Глава 13 «Запомните этот день» 27-28 мая 1453 года

Глава 13

«Запомните этот день»

27-28 мая 1453 года

Эти несчастья угодны Богу. Меч ислама в наших руках. Если мы откажемся перенести эти бедствия, то недостойны будем называться гази. Нам стыдно будет предстать пред Богом в Судный день.

Мехмед II

Надпись на стене, ограждающей Город с суши: «Фортуна Константина, нашего Богом возлюбленного правителя, торжествует»

Существует легенда о методах завоевания, которыми пользовался Мехмед (ее пересказывает сербский хронист Михаил Янычар). В ней говорится, как султан созвал своих приближенных и велел принести большой ковер и расстелить его перед ними, а в центре положил яблоко, предложив им следующую загадку: «Сможет ли кто-нибудь из вас взять яблоко, не ступая на ковер?» И они гадали меж собой, размышляя, как это может быть, и никто не мог понять, в чем хитрость, пока Мехмед сам не подошел к ковру, взялся за ковер обеими руками начал скатывать его, двигаясь за ним. И вот он достал яблоко и раскатал ковер в прежнее положение.

Теперь для Мехмеда настал тот самый момент, когда он мог «достать яблоко». Для обеих сторон было очевидно — решающая битва близка. Султан надеялся, что, подобно тому как участок стены разрушается под огнем пушек, последний массированный штурм одним ударом уничтожит всякое сопротивление. Константин знал от шпионов (возможно, от самого Халила): если византийцы переживут атаку, осаду непременно снимут и можно будет на радостях звонить в церковные колокола. Оба командующих готовились к последнему усилию.

Мехмед развил бешеную активность. Он постоянно находился в движении: скакал верхом, окруженный свитой, давал аудиенции в своем красном с золотом шатре, укреплял боевой дух воинов, обещал награды, угрожал наказаниями, лично наблюдал за последними приготовлениями — словом, его видели повсюду. Считалось, что личное присутствие падишаха чрезвычайно вдохновляет воинов, идущих в битву и на смерть, и поддерживает их боевой дух. Мехмед знал — настал решающий момент в его судьбе. Его мечты о славе вот-вот должны были осуществиться. В противном случае его ждала немыслимая по масштабам неудача. И он стремился лично убедиться, что ничто не оставлено без внимания.

Утром 27 мая, в субботу, Мехмед отдал приказ вновь открыть огонь из пушек. Вероятно, то был наиболее мощный обстрел за все время осады. Целый день гигантские пушки грохотали близ центрального участка стены. Цель была недвусмысленной — пробить значительные бреши для полномасштабного штурма и предотвратить эффективный ремонт оборонительных укреплений. Казалось, для разрушения значительного участка стены достаточно трех ударов массивных гранитных шаров. При свете дня под губительным огнем невозможно было провести ремонт на скорую руку, однако враги не пытались атаковать. Весь день, согласно Барбаро, «кроме обстрела несчастных стен, из-за которого во многих местах они разрушились до основания (да и оставшаяся их часть была сильно повреждена), они [турки] не предпринимали ничего». Бреши делались все больше, и Мехмед убедился — заделать их становилось все труднее. Он хотел удостовериться, что у защитников не будет ни минуты отдыха до начала решающей атаки.

В тот же день Мехмед созвал собрание офицерского корпуса возле своей палатки. Все командиры сошлись, дабы выслушать слова султана: «Тех, кто управлял провинциями, генералов, кавалерийских офицеров, командующих корпусами, тех, кто начальствовал над рядовыми — так же как и командовавших тысячами, сотнями и полусотнями, и кавалерию собрал он вокруг себя, равно и капитанов кораблей и трирем [вплоть до] адмирала всего флота». Мехмед нарисовал своим слушателям картину сказочного богатства, за которым достаточно было только протянуть руку, чтобы взять его. Воинов ожидали груды золота во дворцах и домах; реликвии и ценные вещи, пожертвованные в храмы, «сделанные из золота и серебра, прекрасных камней и бесценного жемчуга»; знатные люди, красивые женщины и мальчики, годные для получения выкупа, женитьбы и продажи в рабство; чудесные дома и сады, где его люди смогут жить и наслаждаться жизнью. Он вновь подчеркнул не только то, что воители, захватившие самый знаменитый в мире город, заслужат вечную славу, но и необходимость победы. До тех пор, пока Константинополем владеют христиане, он будет создавать ощутимую угрозу безопасности Османской империи. Если же его захватить, то он станет отправной точкой для дальнейших завоеваний. Теперь, утверждал Мехмед, выполнить стоявшую перед ними задачу легко. Стена, ограждавшая Город с суши, во многих местах сильно разрушена, ров засыпан, а защитники немногочисленны и деморализованы. Особенно султан старался преуменьшить значение итальянских сил, чье участие в защите Города создавало для турок нечто вроде психологической проблемы. Почти наверняка (хотя Критовул, грек, не упоминает этого) Мехмед усиленно призывал к священной войне — он говорил о давнем желании мусульман овладеть Константинополем, о словах Пророка и о том, что сулит мученичество.

