«ТРОЙСТВЕННЫЙ СОЮЗ»

«ТРОЙСТВЕННЫЙ СОЮЗ»

6 февраля поезд прибыл в Уфу.

В Уфе поначалу устроились в гостинице. Но не успели разобраться с вещами, как заявились местные марксисты — земский статистик Александр Цюрупа, ссыльные студенты киевлянин В. Крохмаль и петербуржец Алексей Свидерский. Стали приглашать на встречу с социал-демократами. Но Ульянов отложил встречу на другой день, а сам, вместе с Крупской, направился в другое место.

Здесь, в Уфе, держала книжный магазин и отбывала свою бесконечную ссылку народоволка Мария Павловна Четвергова — та самая, в кружок которой Владимир ходил в Казани. Они не виделись почти 12 лет, но память о долгих беседах, которые вели они тогда о Чернышевском и о жизни вообще, — сохранилась. И вот теперь они опять встретились, и «какая-то особенная мягкость, — пишет Крупская, — была у него в голосе и в лице, когда он разговаривал с ней».

Правда, прежней близости и взаимопонимания уже не возникало. Рассказывая об этой встрече, Надежда Константиновна вспоминает фразу из ленинской книги «Что делать?» о том, что многие социал-демократические лидеры «начинали революционно мыслить, как народовольцы… Отказ от обаятельного впечатления этой геройской традиции… сопровождался разрывом с людьми, которые во что бы то ни стало хотели остаться верными «Народной воле» и которых молодые социал-демократы высоко уважали». Этот абзац, заключает Крупская, — «кусок биографии Владимира Ильича»¹.

На следующий день вечером пошли на квартиру Крохмаля, где собрались местные социал-демократы: Цюрупа, П. И. Попов, Алексей Петренко, Газенбуш, Бойков. Пришел и старейший землеволец, работавший когда-то с Плехановым и Аксельродом, а теперь — заведующий земской психиатрической больницей Осип Васильевич Аптекман. Разговорились о последних новостях, и «спор шел на тему об «экономизме» и о необходимости вести политическую борьбу. Более активное участие в споре из нашей ссыльной братии, — вспоминал Петренко, — принимали Попов и Бойков. Владимир Ильич, как старший товарищ, без задору, хотя и в приподнятом настроении, легко парировал возражения… Но спор не носил бурного характера. Крупных расхождений не выявлялось»².

Оставаться в Уфе Ульянову было нельзя, и, договорившись с товарищами о последующих контактах и попросив их помочь обустроиться жене и теще, Владимир Ильич через несколько дней уехал в Москву.

«Мы жили в то время на окраине Москвы у Камер-Коллежского вала, по Бахметьевской улице, — рассказывает Анна Ильинична. — Увидав подъехавшего извозчика, мы выбежали все на лестницу встречать Владимира Ильича. Первым раздалось горестное восклицание матери:

— Как же ты писал, что поправился? Какой ты худой!

— Я действительно поправился. Я только за последнее время, перед отъездом, сдал»³.

За предшествующие месяцы Мария Александровна буквально извелась. Младшего сына Дмитрия — студента V курса университета — после 9-месячной одиночки выслали в Тулу, и ей только-только удалось добиться его перевода в Подольск. А приехавшую на студенческие каникулы из Брюсселя младшую дочь Марию арестовали, отобрали заграничный паспорт и выслали в Нижний Новгород. Так что все это время матери приходилось ездить то в Нижний, то в Тулу, то в Подольск.

К приезду Владимира в Москве собрались все, и, как заметила Анна Ильинична, Марии Александровне так хотелось хоть на короткое время «иметь Владимира Ильича всецело для себя». Но после первых объятий, расспросов о здоровье, семейных делах посыпались совсем иные вопросы: «А Юлий приехал? Было письмо? Телеграмма?» И узнав, что вестей от Мартова не было, заволновался. «Что бы это могло значить?» И тут же сел писать текст телеграммы, с которой отправил на почту брата.

Лишь после этого сели за стол, опять начались расспросы и рассказы о ссылке. Владимир Ильич стал напевать те «новинки», которые привез из Сибири. «Он напевал нам, — рассказывает Анна Ильинична, — сложенную Цедербаумом в ссылке песенку:

Там, в России, люди очень пылки,

Там под стать геройский им наряд,

Но со многих годы дальней ссылки

Быстро позолоту соскоблят.

