Глава XVIII

Глава XVIII

В июле 1782 года я возвратилась в Петербург. Не имея здесь дома, я поселилась на своей даче, Кириакове, в четырех верстах от города. Сестра моя, Полянская, и ее дочь немедленно приехали ко мне. Они были единственными родственниками, оставшимися в живых в Петербурге; отец мой жил во Владимире, будучи там губернатором.

Через два дня по приезде я узнала, что князь Потемкин почти каждый день бывал у своей племянницы графини Скавронской, жившей по соседству со мной. Я послала к нему слугу с просьбой, чтобы его племянник навестил меня; через него я желала передать его светлости поручение к императрице. На другой день князь Потемкин явился сам, но, к сожалению, не застал нас дома — мы были у графа Панина.

Впрочем, на другое утро он прислал своего племянника, генерала Павла Потемкина. Я просила его сообщить своему дяде, чтобы тот выхлопотал мне особое позволение представиться с детьми императрице в Царском Селе. Вместе с тем я поручила ему узнать о результатах просьбы, поданной графом Румянцевым в Военную коллегию относительно определения моего сына его адъютантом, и наконец хотела знать, какой пост он может занять в армии.

Через два дня меня посетил генерал Потемкин и уведомил, что его дядя доложил Екатерине о моем приезде и по ее приказанию приглашает меня с детьми обедать в Царское Село, в следующее воскресенье. Здесь же, добавил он, я узнаю подробности касательно производства князя Дашкова.

Но я не могла воспользоваться любезным приглашением императрицы, потому что накануне мой сын тяжело заболел лихорадкой и всю ночь провел в бреду. Опасаясь за его жизнь, я забыла о своей собственной болезни и всю ночь провела у его постели, не надев даже чулки, хотя чувствовала ревматизм в коленях.

На другой день я поспешила увидеться с генералом Потемкиным, хотя бы на несколько минут. Это было сделано из уважения к императрице, притом мне хотелось узнать что-нибудь о назначении своего сына.

По прошествии четырех дней (в это время я принимала у себя только свою сестру Полянскую и друга нашего, доктора Роджерсона) мой сын был вне всякой опасности. Тогда я сама начала чувствовать ревматические припадки; они скоро прошли, но полное мое выздоровление продолжалось долго.

Это зависело, как я думаю, от моего страстного желания увидеться с Екатериной, потому что, откладывая со дня на день, я считала это время совершенно потерянным для моего сына. Через доктора Роджерсона, который видел государыню каждое воскресенье, я известила ее о своей болезни, не позволявшей мне встать с постели.

Едва поправившись немного, я не замедлила посетить Царское Село: на что материнская любовь не способна? С трудом я вошла в карету, и, хотя мы ехали тихо и с частыми остановками, это путешествие все же утомило меня.

Наконец я ступила во дворец, в приемную залу, через которую императрица обыкновенно проходила в церковь. Я решила подождать, но Екатерина вышла мне навстречу. Прием был самый искренний и благосклонный.

Как статс-дама я решила представить свою дочь, а гофмейстер провел моего сына. Государыня, заметив мое тревожное состояние и слабость и проводя рядом комнат, иногда сокращала шаг и останавливалась.

Возвращаясь из церкви, я была слишком утомлена, чтобы провожать Екатерину. Оставшись сзади и пропустив ее свиту, я пошла спокойно. В тронной зале я была встречена князем Потемкиным, который спросил меня, чего я желаю относительно князя Дашкова и каков его чин в армии. «Государыня, — отвечала я, — уже знает о моих желаниях. Что же касается его чина, то я думаю, вашему превосходительству как военному министру это лучше знать. Вот уже двенадцать лет как он зачислен императрицей юнкером в кирасирский полк. В то же время дано приказание производить его по порядку; о результате этого распоряжения я не знаю. Мне также не известно, принята или нет просьба графа Румянцева об определении моего сына его адъютантом».

Князь тут же оставил меня, и мне было неприятно, что он тотчас же уехал в город. Затем маршал двора известил, что императрица просит меня с детьми остаться обедать у нее.

Со времен Петра I наш придворный этикет был устроен на немецкий лад, предоставляя военному сословию известные преимущества и совершенно отделяя его от людей других состояний. Зная, что юнкер не имеет чести сидеть за одним столом с царицей, я изумилась такому приглашению.

Желая отдохнуть, я села в ожидании обеда в комнате, смежной с той, где императрица обыкновенно играла в шахматы.

Когда был подан обед, Екатерина, проходя через комнату, обратилась ко мне и громко сказала, чтобы слышала вся ее свита: «Я нарочно хотела оставить вашего сына юнкером еще на один день и в этом качестве пригласила его обедать с собой, чтобы показать мое отличное внимание, с которым я ставлю ваших детей выше всех других».

Этот комплимент возымел свое действие; он был выражен неподражаемо деликатно и так ловко напомнил о забытом обещании.

