Глава 7 Без вины виноватые
Глава 7
Без вины виноватые
У лошадей нет чувства патриотизма. Их нельзя заставить голодать.
Пьер Антуан Брюно Дарю, главный комиссар Великой армии
Как бы противоестественно ни выглядела женщина на войне и насколько бы абсурдно ни смотрелось оружие в женских руках, это можно объяснить. Наравне с мужчинами женщины сражаются за свою родину, мстят за погибших мужей, братьев и отцов, за свою поруганную честь, защищают своих детей.
Но во имя чего в бою погибает бессловесное животное, преданное только своему хозяину? С какой дьявольской энергией ищется применение его инстинктам для разрушительных целей! Этот грех целиком падает на человека.
Испокон веков люди использовали на войне животных. Там, где было возможно не рисковать собой, они без зазрения совести посылали на смерть своих «меньших братьев».
В древности защитники крепостей опускали крокодилов и ядовитых змей во вражеские подкопы, натравливали на неприятеля своры боевых псов, гнали слонов, а уж о роли лошадей говорить не приходится.
Кроме непосредственного участия в сражениях, животных безжалостно и без остатка использовали для нужд армии. Достаточно вспомнить кожаные сапоги, ремни и портупеи, овчинные тулупы, телячьи ранцы, петушиные перья на шляпах, медвежьи шапки гренадеров, леопардовые тюрбаны на драгунских касках и конские хвосты, развевающиеся на шлемах кирасиров, на воинских бунчуках…
А сколько домашнего скота было забито, чтобы накормить тысячи и миллионы вооружённых людей, занятых убийством друг друга! Солдат, как известно, должен быть сытым. И прожорливая война требует не только человеческих жертв. Когда перестаёт хватать запасов, очередь доходит до диких зверей. Так было всегда.
Перед Грюнвальдской битвой в Беловежской Пуще заготавливалось кабанье и оленье мясо для польско-литовско-русской армии. Войско Ивана Грозного, двигаясь на Казань, чтобы не обременять себя лишними обозами, кормилось лосятиной. Буры охотились на антилоп, которые являлись основной провизией в их армии. Для заготовки продовольствия для фронта в Великую Отечественную в Сибири и на Камчатке без счёта били медведей…
Но иногда некоторым животным везёт, и они становятся ротными, батальонными или полковыми талисманами. Их балуют, откармливают и охраняют, как знамя части. Их выводят на строевые смотры. Во многих документальных кинохрониках можно увидеть, как на параде иностранных армий перед марширующим подразделением ведут какого-нибудь козла, увешанного значками и медалями. И он, не обращая внимания на грохот барабанов и трубный рёв, ступает с такой важностью и достоинством, словно понимает собственную значимость.
В частях нашей армии, находящихся в горячих точках, тоже появляются талисманы. Ими может быть гусь, шея которого украшена лоскутком десантной тельняшки. Это означает, что гусь — не еда, а товарищ по оружию. Или приручённый сокол. Или даже лягушка, обосновавшаяся в полевом рукомойнике. И солдаты с трогательной заботой подливают в рукомойник воду, чтобы создать лягушке самые благоприятные условия для армейской жизни.
Действительно ли живые талисманы являются своего рода оберегами, или просто смягчают сердца солдат, которые видят рядом беззащитное существо, — неизвестно. Но в XIX веке имам Дагестана и Чечни Шамиль в одном из разрушенных русской артиллерией аулов подобрал маленького котёнка. Он всюду возил его с собой, кормил собственноручно кусочками куриного мяса и искренне считал, что с судьбой подобранного им котёнка связана его собственная судьба. И предчувствие не обмануло Шамиля — вскоре после смерти животного последнее убежище имама, горный аул Гуниб, был взят войсками князя Барятинского, а сам Шамиль попал в плен. Так что пусть каждый делает свои выводы.
В заключение приведу анекдот об одном таком талисмане, суть которого сводится к надписи на надгробии: «Здесь лежит любимец полка мул Парсифаль, за свою жизнь лягнувший 214 рядовых, 27 лейтенантов, 11 капитанов, 5 майоров, двух полковников и одну мину».
Лошади. Мы часто говорим «эскадрон», «полуэскадрон» или «кавалерийский полк» и даже хорошо знаем их численность, но вряд ли в наш техногенный век можем воочию представить себе эти кавалерийские подразделения, ощутить их силу и боевой потенциал. Ведь кадры кино являются всего-навсего зрелищем и никак не передают того психологического эффекта, который оказывает в сражении конница…
Когда я еду на свою дачу мне приходится проделывать километровый путь пешком между автобусной остановкой и собственно дачным участком. Тропинка вьётся по живописному заливному лугу, на котором с утра до вечера пасётся деревенское стадо. С полсотни коров. Это как раз полэскадрона. И каждый раз я прикидываю, какое пространство стадо занимает на лугу. Особенно если его вытянуть в линию шеренги в две-три. Существенное, надо сказать, выходит пространство. А потом мысленно увеличиваю стадо в два раза и получаю эскадрон. А потом я множу полученное число на пять, шесть или на десять, в зависимости от того, какой вид кавалерии мне фантазируется, и получаю полк. И представляю, что это вражеский полк, и он несётся на меня, пехотинца! И перед моими глазами возникает страшное зрелище.