И порывы эти все сведет на ноль

Сдобренный махоркой алкоголь.

Пел Ильич, и сестра подбирала за ним на фортепиано также польские революционные песни, которым он научился от ссыльных рабочих поляков, отчасти по-польски, отчасти в русском переводе их, сделанном Кржижановским… Ясно помню Володю, как он расхаживал из угла в угол по нашей маленькой столовой и пел с увлечением…»⁴

А Москва гуляла. «Самый разгар масленицы, — писала газета «Новости дня». — Вот она, пришла-таки наконец, веселая, раздольная, широкая московская масленица! Благодать. Нет, немец такого праздника выдумать не мог! Сравните нашу масленицу с западноевропейской. Там масленица — одна аллегория. Устраиваются шествия, снуют в толпе сатиры и Пьеро. А у нас никто никого не обличает и никто ни над кем не смеется. Смеются над требованиями медицины, и только…»⁵

В Уфе первым визитом Владимира Ильича стало посещение Четверговой, в кружке которой он начинал. Приехав в Москву, он отправился 17 февраля к Герману Красину, который более шести лет назад ввел Ульянова в круг столичных марксистов⁶. Но и тут, судя по всему, разговора не получилось. Герман Борисович отошел от организации, интересы его переместились в иную плоскость. Он становился все более известным уже не как нелегал, а как преуспевающий инженер-технолог⁷.

А на следующий день из Екатеринослава приехал давний самарский товарищ — Исаак Лалаянц. Была пятница, и «Русский листок» писал:

— Что же в пятницу творится —

И пером не описать:

Мест в театрах не добиться,

Трезвых вовсе не видать…

Но они «добились» и вечером 18-го пошли в сад «Эрмитаж» на Каретном. Смотрели спектакль Художественного театра «Геншель» Гауптмана. В этот день они увидели на сцене Лужского, Алееву, Москвина, Савицкую… И даже спустя год Владимир Ильич писал матери: «Превосходно играют в «Художественно-Общедоступном» — до сих пор вспоминаю с удовольствием свое посещение в прошлом году…»⁸

Но родные Владимира Ильича видели, что еще больше его занимают совсем другие дела. И что Лалаянц приехал не только как старый друг, но и как член Екатеринославского комитета, редактор популярной нелегальной газеты «Южный рабочий». Через два дня он уехал, а Ульянов отправился в Нижний Новгород. Оттуда в Петербург. И здесь у Калмыковой он встречается с Верой Ивановной Засулич.

В Питер Вера Ивановна приехала накануне Нового года нелегально — по болгарскому паспорту на имя Велики Дмитриевны Кировой. Поселилась на Песках, но к Александре Михайловне заходила почти каждый день. После 20 лет эмиграции воспоминания молодости буквально обрушились на нее. Она ходила по улицам — к дому, где стреляла в Трепова, на Саперный, где когда-то находилась тайная типография, к предварилке, где сидела… И всякий раз, как пишет Калмыкова, Вера Ивановна «плакала и задыхалась от волнения».

У Александры Михайловны она повидала Михайловского, Вересаева, Струве, Явейна. Но ей были нужны Ульянов и Потресов. Теперь они, наконец, встретились. Беседа была долгой. Состоялся разговор Владимира Ильича и со Струве. Лишь после этого, 26 февраля, Ульянов приезжает в Псков, где ему и надлежало — сразу по прибытии из ссылки — находиться под надзором полиции⁹.

Псков был в то время, пожалуй, одним из самых маленьких и захолустных губернских городов России. Но близость к Петербургу делала его для поднадзорных особо привлекательным. Псковским губернским земским собранием руководил известный либерал граф Петр Александрович Гейден, заведующим земской статистикой здесь служил народник Николай Михайлович Кисляков, а его помощником — уже знакомый нам князь Владимир Андреевич Оболенский, который всегда готов был подыскать жилье и работу. Так что в Пскове Ульянов сразу встретил знакомых.