Затем Мехмед изложил тактику боя. Он полагал (и имел на то веские основания), что оборонявшиеся измотаны постоянными бомбардировками и перестрелками. Настало время в полной мере использовать в игре численное превосходство. Войска будут атаковать по очереди: когда одна дивизия будет истощена, ее сменит вторая. Свежие силы будут попросту волна за волной накатываться на стену до тех пор, пока не сломят сопротивление усталых защитников. Натиск продолжится без остановки вплоть до победного конца: «После того как мы начнем сражаться, бой не прекратится: мы не будем знать ни сна, ни отдыха, не станем ни есть, ни пить, не остановимся ни на миг и не ослабим натиск, пока не одолеем их в борьбе». Они [османы] нападут на Город со всех сторон, атаковав одновременно, не давая защитникам переместить войска и освободить те пункты, где будет осуществляться наиболее мощный натиск. (Если отвлечься от риторики, то бесконечно атаковать было невозможно: практически общий штурм не мог продолжаться дольше нескольких часов. Решительное противодействие привело бы к жестокой резне среди атакующих войск; если бы им не удалось быстро подавить сопротивление защитников, то неизбежно пришлось бы отступить.)

Каждый командир получил точные приказы. Флот, находившийся у Диколона, должен был окружить Город и «привязать» обороняющихся к приморским стенам. Судам в бухте Золотой Рог надлежало охранять понтонный мост. Затем Заганос-паше предстояло направить свои войска через Долину Источников и атаковать конец стены, ограждавшей Город с суши. После этого войска Караджа-паши должны были двинуться на штурм стены близ царского дворца, а в центре Мехмед намеревался расположиться сам, с Халилом и янычарами, поскольку данный участок рассматривался как имевший значение для военных действий — там находились разрушенная стена и заграждение в долине реки Лик. По правую руку от Мехмеда Исхак-паша и Махмуд-паша должны были предпринять попытку штурма стен, расположенных ближе к Мраморному морю. Мехмед все время особенно подчеркивал необходимость поддерживать дисциплину в войсках. Они должны исполнять команды с буквальной точностью: «Хранить молчание, когда надо будет продвигаться бесшумно; когда же надо будет кричать — издавать самые ужасные крики». Он вновь повторил, как важен успех нападения для будущего турок, и обещал лично наблюдать за ходом боевых действий. С этими словами он отпустил офицеров назад к их войскам.

Позже он лично объехал лагерь, сопровождаемый телохранителями-янычарами в приметных головных уборах белого цвета и глашатаями, во всеуслышание возвестившими о приближающейся атаке. Это сообщение, громко объявленное среди моря палаток, было рассчитано на то, чтобы вызвать в людях энтузиазм. По традиции за штурм полагались награды: «Вы знаете, сколько земель находится под моей властью в Азии и Европе. Из них лучшие я отдам в управление первому, кто преодолеет заграждение. И я окажу ему почести, которые он заслужит, и дарую ему богатство, и сделаю его счастливейшим среди ныне живущих». Все значительные битвы, которые вели турки, предварялись обещанием ряда официально утвержденных наград, призванных вдохновить людей на бой. Имелся и соответствующий перечень наказаний: «Но если я увижу, как кто-то прячется в палатках и не сражается на стенах, ему не удастся избежать медленной смерти». Одна из психологических уловок, характерных для османской завоевательной войны: люди оказывались связаны эффективной системой поощрений, где сочетались почести и выгода, отмечавшие исключительные усилия каждого. Ее действие обеспечивалось присутствием на поле боя вестовых султана, чавушей, — люди из этого отряда докладывали непосредственно правителю. Один лишь их рассказ о доблестном поступке мог привести к немедленному повышению. Воины знали — великие деяния могут быть вознаграждены.

Мехмед продолжал — в соответствии с предписаниями законов ислама было объявлено: так как Город не сдался, он будет отдан солдатам на разграбление на три дня. Он поклялся Богом, «четырьмя тысячами пророков, Мухаммедом, душами своего отца и детей и мечом, которым он препоясан, что позволит им присваивать все: мужчин и женщин, сокровища и имущество, — и не нарушит своего обещания».

Описание Красного яблока, полного легкой добычи и всяческих чудес, напрямую апеллировало к самым сокровенным помыслам всадника-номада, затрагивало архетипическую для него тоску по богатствам городов. После того как люди провели семь недель под весенним дождем, она должна была вспыхнуть в них, точно острое чувство голода. Город, который они представляли себе, во многом более не существовал. Константинополь, обрисованный в речи Мехмеда, разграбили христиане-крестоносцы еще два с половиной века назад. Его баснословные богатства, золотые украшения, реликвии, инкрустированные драгоценными камнями, по большей части сгинули во время катастрофы 1204 года: их переплавили рыцари-норманны или вместе с бронзовыми конями увезли в Венецию. К маю 1453 года то, что осталось от Города, было обедневшей, уменьшившейся в размерах тенью его самого, и главным его богатством теперь являлись его жители. «Некогда — Город мудрости, теперь — Город развалин», — так отозвался Геннадий об умирающем Константинополе. Некоторые богачи прятали у себя дома запасы золота. В церквах также оставались прекрасные вещи. Однако Город более не владел кладами Аладдина, по которым тосковали османские войска, вперив взор в стены.