За обедом Екатерина посадила меня около себя и говорила исключительно со мной. Хотя я была хорошо настроена и чувствовала себя недурно, но есть ничего не могла, что вызвало замечание государыни. Она сказала, что мне необходимо немного отдохнуть и что комнаты уже приготовлены для меня. Я была очень рада встретить такое милое внимание и собралась с силами, чтобы сопутствовать императрице во время ее вечерней прогулки. Она опять приноравливалась к моей слабой походке, останавливала меня и при каждом повороте давала отдохнуть. По окончании прогулки я села в карету и отправилась в Петербург, боясь быть вдали от дома в своем положении.

На другой день я получила от Екатерины копию указа, по которому мой сын был произведен в капитаны Семеновского гвардейского полка, что давало ему чин лейтенант-полковника. Я была необычайно рада, Дашков еще больше. Спокойствие духа и прекрасная летняя погода поправили мое здоровье скорее, чем я надеялась.

Когда двор переехал в Петербург, на этот раз раньше обыкновенного, я явилась поблагодарить Екатерину за производство сына. Императрица приняла меня так же благосклонно, как и в Царском Селе. На следующий вечер пригласила в эрмитажный театр — честь, доступная немногим, потому что он был очень тесен, а отделка его еще не окончена.

На следующий день я повезла своих детей на обед к первому министру, графу Панину, дача которого была недалеко от нас. Во время обеда явился офицер и подал мне письмо от князя Потемкина, написанное по приказанию императрицы. В этом письме Екатерина предложила мне назначить по собственному моему выбору имение, за исключением поземельной казенной собственности, которая в силу нового распоряжения признавалась неотчуждаемой. Я искренне благодарила императрицу за ее доброе желание, но в то же время отвергла всякий выбор со своей стороны, предоставив ей самой назначить, что вполне удовлетворит меня.

Через два дня я получила другое письмо от князя. Он уведомил меня, что ограничения относительно приобретения коронных земель не распространяются на Белоруссию. Напротив, государыня желала бы отдать их под управление русских дворян. Если такое приобретение согласуется с моими желаниями, то я могу выбрать себе свободные участки, более плодородные, чем в самой России.

Отвечая на письмо, я возразила так: «Если наследственные владетели принимают ответственность перед правительством в употреблении таких прав, перешедших к ним от предков, то собственники крестьян и земель, творимые по одной милости государя, еще строже должны отвечать за свои обязанности. Мои распоряжения в управлении имением детей именно основывались на этом убеждении; к счастью, польза их доказывается возрастающей промышленностью, благосостоянием и счастьем крестьян, подвластных мне. Но могу ли льстить себя надеждой на тот же успех в управлении полупольского и полуеврейского народонаселения, не знакомая ни с их образом жизни, ни с языком? Заботясь об их улучшении, я не найду и половины удовольствия в таком владении».

Мы обменялись несколькими письмами по этому предмету; в заключение я объявила, что все, что императрица признает моей собственностью, я принимаю как неожиданный и незаслуженный дар.

Через два дня я получила письмо от первого секретаря, графа Безбородко, с приложением копии указа, по которому мне жаловалось поместье Круглово с двумя тысячами пятьюстами мужиков. Это имение прежде принадлежало гетману Огиньскому и в его руках было очень обширным, занимавшим много земли на обоих берегах реки Друти. Но при первом разделе Польши, когда эта река была положена границей Белоруссии, многие леса и деревни, самая лучшая часть имения, осталась на польской территории.

Кажется, императрица не знала об этом раздроблении земли и была уверена, что все Круглово принадлежит мне и что подарок ее равняется тем имениям, которые она раздавала своим первым министрам. Это, между прочим, было заметно из ее слов, когда я приехала поблагодарить ее. «Я очень счастлива, — сказала она, — что такое обширное имение перешло в ваши руки. Огиньский, как неблагодарный владетель, не заслуживал его».

Этот Огиньский долго был врагом России, иногда явным. Наконец многим обязанный Екатерине, он отказался дать присягу на владение своими землями в Белоруссии, покоренной императрицей. Я часто вспоминала о ее замечании. На следующий год, посетив свое поместье, я уверилась окончательно, что Екатерина не имела никакого понятия о его состоянии. К своему крайнему удивленно, я нашла крестьян ленивыми, грязными и предающимися отчаянному пьянству, так что они едва походили на людей.

В имении не было достаточно леса даже для обыкновенного отопления. Чтобы выкурить немного водки, необходимо было обращаться в соседние владения. Здесь не было ни одного парома для перевозки необходимых вещей, и на десять человек приходилась одна корова, на пять крестьян — одна лошадь. Кроме того, народонаселение, включая всех грудных детей, было на сто шестьдесят семь душ меньше: ясное доказательство воровства и небрежности чиновников, которые ради личных выгод готовы скрыть или покровительствовать всякому злоупотреблению, небесполезному для их кармана. Поэтому-то государственные крестьяне и находятся в гораздо худшем положении, чем все прочие сословия в России.