Тут были волжанин Николай Сергиевский, высланная из столицы Любовь Николаевна Радченко с детьми, к которой регулярно наведывался Степан Радченко. А главное, уже прибыл из ссылки Потресов, и теперь они с Ульяновым получили, наконец, возможность обговорить все то, что не могли или не успели обсудить в переписке. Владимир Ильич потом «смеясь рассказывал, как малышки-девочки Радченко, Женюрка и Люда, передразнивали его и Потресова. Заложив руки за спину, ходили по комнате рядом, одна говорила «Бернштейн», другая отвечала «Каутский»…»¹⁰.

В первые дни по приезде в Псков Ульянов жил у Оболенского — друга детства Потресова. С женой Оболенского Ольгой Владимировной Винберг была знакома по гимназии и Крупская. Спустя много-много лет Владимир Андреевич написал, что Владимир Ильич «имел очень невзрачную наружность. Небольшого роста, как коленка лысый, несмотря на свой молодой возраст, с серым лицом, слегка выдающимися скулами, желтенькой бородкой и маленькими хитроватыми глазками, он своим внешним видом скорее напоминал приказчика мучного лабаза, чем интеллигента».

Своей «личной антипатии» по отношению к Ульянову князь не таил, как не скрывал он и ее причины. Владимира Андреевича оскорбило то, что — как выяснилось — «моя личность его не интересовала». Естественно, это было обидно¹¹.

Но вот другой портрет, относящийся к тем же дням… 2 апреля Ульянов тайно приезжает из Изборска в Ригу, где встречается с Сильвиным и латышскими социал-демократами. «Было часов двенадцать дня, — пишет Сильвин, — когда Владимир Ильич в мягкой фетровой шляпе, в перчатках и с тросточкой, одетый вполне джентльменом, появился на пороге нашей комнаты… Мы отправились затем к латышам… Здесь я еще раз убедился, насколько [он] был одарен способностью увлекать, импонировать…» и далее целая страница об «огромном обаянии» и т. д. и т. п.¹² Что ж, видимо, латыши оказались ему более интересны, чем Владимир Андреевич Оболенский.

Самое любопытное, что при личной антипатии к Ульянову Оболенский вполне разделял его позицию: «Нам, статистикам, он был известен как автор книги, вышедшей под псевдонимом Ильина… Тогда она произвела большую сенсацию как первая попытка переработки данных земской статистики, до сих пор неизменно обрабатывавшихся народниками с определенной тенденцией, в марксистском духе».

В Пскове существовал социал-демократический кружок, в который помимо Оболенского входили А. М. Стопани, Н. М. Кисляков, П. А. Блинов, Н. Ф. Лопатин, В. В. Бартенев и незадолго до того высланный из Питера к родителям отчаянный «экономист» — студент Н. Н. Лохов. И как только Ульянов появился в этом кружке, он, пишет Оболенский, «сразу сделался центральной фигурой, благодаря своей эрудиции в экономических вопросах и в особенности их марксистской интерпретации».

«Закрытые собрания, — продолжает Оболенский, — на которые допускались лишь человек 10 верных людей, происходили на моей квартире. Обычно все мы молчали, а спорили [Ульянов] с Лоховым. Оба они были блестящими полемистами и эрудитами в марксистской литературе. Но [Ульянов] несомненно одерживал верх над своим юным противником. Положение Лохова было особенно трудным, т. к. ему приходилось отстаивать точку зрения, которая не разделялась никем из участников собраний. Я тоже был всецело на стороне Ульянова…»¹³

Впрочем, самого Ульянова подобные собрания не очень привлекали. Время кружковых рефератов и дискуссий давно прошло, и теперь было не до этого. Он переехал от Владимира Андреевича к местному провизору Лурьи, у которого снял пятнадцатиметровую комнатку, и «званым вечерам» у Оболенских и Бартеневых предпочитал библиотеку и прогулки. А в самом Пскове и его окрестностях было, как он писал матери, «не мало красивых мест»¹⁴. В подтверждение этого он послал ей открытку с видом на знаменитый Троицкий собор. А когда по предложению псковских статистиков Владимир Ильич принимает участие в разработке программы обследования крестьянских хозяйств, он начинает регулярно наезжать в Изборск.

Здесь вообще многое было ему в новинку. И древние церкви новгородской архитектуры с зелеными шлемовидными покрытиями и звонницами вместо колоколен… Мужики с подбритыми затылками и подстриженными усами… Женщины в старинных нарядах… Говор псковичей, которые, особенно в западных районах, «цокали», т. е. вместо «ч» говорили «ц»… И то, как по-старому любого помещика, называли они не «барином», а «боярином»¹⁵.