Город развалин: разрушающийся Ипподром и опустевшие пространства в Городе.

Несмотря на это, объявление, сделанное Мехмедом, подхлестнуло энтузиазм слушавшей его армии и ввергло ее в лихорадочное волнение. Громкие крики воинов доносились до измученных защитников Города, наблюдавших за происходящим со стен. «О, если бы услышали сии голоса, долетавшие до самого неба, — писал Леонард, — вы, несомненно, не силах были бы пошевельнуться». Вероятно, обещание отдать Город на разграбление Мехмед произнес без охоты, но оно было необходимо, дабы полностью преодолеть недовольство войск. Сдача Города, о которой велись переговоры, позволила бы в какой-то степени предотвратить его разрушение, на что султан очень надеялся. Мехмед воспринимал Красное яблоко не просто как сундук, набитый военной добычей, подлежащей разграблению: Городу предстояло стать центром его империи, и он хотел сохранить его неповрежденным. Имея это в виду, он прибавил к своему обещанию суровое предупреждение: постройки и стены Города переходят в безраздельную собственность султана. После того как войска войдут в Город, их ни при каких обстоятельствах не следует ни повреждать, ни разрушать. Взятие Константинополя не должно было повторить захват и разграбление Багдада — самого знаменитого города Средневековья, — преданного огню монголами в 1258 году.

Нападение назначили на послезавтрашний день — 29 мая, вторник. Дабы пробудить в солдатах религиозное рвение и подавить какие бы то ни было дурные мысли, объявили: следующий день, понедельник, 28 мая, будет целиком посвящен примирению и искуплению грехов. Весь день людям предстояло поститься, совершать ритуальные омовения, пять раз вознести молитвы и испросить помощи Бога в деле взятия Города. Традиционное освещение с помощью светильников должно было продолжаться в течение следующих двух ночей. Ощущение таинственности и благоговейный страх, который освещение в сочетании с молитвами и музыкой вызывало и у турок, и у их врагов, явилось мощным психологическим инструментом, в полной мере использовавшимся близ стен Константинополя.

Тем временем работа в лагере османов продолжалась с нарастающим энтузиазмом. Были собраны в огромном количестве хворост и земля, чтобы заполнить ров; подготовлены осадные лестницы; припасены стрелы; привезены защитные экраны на колесах. С наступлением ночи Город вновь опоясало сверкающее кольцо огня. Имена Бога, ритмично выкрикиваемые турками, разносились над лагерем, смешиваясь с немолчным гулом барабанов, звоном цимбал и пронзительными звуками зурны. По словам Барбаро, крики можно было услышать на другом берегу Босфора — на Анатолийском побережье, «и всех нас, христиан, охватил величайший ужас». В Городе шел день поста, День Всех Святых, однако в церквах верующие не находили успокоения: слышались лишь покаянные мольбы и просьбы о заступничестве.

В конце дня Джустиниани и его люди вновь приступили к починке повреждений, нанесенных внешней стене, однако при ярком свете, разогнавшем ночную тьму, пушки продолжали вести интенсивный огонь. Оборонявшиеся были видны как на ладони, и именно в этот момент, если верить Нестору Искандеру, удача впервые изменила Джустиниани. В то время как он отдавал приказания, осколок каменного ядра, возможно, отскочив рикошетом, поразил генуэзского командира, пробил его стальной панцирь и ранил в грудь. Он упал на землю, его отнесли домой и уложили в постель.

Значение роли, которую Джустиниани играл в деле византийцев, трудно переоценить. С того момента, когда он торжественно сошел на пристань в январе 1453 года, приведя с собой семьсот тысяч искусных бойцов в сверкающих доспехах, он стал знаковой фигурой в истории обороны Города. Джустиниани явился добровольно, на свой страх и риск, «ради веры Христовой и славы мирской». Сведущий в технике, обладавший большой личной храбростью, неутомимо защищавший стены, ограждавшие Город с суши, он был единственным, кто смог снискать доверие обеих сторон — и греков, и венецианцев — в такой степени, что тем из них, кто питал ненависть к генуэзцам, пришлось сделать для него исключение. Постройка заграждения была блистательной импровизацией, ее эффективность в значительной степени снизила боевой дух османских войск. Его соотечественник Леонард Хиосский (свидетель, правда, ненадежный) намекает: Мехмед испытывал по отношению к своему главному противнику раздражение, смешанное с восхищением, и пытался подкупить его большой суммой денег. Но Джустиниани был не из тех, кого можно купить. Защитников охватило отчаяние, когда они увидели воодушевлявшего их вождя поверженным. В замешательстве они прекратили починку стен. Когда Константину сообщили о случившемся, «покинула сила его и смешались мысли».

