных естествоиспытателей, как это нередко делают биографы. Крашенинников, впоследствии академик, а тогда еще студент, формально был подчинен Стеллеру. Но он прибыл на Камчатку тремя годами раньше и фактически проводил исследования самостоятельно. Студент Крашенинников, как и адъюнкт Стеллер, был полностью поглощен научной работой.

Можно думать, что взаимоотношения двух ученых не омрачались раздорами. Известно, например, что Стеллер хлопотал перед сенатом об увеличении жалованья студентам ("о которых особливом прилежании представить можно") Степану Крашенинникову и Алексею Горланову. "Как оные из С.-Петербурга отправились, то были еще в молодых летах и малы, — пишет Стеллер, — а ныне уже находятся в совершенном возрасте и из определенного им жалования ста рублей провианту купить и лошадей нанять не могли б, ежели б оным я помощи не учинил из моих собственных денег взаим". В свою очередь Крашенинников в своем классическом труде многократно уважительно ссылается на Стеллера и прямо цитирует его рукописи.

Адъюнкт занимался на Камчатке не только научной работой. Именно он еще в январе 1741 года — организовал в Большерецком остроге первую на Камчатке школу, чтобы "обучать казачьих и иноземческих детей русской грамоте". И не только организовал, но и содержал на собственные средства. Некоторое время спустя вторую школу открыли в Петропавловске Беринг и Чириков.

В Большерецке учителем стал приглашенный Стеллером ссыльный Иван Гуляев, который учил детей "как читать, так и писать, и арифметике наставлял…".

Ходатайствуя перед синодом об открытии школ, Стеллер просил прислать азбуки, буквари, псалтыри, молитвенники. Не было, конечно, ни учебников, ни бумаги. "Вместо бумаги, — писал Стеллер, — научил я их пергамент из кожи тюленьей делать, дабы всегда стираемые слова писали и так бы писать училися".

По обыкновению Стеллер неустанно "воюет" с местной администрацией: "Они ничего иного не думают, разве чтоб собрать им в два года столько, сколько б им и их детям на несколько лет довольно было".

Адъюнкт конечно же и здесь нажил множество врагов. Доносы идут в Петербург один за другим.

И тут мы подходим к трагическому финалу нашего рассказа.

Еще в начале 1743 года Стеллер самовольно освободил из Большерецкой приказной избы "содержащихся под караулом по важным делам колодников". Это были 12 камчадалов, обвиненных в бунте против администрации.

Администрация отправила донос в Иркутск. Отсюда его ввиду особой важности дела переправили в Петербург.

Когда через полтора года Стеллер собрался уезжать с Камчатки, его дело все еще продолжало двигаться с нормальной "среднесибирской" скоростью. Но когда через два года Стеллер прибыл в Иркутск, здесь уже было получено распоряжение сената: "Ежели он по тому следствию явится виновен, держать в Иркутске в канцелярии под караулом".

Стеллер "дал от себя объяснение, что он велел отпустить помянутых камчадалов, потому что их в Большерецке некому было караулить и нечем кормить по недостатку тогда в рыбе".

"Притом же некоторые из тех камчадалов привезены были совсем напрасно", — утверждал Стеллер.

В Иркутске удовольствовались этим объяснением, и 24 декабря 1745 года адъюнкту было дозволено продолжать путь.

Однако только через месяц, 30 января 1746 года, Иркутская канцелярия отправила в сенат донесение: "Винности Стеллеровой не признавается". Это донесение дошло до Петербурга в середине августа — нормальная по тем временам "среднесибирская" скорость. Но до этого, в середине июля, в Петербург поступило известие, что Стеллер уже проехал Верхотурье.

— Как Верхотурье? — удивились в Петербурге. — Стеллер должен сидеть под караулом в Иркутске.

17 июля навстречу адъюнкту послан специальный курьер, чтобы заключить Стеллера под стражу и везти обратно в Иркутск "для производства о нем следствия".

Через месяц до столицы дошло наконец запоздавшее донесение о невиновности Стеллера. Вслед первому курьеру 20 августа выезжает второй: "Стеллера из караула освободить".

Первый курьер застал адъюнкта в Соликамске. Местные власти под стражей отправляют Стеллера в Иркутск.

18 августа (второй курьер еще не выехал из Петербурга) Стеллер пишет в Академию наук: "Определенный ко мне в дороге пристав не позволяет мне пространного рапорта послать; но я сей возвратный путь в Сибирь намерен в пользу употребить. И подлинно, еще много в Сибири забыл, что на сем пути паки исправить могу. Между тем от Императорской Академии наук прошу милостивого защищения. Сие есть одна подпора моего уже упавшего духа, что она также позаботится о ея малом сочлене, дабы он не пропал понапрасну".

К тому времени, когда этот рапорт был получен Академией наук, Стеллера уже не было в живых…

Что же произошло?

Теперь, когда документы Второй Камчатской экспедиции уже освоены, об обстоятельствах смерти можно говорить достаточно уверенно.

Второй курьер успел нагнать Стеллера и его конвоира в Таре. Он привез указ — освободить Стеллера, разрешить ехать в Петербург.

Стеллер возвращается в Тобольск, так как у него обнаруживаются "признаки горячки": то ли сильная простуда, то ли воспаление легких. Его уговаривают повременить с отъездом.

Без малого девять лет назад уехал он из Петербурга. Конечно, после только что пережитых потрясений, после стольких лет разлуки с любимой Бригиттой он не хочет задерживаться в Сибири.

Через два века в архиве будет найдено прошение Бригитты. Она вновь вышла замуж, стала госпожой Фрейзлейбен, но вознамерилась получить причитающиеся Стеллеру "провиантские деньги" за время зимовки на острове Беринга. И в подтверждение своих законных прав на 109 провиантских рублей и 17 копеек она приложила к своему прошению завещание адъюнкта:

"Понеже я ныне весьма болен и не чаю живым быть, то прикажу по смерти моей все мои пожитки отдать жене и дочери моей. И сие есть моя последняя воля. Георг Вильгельм Стеллер".

Уже тяжело больной, за четыре дня до смерти, писал он это завещание. Он знал, что умирает. Он скончался 12 ноября 1746 года в Тюмени, на руках у врачей.

Через тридцать лет академик Паллас "видел место его погребения, очень еще известное тамошним старожилам".

При жизни у Стеллера было много врагов. Потом, после смерти, его достоинства и заслуги чуть было не заслонили необъективные суждения.

Со временем затерялась могила. Но труды его использовали и продолжают использовать тысячи ученых. Труды адъюнкта Российской Академии Георга Вильгельма Стеллера.

Неуживчивого, скромного, страстного…