Время, однако, шло. Вместе с Потресовым Ульянов тайно наведывался в Питер. К ним не раз приезжала Калмыкова. Надо было решать множество неотложных вопросов. Но для Ульянова и Потресова все еще не хватало, как говорится, «кворума». Наконец, предварительно побывав в Омске, Уфе и Самаре, в конце марта в Псков приехал из Петербурга Мартов.

Если действительно бывают встречи долгожданные, то именно такой стала встреча Ульянова, Потресова и Мартова. Во всяком случае, сообщая матери о прибытии в Псков Мартова, Владимир Ильич так и написал: «…«завертелся»… по случаю приезда долгожданного путешественника»¹⁶.

Жизнь в Шушенском отгораживала от ссыльных интеллигентских склок, но предельно ограничивала сферу общения. Владимир Ильич старался компенсировать это перепиской. Она велась им с десятками адресатов. Но лишь двое из них стали по-настоящему близки ему — и по духу, и по общему пониманию стоящих задач, и по восприятию жизни вообще. Это были Александр Потресов и Юлий Мартов.

До ареста никто из них не испытывал особой близости по отношению друг к другу. Между Ульяновым и Мартовым она зародилась в Питере после выхода из тюрьмы и долгого ночного разговора, о котором рассказывалось выше. В ссылке переписка стала интенсивной, а объемистые письма скорее напоминали неторопливый обстоятельный разговор, где даже небольшой перерыв ощущался как некий «разрыв непрерывности».

«Вопросов для разговора действительно накопилась масса, — писал Ульянов Потресову 27 апреля 1899 года, — а поговорить поподробнее, на темы литературного преимущественно свойства, здесь не удается… Без разговоров с коллегами чувствуешь себя слишком оторванным от писания. Здесь же один Юлий принимает все это вполне близко и активно к сердцу, но с ним проклятые «большие расстояния» мешают беседовать достаточно подробно»¹⁷.

Конечно, все трое были очень разными. Но в чем-то они как бы дополняли друг друга. Во всяком случае, Владимиру Ильичу импонировали интеллектуализм и обширная эрудиция Потресова, публицистический талант и человеческая жизнестойкость Мартова. А в Ульянове того и другого, судя по всему, привлекали основательность и то чувство реальной жизни, которое сегодня, видимо, назвали бы почвенностью. Совместная акция по подписанию ульяновского «Анти-Кредо» окончательно сблизила их. Эта общность позиции в главном как раз и создала возможность договориться еще там — в ссылке — о создании некой «литературной группы».

«В конце последнего года ссылки, — вспоминал Мартов, — я получил от В. И. Ульянова письмо, в котором он мне глухо предлагал «заключить тройственный союз», в который входил бы, кроме нас двоих, еще А. Н. Потресов, для борьбы с ревизионизмом и «экономизмом». Этот союз прежде всего должен соединить свои силы с «Группой освобождения труда». Сквозь строки письма я угадывал какое-то налаживающееся предприятие журнального характера. Я ответил, конечно, полным согласием, предлагая товарищам располагать моими силами и обещая, не медля ни одного дня, отправиться по окончании ссылки туда, куда это будет нужно»¹⁸.

И вот, наконец, они встретились…

Прежде всего речь зашла об общем впечатлении от первых встреч и контактов. Оно оказалось довольно неожиданным. «Александр Николаевич и Ульянов, — писал Борис Николаевский, — были даже несколько поражены тем приемом, какой им был оказан в самых различных кругах. Они ехали из ссылки с уверенностью, что будут встречены если не враждебно, то во всяком случае с большой настороженностью. Издали им казалось, что за «критиками», на которых они смотрели как на прямых противников, идет большинство молодых «практиков», — и были готовы выступить на борьбу против нового поветрия в качестве небольшого меньшинства. И вдруг оказалось, что не только молодые «практики», но и сами теоретики-«критики» встречали их, как признанных руководителей движения…»¹⁹

Владимир Ильич рассказал о встрече в Москве с Лалаянцем. Екатеринославский комитет, начав в январе 1900 года выпуск газеты «Южный рабочий», вступил в контакт с «Бундом» и взял на себя инициативу созыва в конце апреля в Смоленске II съезда РСДРП. Ульянова официально приглашали на съезд и предлагали взять на себя редактирование газеты — центрального органа партии.