В полночь крики вновь неожиданно замерли и огни погасли. Внезапно тьма пала на палатки и знамена, на пушки, лошадей и корабли, на спокойные воды Золотого Рога и на разрушенные стены. Доктора, присматривавшие за раненым Джустиниани, «всю ночь протрудились, помогая ему». Жители Города наслаждались кратким отдыхом.

Понедельник 28 мая Мехмед провел, осуществляя последние приготовления к атаке. Поднявшись с рассветом, он отдал приказ своим пушкарям приготовиться и навести орудия на разрушенные участки стены так, чтобы они смогли целиться в незащищенных людей, оборонявших Город, когда позже, днем, будет отдан соответствующий приказ. Мехмед призвал командиров кавалерийских и пехотных частей гвардии и отдал им распоряжения. Из них сформировали несколько отрядов. Под звуки труб в лагере прозвучало известие: все офицеры должны находиться на своих постах под угрозой смерти, в полной готовности к завтрашней атаке.

Когда же пушки начали стрелять, «то было словно не в нашем мире» (так свидетельствует Барбаро), «и причина заключалась в том, что настал последний день бомбардировки». Несмотря на интенсивность огня, нападения не предпринимались. Единственные действия осаждающих, которые можно было разглядеть, заключались в том, что они непрерывно собирали тысячи длинных лестниц и огромное количество деревянных «плетней» (предназначенных для защиты продвигавшихся вперед людей, когда они будут пытаться влезть на заграждение) и подтаскивали их к стенам. С пастбища привели кавалерийских лошадей. Стоял конец весны, и сияло солнце. В лагере османов люди были заняты приготовлениями: постились и молились, точили клинки, проверяли крепления на щитах и доспехах, отдыхали. Воины задумались, углубились в себя, притихли, укрепляя свой дух перед последним штурмом. Благочестивая тишина и порядок, царившие в армии, тревожили наблюдателей на стенах. Некоторые надеялись, что снижение активности означало подготовку к отступлению. Другие смотрели на вещи более трезво.

Мехмед немало потрудился над укреплением боевого духа своих людей, «настраивая» в течение нескольких дней их реакцию посредством чередования волнений и размышлений: он стремился усилить их готовность идти в бой и отвлечь от сомнений. В поддержании нужных, «правильных» умонастроений ключевую роль играли муллы и дервиши. Тысячи бродячих «святых людей», полных страстных религиозных чаяний, явились в лагерь из отдаленных районов Анатолии. Они повторяли относящиеся к ситуации стихи из Корана и Хадиса, рассказывали истории о мученичестве и о пророчествах. Людям напоминали, что они идут по стопам спутников Пророка, погибших во время первой осады Константинополя арабами. Их имена передавались из уст в уста: Хазрет Хафиз, Эбу Сейбет ул-Энсари, Хамд ул-Енсари и — важнее всего! — Аюб, называемый турками Эйюбом. «Святой человек» напоминал слушателям, понизив голос, какая им выпала честь — исполнить завет самого Пророка:

Пророк сказал своим ученикам: «Слыхали ли вы о городе, с одной стороны которого находится суша, а с двух других — вода?» Они отвечали: «Да, о Вестник Бога». Он сказал: «Последний час [Суда] не настанет до тех пор, пока его не захватят 70 000 сынов Исаака. Когда они достигнут его, они вступят в битву не с оружием или катапультами, но со словами: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Аллах велик». Затем первая приморская стена рухнет; во второй раз падет вторая приморская стена. В третий раз обвалится стена со стороны суши, И, возрадовавшись, они войдут внутрь».

Слова, приписанные Пророку, могли быть апокрифом, однако передавали подлинные настроения. Для армии открывалась перспектива завершить мессианский цикл в истории, выполнить давнюю мечту народов ислама, существовавшую с самого момента его появления, и завоевать вечную славу. Те же, кто погибал в битве, оказывались благословенными мучениками и должны были попасть в рай, где их ожидали «сады, орошаемые бегущими ручьями, где они будут пребывать вовеки, целомудреннейшие супруги и милость Божия».

То была горючая смесь. Однако в лагере находились и те (в том числе шейх Акшемсеттин), кто в высшей степени здраво судил об истинных настроениях некоторых солдат. «Ты хорошо знаешь, — писал он Мехмеду в начале осады, — что большинство воинов во всяком случае было обращено [в истинную веру] насильно. Число тех, кто готов пожертвовать жизнью из любви к Богу, чрезвычайно мало. С другой стороны, если у них промелькнет мысль о возможной добыче, они бросятся вперед, даже если им несомненно будет грозить смерть». В Коране для них также имелись вдохновляющие строки: «Господь обещал вам богатую добычу и вскорости даровал ее вам. Он остановил врагов ваших, и так Он сделал вашу победу знаком для приверженцев истинной веры и ведет вас прямыми путями».