Относительно недостачи в числе крепостных, утвержденных за мной указом, я могла бы жаловаться Сенату, и он вознаградил бы меня, нисколько не беспокоя императрицу, но я рассудила об этом. В продолжение первых двух дет я употребила весь капитал, каким только могла располагать, на улучшение своего нового поместья.

Но возвращаюсь к прерванному своему рассказу. Маршал двора сообщил мне, что я могу посещать домашние концерты Екатерины, на которых никто, даже статс-дамы, не могли присутствовать без разрешения государыни. Я упоминаю об этом как об особом расположении ко мне Екатерины в ту пору, стоившем мне нескольких врагов и возбудившем против меня придворную зависть, хотя состояние мое было далеко незавидное.

В первый же вечер я отправилась на эти концерты. Едва вошла в комнату, как императрица обратилась ко мне с вопросом: «Почему же, княгиня, вы одни?». Я не совсем поняла ее, но она тотчас же добавила: «Почему вы без детей? Мне очень жалко, что вы за отсутствием их будете здесь не в своей тарелке».

Поняв смысл этого замечания, я сердечно поблагодарила ее за внимание.

У меня не было в Петербурге дома. Чтобы избежать лишних расходов на наем квартиры и сберечь что-нибудь для своего сына, я продолжала жить на даче до глубокой осени. Однажды императрица спросила, неужели я живу до сих пор за городом. Я отвечала утвердительно. Она заметила, что жить в такую позднюю осень и притом в холодном доме, недавно затопленном водой, очень опасно для моего здоровья. «Потому что, — прибавила она, — ваша дача — чистое болото, очень опасное для развития ревматизма. Поэтому я очень желала бы купить дом герцогини Курляндской, весьма удобное для вас помещение, если бы только я не была убеждена, что ваш собственный выбор будет лучше моего. Потрудитесь, пожалуйста, заглянуть; если он понравится вам, я дарю его в вашу собственность».

Уверив императрицу в своей глубокой признательности за ее доброту, я обещала на следующей неделе посмотреть некоторые дома, не называя имени покупателя. Во-первых, я осмотрела дом, указанный Екатериной. Он стоял на одной из лучших улиц, обширный и превосходно отделанный; цена его была пятьдесят восемь тысяч рублей. Потом я видела дом на Мойке, принадлежавший Нелединской и очень прилично обставленный; за него просили восемнадцать тысяч рублей. Дальше я не справлялась, остановившись на последнем. Я сказала Нелединской, что в течение недели будет решено, куплю я этот дом или нет, попросив ее составить смету мебели, которая должна остаться в этом доме. На все мои требования она согласилась. Но в конце недели, когда я явилась заключить купчую, к крайнему моему удивлению, Нелединская уже выехала из дома и вывезла большую часть мебели. Оставленный здесь слуга сообщил мне, что никакой сметы не было сделано.

Я была рассержена таким обманом и вовсе не считала эту женщину способной на такой поступок, но, услышав от князя Голицына, что он сам видел из окна, как переносились мебель в другой нанятый ею дом, я решила поступить так, чтобы не давать повода сплетничать в городе насчет моей простоты или плутовства Нелединской. Я послала сказать ей, что, так как она не сдержала своего обещания, я освобождаю себя от всяких обязательств; в вознаграждение же за ее переезд и наем квартиры я беру ее дом на год за четыре тысячи рублей, с платой самой выгодной для нее.

Это предложение имело и другой расчет, который я задумала осуществить при дворе через князя Потемкина: вместо дома мне хотелось выхлопотать у императрицы определение дочери Полянской во фрейлины, что было близко моему сердцу и составляло одно из пламенных желаний моей сестры.

В следующее свидание с Екатериной она спросила меня, нашла ли я дом по своему вкусу. «Я пока наняла себе квартиру», — отвечала я. — «Но почему же вы не купили?» — поинтересовалась государыня. — «Да потому, — сказала я, улыбаясь, — что покупка дома — такое же серьезное дело, как выбор мужа: надо долго рассуждать, прежде чем решиться».

Таким образом, покупка дома была на время отложена, чему я была рада, хотя другие удивлялись, зная, что императрица уполномочила меня в этом отношении самым свободным выбором. Каждый преследовал меня расспросами и советами. Один из друзей серьезно уверял, что я прослыву дурой при дворе, подобно тому, как уже одурачила меня Нелединская. «Кто знает, — сказал он, — ваши побуждения и кто поймет их!»

Мой ответ на все эти замечания, в которых иногда проглядывало более иронии, чем дружбы, походил на ответ одного глупого немецкого барона, некогда мне знакомого: он мучил каждого, подходившего к нему, говоря на французском языке, в котором он еле смыслил, а когда ему заметили, что он говорит непонятно, сказал: «Какое мне до этого дело, если я понимаю сам себя».