Владимир Ильич ответил, что «он не один, а их небольшая группа — из трех человек: он и еще двое — Мартов и Потресов». Он ознакомит их с предложением, но при всех вариантах они смогут участвовать в съезде лишь как «особая, самостоятельная группа, не связывающая себя заранее решениями съезда». Что касается газеты, то «они это дело охотно бы взяли в свои руки, но опять-таки при условии, что они его будут вести в таком духе и направлении, в каком, по их мнению, следовало бы вести это дело, предварительно подробно изложив перед съездом свои взгляды на этот счет».

И наконец, Ульянов изложил Лалаянцу причину всех сомнений и оговорок: по его мнению, «действительному восстановлению партии должна предшествовать длительная подготовительная работа по выработке и установлению основных принципов в области организационных, программных и тактических вопросов, на которых должна быть построена партия, и тогда, по завершении такой работы, следовало бы созвать съезд»²⁰.

В искренности предложения Лалаянца сомневаться не приходилось. Но вот другая встреча — с посланником эмигрантского «Рабочего дела» — вызывала множество вопросов. Обычно, со слов Мартова, пишут, что это была встреча с Тимофеем Копельзоном, секретарем «Союза русских социал-демократов за границей». Между тем разговор с Копельзоном произошел позднее, а в марте в Псков приезжал Петр Павлович Маслов, с которым Ульянов переписывался еще с 80-х годов.

Выяснилось, что экономистское руководство «Союза» также активно включилось в подготовку съезда (смоленского) и направило в Россию Копельзона и Теплова для объезда организаций. Маслов рассказал Ульянову, что в редакции «Рабочего дела» сложились две группы. Одна — во главе с Тепловым — считает возможным сотрудничество с Плехановым, но, зная его характер, возражает «против его единоличного руководства [центральным] органом». Другая группа — Кускова, Прокопович, Иваншин — полагает, что работать с Плехановым невозможно, ибо он «настроен непримиримо ко всем молодым». В такой ситуации «тепловцы» готовы пригласить в центральный орган Ульянова, Потресова и Мартова, с тем чтобы они стали противовесом и против Плеханова, и против «кусковцев».

«Я приехал в Псков, — пишет Маслов. — В беседе, продолжавшейся почти до утра, [Ульянов] настаивал на необходимости борьбы против всей группы «Рабочего дела», не вступая ни с кем ни в какие соглашения и переговоры… Напрасно я старался убедить, что не следует сваливать в одну кучу всех эмигрантов, составлявших «заграничную группу». После реплики [Ульянова] «Плеханов не может ошибаться!», поразившей меня безграничной верой Плеханову, спор прекратился»²¹.

Не менее неожиданным оказалось и поведение Струве и Туган-Барановского — главных «предполагаемых противников». «Не без удивления узнал я от своих товарищей, — пишет Мартов, — что, подобно «рабочедельцам», наши «легальные марксисты» встретили их весьма радушно, явно показывая, что они готовы видеть в нашей группе естественную руководительницу социал-демократической партии и что они склонны поддержать наши начинания…»²²

В политике нет положения более глупого и унизительного, чем оказаться игрушкой или разменной монетой в чужой игре. Мартов сразу заподозрил в поведении «рабочедельцев» и «струвистов» интригу, макиавеллистский ход — попытку изолировать и низвергнуть Плеханова. Но Потресов и Ульянов успокоили его, заявив, что поведение «друго-врагов» свидетельствует не столько о желании перессорить их с группой «Освобождение труда», сколько о желании «проложить нашими руками мост к примирению с нею»²³.

Любая попытка с помощью интриг оторвать «литературную группу» от Плеханова была абсолютно бессмысленной, ибо о главном все уже было договорено с Засулич. Владимир Ильич рассказал о своей февральской беседе с Верой Ивановной в Питере. Она действительно жаловалась на то, что, утратив прочные связи с российскими организациями, группа «Освобождение труда» оказалась в сложном положении. Но духом они не падали. В феврале Плеханов выпустил брошюру «Vademecum [путеводитель] для редакции «Рабочего дела», в которую включил и ульяновское «Анти-Кредо», а Аксельрод — брошюру «Открытое письмо в редакцию «Рабочего дела». И оба эти издания пользовались в России большим спросом.