Совершая последний объезд и инспектируя войска, Мехмед взошел на корабль. С большим кавалерийским отрядом он отправился в Диколон дать Хамзе инструкции по проведению морской атаки. Ему надлежало расположить флот вокруг Города, подведя суда на расстояние выстрела, и тем самым вовлечь обороняющихся в продолжительный бой. При возможности часть судов должна была причалить. Морякам следовало попытаться захватить приморские стены, хотя нападающие, учитывая быстроту течений в Мраморном море, считали: здесь шансы на успех невелики. Флот в бухте Золотой Рог получил сходные приказы. На обратном пути Мехмед также остановился близ главных ворот Галаты и приказал главным магистратам поселения явиться к нему. Он строго предупредил их на следующий день не оказывать никакой помощи Городу.

После полудня он вновь сел на лошадь и отправился делать смотр всей армии, [вновь и вновь] проезжая расстояние в четыре мили от моря до моря, вдохновляя людей, обращаясь к офицерам по именам, воодушевляя их на битву. Снова и снова он упоминал о «моркови и палке», обещая скорое получение великих наград — и страшные кары тем, кто откажется повиноваться. Солдатам было велено под страхом смерти исполнять приказания военачальников в точности. Вероятно, с наиболее строгими словами Мехмед обратился к завербованным силой и неохотно повинующимся войскам христиан под командованием Заганос-паши. Довольный этими предварительными мерами, он воротился на отдых к себе в шатер.

В Городе вовсю шло осуществление системы ответных мер. Каким-то образом, вопреки худшим опасениям Константина и докторов, Джустиниани пережил прошлую ночь. Охваченный беспокойством за состояние внешней стены, он потребовал перенести его к укреплениям, дабы он мог продолжать наблюдение за работами. Защитники вновь начали заделывать бреши и немало преуспели в этом, прежде чем их заметили османские пушкари. Когда же это случилось, шквал огня тут же вынудил их прекратить работы. Позже Джустиниани счел, что достаточно хорошо себя чувствует и может продолжить активно распоряжаться на укреплениях центрального участка стены, оборона которого имела решающее значение.

Повсюду приготовления к последнему этапу обороны осложнялись трениями между различными национальными и религиозными группировками. Соперничество, имевшее глубокие корни: борьба за приоритеты среди группировок, чьи интересы не совпадали; трудность продовольственного обеспечения в достаточном количестве; изнурение, вызванное продолжительными работами, и шок от обстрелов — все это привело к тому, что после пятидесяти трех дней осады нервы напряглись до предела и разногласия вызвали открытую вспышку конфликта. При подготовке к надвигающемуся штурму Джустиниани и Лука Нотарас едва не подрались из-за того, где развертывать пушки — драгоценные в силу их малочисленности. Джустиниани требовал от Нотараса передать пушки под его контроль для защиты стены, прикрывавшей Город с суши. Тот отказался, полагая, что они могут понадобиться для защиты приморских стен. Поднялся яростный спор. Джустиниани угрожал пронзить Нотараса мечом.

Следующая ссора вспыхнула по поводу снабжения соответствующими приспособлениями стен, ограждавших Город с суши. Разрушенные укрепления нужно было снабдить сверху надежными оборонительными конструкциями для защиты от вражеских снарядов. Венецианцы начали строить мантелеты — деревянные барьеры — в плотницких мастерских своего квартала Платея, расположенного ближе к Золотому Рогу. Венецианский бальи приказал грекам оттащить их на стены (расстояние составляло две мили). Те отказались, заявив, что вначале желают получить плату за свой труд. Венецианцы обвинили их в жадности. Греков, чьи семьи голодали, оскорбило высокомерие итальянцев. Им требовались время или деньги, чтобы раздобыть пищу до конца дня. Спор не утихал так долго, что мантелеты так и не доставили на место до наступления ночи, а к тому времени использовать их было уже поздно.

Вспыхнувшие противоречия имели долгую историю. Религиозная схизма, разграбление Константинополя во время Четвертого крестового похода, торговое соперничество генуэзцев и венецианцев — все это сказалось, когда в течение напряженных последних дней стороны осыпали друг друга обвинениями в жадности, предательстве, праздности и высокомерии. Однако раздор и отчаяние являлись чем-то наносным, и 28 мая все трудились из последних сил ради общего дела — обороны Города. Сам Константин провел день, организовывая, упрашивая, собирая под своим водительством горожан и разношерстные отряды защитников — греков, венецианцев, генуэзцев, турок и испанцев — для работы во имя единой цели. Женщины и дети усиленно трудились целый день, втаскивая на стены камни, чтобы бросать их во врагов. Венецианский бальи сделал прочувствованное заявление: «Все, кто называет себя венецианцами, должны идти на стены, прикрывающие Город с суши, — прежде всего из любви ко Господу, затем — во имя блага Города и во славу всего христианского мира, и там все они должны стоять на своих постах и, если потребуется, мужественно принять смерть». В гавани проверили состояние заграждения. Все суда привели в боевую готовность. С той стороны бухты обитатели Галаты наблюдали за приготовлениями к последней битве со все более растущим беспокойством. Кажется вероятным, что подеста также обратился к жителям городка с последним, тайным призывом — скрытно перебраться через Золотой Рог и присоединиться к обороне. Он понимал: судьба генуэзского анклава теперь зависит от того, выстоит ли Константинополь.