Ульянов в свою очередь сообщил ей тогда о попытке екатеринославцев и Бунда собрать съезд. О намерениях «литературной группы». О том, что в данной ситуации они, не сливаясь с группой «Освобождение труда», сохранят свою самостоятельность. И в заключение твердо заявил, что они не только «за Плеханова», но и в принципе не считают для себя возможным «вести дело без таких сил, как Плеханов и группа «Освобождение труда»…»²⁴. Так что слово было дано.

Но все эти, если можно так выразиться, «генеральские игры в партийных верхах» не имели бы существенного значения, если бы Ульянов, Потресов и Мартов не сошлись в главном — в оценке происходящего в социал-демократических «низах».

Встречи в Питере, Москве, Уфе, Самаре, Омске свидетельствовали о том, что кажущееся преобладание «экономистов» являлось не столько следствием их силы, сколько прямым результатом слабости организаций. Иными словами, самоограничение вопросами текущей экономической борьбы воспринималось многими социал-демократами не как «идейная позиция», а как констатация своей неспособности поставить вопросы, связанные с борьбой против самодержавия, в практическую плоскость. А стало быть, надо не отгораживаться от них, а помочь им и привлечь на свою сторону²⁵.

«Обсудив всесторонне вопрос, — рассказывает Мартов, — мы решили принять приглашение на съезд… и сейчас же списаться с группой «Освобождение труда», предложив ей прислать нам свой мандат на этот съезд. На съезд мы должны были представить обстоятельное «исповедание веры», в котором отчетливо были бы выражены революционные задачи партии, как мы их понимаем, и коллективную свою кандидатуру в редакторы партийного органа мы должны были принять только на основе утверждения съездом этой программы»²⁶.

Спор возник вокруг вопроса о взаимоотношениях со Струве и его друзьями. Мартов, который вообще недолюбливал Струве, полагал, что поворот легальных марксистов к либерализму вполне определился и вести с ними дело бесполезно и вредно, ибо, даже сотрудничая с социал-демократами, они будут тянуть одеяло на себя. Но Александр Николаевич объяснил ему, что без поддержки Струве все их планы повисают в воздухе.

На постановку легального журнала в Питере в то время необходимо было около 30–40 тысяч рублей. О такой сумме на свои нелегальные издания они не могли и помышлять. Две тысячи мог выделить из своих личных средств Потресов. Тысячу давала Калмыкова. Одну или две тысячи обещал Ульянову давний самарский знакомый Алексей Ерамасов. Еще тысячу рублей мог дать приятель Потресова по гимназии, богатый помещик и переводчик Канта Д. Е. Жуковский, в Саратове — губернский предводитель дворянства граф А. Д. Нессельроде, а в самом Пскове — бывший народник Николай Федорович Лопатин, получивший наследство от деда. Но, как выразился Потресов, вся эта «марксистообразная демократия» непременно закрыла бы «перед нами свои кошельки, если б Струве и К° объявили нам войну». Поэтому Александр Николаевич считал, что на определенных условиях союз со Струве необходим и надо держать себя по отношению к нему вполне лояльно и гибко²⁷.

Позиция Владимира Ильича была иной. Он, как и Мартов, был уверен, что эволюция Струве в сторону либерализма неизбежна. Но для того чтобы занять достойное место в кругу именитых земцев, ему необходимо было выступать в роли представителя «сильной революционной партии действия». Это и объясняло его готовность к сотрудничеству с социал-демократами даже в качестве «второй скрипки». А коли так, считал Ульянов, то не надо заниматься дипломатией, демонстрировать лояльность или идти на «союз». «По-моему, — писал он Потресову еще в январе 1899 года, — «утилизировать» — гораздо более точное и подходящее слово…»²⁸, то есть ограничиться сугубо деловыми контактами, несущими свои выгоды обеим сторонам.

В конечном счете все трое сошлись на том, что «разговоры со Струве и его коллегами, которые должны были вскоре приехать в Псков, должны вестись на основе ясно сформулированного нами нашего Сгеdо, в котором должна быть недвусмысленно подчеркнута наша позиция… Я предсказывал, — пишет Мартов, — что в этом случае соглашение будет сорвано в самом начале. «Посмотрим», — отвечали мне товарищи»²⁹.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.