Из османского лагеря не доносилось ни звука. В Константинополе, напротив, стоял шум и царило оживление. Весь день звонили колокола церквей. Барабаны и деревянные гонги призывали людей заняться последними приготовлениями. Бесконечные циклы молитв, служб и воззваний о заступничестве стали осуществляться с еще большим рвением после зловещих знамений предыдущих дней. Утром 28 мая они достигли апогея. Религиозное возбуждение в Городе было сравнимо с тем, что царило снаружи, на равнине. Рано утром грандиозная процессия, состоявшая из священников, мужчин, женщин и детей, собралась возле храма Святой Софии. Все наиболее почитаемые иконы Города вынесли из храмов и часовен. Помимо Одигитрии (с которой во время предыдущего шествия оказались связаны столь зловещие знамения) люди несли святые мощи, позолоченные и украшенные драгоценными камнями кресты, содержавшие в себе частицы самого Честного Креста Господня, и множество других икон. Епископы и священники в парчовых одеяниях возглавляли процессию. Каявшиеся миряне шли позади босиком, плача и ударяя себя в грудь, моля об отпущении грехов и вторя певчим. Процессия проследовала через Город и вдоль всех стен, ограждавших его с суши. В каждой важной точке священники читали древние молитвы, прося Господа оберечь стены и даровать победу верующим в него людям. Епископы поднимали посохи и благословляли защитников, окуная в святую воду пучки сушеного базилика и кропя верующих, — последний способ поднять боевой дух защитников Города.

Император, вероятно, сам присоединился к шествию, и когда оно закончилось, созвал вельмож и командиров — представителей всех групп, находившихся в Городе, — в последний раз призвав их объединиться и проявить смелость. Речь его стала зеркальным отражением того, что говорил Мехмед. Свидетелем того, как император произносил ее, был архиепископ Леонард, записавший ее на свой лад. Константин адресовался по очереди ко всем группам, апеллируя к интересам и чаяниям каждой. Прежде всего он обратился к соотечественникам — грекам, жителям Города. Он воздал им хвалу за то, что пятьдесят три дня они стойко обороняли свое обиталище, и умолял их не пугаться диких криков невежественной толпы «злых турок»: сила горожан в том, что «Господь защищает» их, но она также зависит и от их превосходного оружия. Он напомнил им, как Мехмед начал войну, нарушив договор, построив крепость на Босфоре «с притворно мирными намерениями». Взывая к верности родному дому, религиозным чувствам и идее будущего Греции, он также напомнил: Мехмед стремится захватить «Город Константина Великого, вашу отчизну, оплот христианских беженцев и защиту всех греков, и осквернить святые церкви Божии, превратив их в стойла для лошадей».

Обратившись к генуэзцам, а затем к венецианцам, он похвалил их за смелость и приверженность делу защиты Города: «Вы дали сему Городу великих и знатных людей, тем самым украсив его, как если бы это было ваше собственное поселение. Итак, о благородные, воспряньте духом пред сей битвой». Наконец он обратился ко всем воинам в целом, прося их в точности повиноваться приказам, и в заключение упомянул о славе, ждущей их на земле и на небесах, почти в тех же словах, что и Мехмед: «Знайте, настал день вашей славы, и если вы прольете в этот день всего лишь одну каплю своей крови, вам будет уготован мученический венец и бессмертная слава». Подобные идеи оказали на слушателей желаемое воздействие. Речь Константина воодушевила всех присутствующих. Они поклялись стоять насмерть во время нападения, которое вот-вот должно было начаться, и говорили: «Мы можем надеяться одержать победу с помощью Божией». Казалось, все решили забыть личные обиды и проблемы и объединиться во имя общего дела. Затем люди отправились на свои посты.

В действительности Константин и Джустиниани знали, сколь ненадежной была линия обороны. Вероятно, после семи недель изнурительной борьбы первоначальное количество оборонявшихся — восемь тысяч человек — сократилось до четырех тысяч. При этом периметр, который предстояло защищать, составлял двадцать миль. Мехмед, возможно, был прав, говоря своим людям, что в некоторых местах «каждую башню защищают всего два-три человека, и столько же обороняет бастионы между башнями». Бухта Золотой Рог (примерно в три мили длиной), где могло произойти нападение османских кораблей, находившихся близ Долины Источников, а также войск, продвигавшихся по понтонному мосту, охранялась отрядом из пятисот искусных арбалетчиков и лучников. За цепью перегораживавшей залив на протяжении следующих пяти миль (непосредственно близ стены, ограждавшей Город со стороны моря) в каждой башне находилось лишь по одному опытному лучнику, арбалетчику или артиллеристу, которым были приданы отряды необученных горожан и монахов. В некоторых местах приморская стена охранялась различными группами воинов: часть башен удерживали моряки с Крита, другую часть — каталонцы. Орхан, претендент на османский трон — дядя султана, — оборонял отрезок стены, господствовавший над Мраморным морем. Его отряд был настроен на то, что если дело дойдет до последней схватки, воины будут стоять насмерть: сдаться бы им не удалось. В целом, однако, считалось, что приморская стена хорошо защищена течениями Мраморного моря, и всех, кого удастся выделить в резерв, необходимо отправить на центральный участок стены, прикрывающей Город с суши. Было очевидно, что наиболее массированный удар должен прийтись на сектор в долине Лика между воротами Святого Романа и Харисия, где в результате артиллерийского обстрела разрушилась часть внешних стен. В последний день заграждение по возможности тщательно отремонтировали. Для его защиты отправили войска. Джустиниани отвечал за оборону данного участка. В его распоряжении находились четыреста итальянцев и большая часть византийских войск — всего около двух тысяч человек. Константин также разместил поблизости свой штаб, намереваясь в полной мере поддержать воинов, если это потребуется.

После полудня защитникам стали видны войска, собиравшиеся под стенами. День выдался прекрасный. Солнце склонялось к западу. Снаружи, на равнине, османская армия начала развертываться в боевые порядки, поднимать боевые знамена. Она заполнила горизонт от побережья до побережья. Впереди люди продолжали трудиться, засыпая канавы, продвигая пушки как можно дальше, и все это неуклонное наращивание приспособлений для ведения осады не встречало противодействия со стороны защитников Города. В бухте Золотой Рог восемьдесят кораблей османского флота, которые в свое время перетащили сюда, приготовились транспортировать понтонный мост по возможности ближе к стенам, прикрывавшим Город с суши. В то же время еще больший флот под командованием Хамза-паши, находившийся по ту сторону цепи, окружил Город: часть кораблей заплыла за мыс Акрополис, другие расположились вдоль берега Мраморного моря. На каждом судне находились солдаты, камнеметы и длинные лестницы, равные стенам по высоте. Люди на бастионах уселись ждать, так как время еще было.

В конце дня население Города, ища утешения в вере, в первый раз за пять месяцев собралось в храме Святой Софии. Темная церковь, столь явно «бойкотируемая» православными верующими, наполнилась народом. Люди, охваченные тревогой, ревностно каялись. Кажется, в первый раз начиная с лета 1054 года в минуту крайней нужды все горожане, католики и православные, молились вместе. Четырехсотлетняя схизма и все зло, содеянное крестоносцами, отошли на второй план. Совершалось последнее моление о заступничестве Божием. Огромное пространство тысячелетнего храма Юстиниана мерцало таинственным сиянием свечей. Эхом отдавалось, возносясь и затихая, звучание литургии. В службе принял участие и Константин. Он занял императорское кресло справа от алтаря, причастился с великим благоговением и «пал на землю, прося Бога о милости и прощении грехов». Затем он простился со священнослужителями и с народом, поклонился на все четыре стороны — и покинул храм. «И тут, — взволнованно описывает Нестор Искандер, — снова раздались вопли всего клира и находившегося тут народа, жен и детей, которых было не счесть, — все рыдали и стонали… и голоса их, думается мне, достигли небес». Все командиры вернулись на посты. Часть гражданского населения осталась в церкви для участия в службе, которая должна была продолжаться всю ночь. Другие ушли искать укрытия. Люди спускались в гулкую темноту больших подземных цистерн, чтобы в маленьких лодочках плавать посреди колонн. А над землей по-прежнему возвышалась статуя Юстиниана на бронзовом коне, дерзко указуя на восток.

С наступлением вечера османы закончили поститься, съели свои пайки и продолжали готовиться к грядущим событиям ночи. Трапеза перед боем давала еще одну возможность укрепить групповую солидарность и жертвенное чувство в душах солдат, собравшихся вокруг общих котлов. Костры и факелы горели едва ли не ярче, чем в предыдущие две ночи. Вновь понеслись крики, сопровождаемые звуками труб и рогов, усиливая просьбы, неотделимые одна от другой — о процветании в жизни и о легкой смерти: «Дети Мухаммеда, возвеселитесь, ибо утром в наших руках окажется так много христиан, что мы будем продавать их по двое за дукат, и овладеем столькими богатствами, что все у нас будет из золота. Из волос греков мы сделаем поводки для своих собак, и их домочадцы станут нашими рабами. Итак, возрадуйтесь и будьте готовы с радостью принять смерть ради любви к нашему Мухаммеду». Взволнованные солдаты молились все усерднее, и вот лихорадочная веселость охватила лагерь: поднялся шум, напоминавший грохот прибоя. От огней и ритмических выкриков стыла кровь христиан, пребывавших в ожидании. Во тьме начался мощный обстрел — столь мощный, «что нам это показалось настоящим адом». В полночь тишина и тьма воцарились в османском лагере. Люди, соблюдая полный порядок, отправились на посты «со всем своим оружием и целой горой стрел». «Накачанные» адреналином из-за близости битвы, взволнованные мечтами о мученичестве и золоте, они в полном молчании ожидали последнего сигнала к атаке.

Делать более было нечего. Обе стороны понимали — наступающий день принесет с собой развязку. И те, и другие приготовились к нему, совершив надлежащие религиозные обряды. По словам Барбаро, приписавшего, как и следовало ожидать, решение исхода битвы христианскому Богу, «когда обе стороны вознесли молитвы своим богам, прося даровать им победу, мы — своему, они — своему, Отец наш на небесах вместе с Матерью своей решил, кому будет сопутствовать успех в сей битве, которая должна была быть столь жестокой и которой суждено было завершиться на следующий день». Согласно Саад-ад-дину, османские войска «от сумерек и до рассвета, жаждая битвы… объединенные величайшим из заслуживающих похвал трудом… провели ночь в молитвах».

Эпилогом к этому дню может послужить следующая история. В одной из записей Георгия Сфрандзи говорится о том, как Константин промчался по темным улицам Города на арабском скакуне и вернулся поздно ночью во Влахернский дворец. Он призвал к себе слуг и домочадцев и просил у них прощения. Освобожденный от грехов, по словам Сфрандзи, «император вскочил на лошадь, и мы покинули дворец и начали объезжать стены, побуждая стражников бдительно нести караул и не погружаться в сон». Проверив, все ли в порядке, и убедившись, что ворота надежно заперты, с первыми петухами они поднялись на башню близ Калигарийских ворот (откуда открывался широкий вид на равнину и на Золотой Рог), чтобы следить во тьме за приготовлениями врага. Им слышно было, как осадные башни на колесах скрипят, невидимо приближаясь к укреплениям, как тащат осадные лестницы по изрытой земле, как трудится множество солдат, заполняющих рвы близ разрушенных стен. Южнее, на мерцающей глади Босфора и Мраморного моря, вдали можно было различить очертания больших галер — призрачные контуры судов, движущихся на позиции за мощным куполом Святой Софии, — тогда как внутри Золотого Рога суда меньшего размера, фусты, перегоняли понтонный мост через пролив, чтобы в результате маневра он приблизился к стенам. Всмотримся в эту картину, врезающуюся в память, вглядимся в бессмертный образ Константина, которому пришлось столько вынести: благородный император и его верный друг стоят на башне на краю Города, прислушиваясь к зловещим приготовлениям к последней атаке. Во всем мире темно и тихо перед роковым мгновением. Пятьдесят три дня крохотные силы ставили в тупик османскую армию со всей ее мощью; они выдержали обстрел, тяжелейший в истории Средневековья, из самой большой пушки, которую когда бы то ни было отливали (совершено было пять тысяч выстрелов, затрачено пятьдесят пять тысяч фунтов пороха). Они противостояли врагам во время полномасштабных штурмов и дюжин стычек, перебили неизвестно сколько тысяч османских солдат, уничтожали подземные ходы и осадные башни, выигрывали морские сражения, устраивали вылазки, проводили мирные переговоры и неустанно трудились, подрывая боевой дух противника, — и были ближе к успеху, чем, возможно, знали сами.

Эта сцена точно передает детали, как географические, так и фактические, — стражи на самых высоких бастионах Города слышали, как маневрируют османские войска во тьме перед стенами, и перед ними открывался широкий вид на сушу и на море. Однако мы не знаем, были ли там Константин и Сфрандзи на самом деле. Описание, возможно, выдумано, состряпано сто лет спустя священником с репутацией фантазера. Точные сведения, которыми мы обладаем, заключаются в следующем: в какой-то момент 28 мая Константин и его помощник расстались, и у Сфрандзи было дурное предчувствие в отношении наступившего дня и значения грядущих событий. Люди эти оставались друзьями всю жизнь. Сфрандзи служил своему господину с верностью, очевидно, отсутствовавшей у тех, кто окружал императора в изобиловавшие раздорами последние годы существования Византийской империи. Двадцать три года назад он спас жизнь Константину во время осады Патраса. Был ранен, захвачен из-за этого в плен и с кандалами на ногах томился месяц в ужасном подземелье, прежде чем его освободили. В течение тридцати лет он участвовал в бесконечных дипломатических миссиях в пользу своего господина, включая безрезультатную трехлетнюю поездку по странам, омываемым Черным морем, — посольство в поисках жены для императора. В награду Константин сделал Сфрандзи правителем Патраса, был шафером у него на свадьбе и крестным отцом его детей. Во время осады Сфрандзи рисковал большим, чем многие другие защитники Города: его семья находилась здесь, с ним. Где бы те двое ни расстались 28 мая, для Сфрандзи разлука сопровождалась дурным предзнаменованием. За два года до того, находясь вдали от Константинополя, он получил своего рода предупреждение: «В такую же ночь, 28 мая [1451 года], мне привиделся сон: мне казалось, что я вернулся в Город; когда я сделал движение, чтобы броситься ниц и припасть к ногам императора, он остановил меня, поднял и поцеловал в глаза. Затем я пробудился и сказал тем, кто спал рядом со мной: «Мне только что приснился сон. Запомните этот день».