Я рядом с коровой-то чувствую себя неуютно: каким-то маленьким, щуплым и слабым. Но коровы — существа пугливые. Достаточно крикнуть «гэть!» и взмахнуть руками, как эти животные шарахнутся в сторону, толкаясь толстыми боками и чавкая копытами по пыльной дороге.
Совсем другое дело, когда вместо них оказываются боевые кони, управляемые опытными вооружёнными всадниками, упивающимися яростью атаки. И вся их масса несётся на тебя с дикими криками и гиканьем и с единственным желанием опрокинуть тебя, затоптать, изрубить. Дрожит под ногами земля, рты кавалеристов искажены в крике, храпят кони, стелясь над землёй в бешеной скачке. Какие самообладание и мужество должны быть у пехотинцев, чтобы не броситься врассыпную перед этим тараном из мускулов и сабель, а стоять и сражаться!
Возможно, зачастую стойкость пехоте придаёт сознание того, что бегство означает явную гибель под клинками — от коня не убежишь. Но ведь немало случаев, когда бежали, а это значит солдатам было так страшно, что слабая мысль: «А вдруг уцелею?» вдруг начинала казаться спасительной.
А какая выучка должна быть у кавалеристов, чтобы кинуться в контратаку и на галопе сшибиться конскими грудями, удержать коня от падения, удержаться в седле самому и в ту же секунду отразить удар, рубануть в ответ!
Любители истории хорошо знают романтику закованных в доспехи рыцарей Средневековья, эскадронов Мюрата под Эйлау, легкоконных лорда Кардигана под Севастополем…
Но при всей удали и лихости этих легендарных кавалерийских атак я как-то не могу забыть, что в них тяжёлые алебарды подрубали конские ноги, пики и штыки вонзались в морды, раскалённые осколки вспарывали животы, и в такие моменты лязг железа и гром орудий на поле боя перекрывало пронзительное ржание. Когда я думаю об этом, мне почему-то всегда слышится в нём отчаянное: «За что?!»
Пусть люди воюют, если уж подобное злодеяние им на роду написано, пусть убивают друг друга, изобретают всё более и более совершенные средства для взаимоумерщвления, но насколько же бесчеловечно использовать в качестве оружия другие живые существа! Может быть, поэтому на войне солдаты с сухими глазами проходят мимо погибших товарищей, но, как дети, плачут над убитым конём?
Я смотрю, как, спустя шестьдесят лет после войны, ветеран кавалерийского корпуса генерал-майора П.А. Белова рассказывает по телевидению о рейде под Москвой. Корпус вернулся из боёв пеший, без лошадей. Треть погибла в бою, треть пала от бескормицы, треть пришлось забить и съесть, чтобы бойцам не умереть с голоду. Ветеран рассказывает не о налётах и рубках, а о том, как в зимнем лесу были объедены вся хвоя и кора на деревьях на высоту до трёх метров. Как лошади с выступающими сквозь шкуру рёбрами пытались подняться на дрожащих от слабости ногах и дотянуться до уцелевших веток. И ветеран вдруг замолчал. Закрыл лицо руками. Заплакал…
Не менее жуткие сцены происходят, когда обезумевшие от голода солдаты буквально разрывают лошадей на части. Одно дело прочитать в военной литературе: «Отступающие войска питались кониной», и совсем другое — воспоминания очевидца: «Сперва начали убивать самых тощих лошадей, застреливая их на месте. Оставалось ещё немного соли и приправ; но и это скоро уничтожилось; стрелять лошадей уже перестали и прямо вырезывали куски мяса из живых лошадей. Несчастные животные, обливаясь кровью, дрожа всем телом, стояли как оглушённые и, наконец, падали обессиленные на землю. Французы прежде всего вырезали лошадям языки, не добивая их окончательно. При этом отступлении нет ничего ужаснее воспоминаний тех зверств, которые люди совершали над людьми и животными».
Вот ещё одно свидетельство. «С лошадьми обращаются ещё хуже. Последние (главным образом войсковые лошади), оставленные своими всадниками и обессиленные, инстинктивно следуют за колонной, стараясь приблизиться к людям, от которых ожидают ухода и корма. Этих бедных животных убивают самым жестоким образом, с единственной целью достать кусок мяса; я видел у дороги многих лошадей, которым были отрублены задние ноги и которые ещё оставались живы».
В самом бою жизни и коня и человека зависят от действий друг друга. Поэтому кавалеристы были обязаны уметь не только владеть оружием и управлять животным, но и чувствовать его: ухаживать, кормить, поить, следить, чтобы снаряжение было правильно подогнано и не набивало спину, ежедневно чистить.
За подобную заботу благодарное животное отвечало послушанием и верностью, доходившей до самопожертвования.
Поэтому столь тягостное впечатление производят такие приёмы кавалерийского боя, как поднятие коня на дыбы, чтобы он своей грудью принял выстрел или удар копья, направленные во всадника. Или укладывание коня на землю и ведение огня лёжа, прикрываясь от вражеских пуль телом четвероногого друга, словно живым бруствером.
Жестоко. Вдвойне жестоко, что сознательно используется покорность животного.
Конечно, конница может оказать большое психологическое воздействие, особенно на неопытного и неподготовленного противника.
Достаточно вспомнить, как испанцы в железных кирасах, верхом на лошадях, наводили ужас на американских индейцев. До нас дошли их донесения своим вождям о том, как на побережье «появились бледные бородатые люди, которые носят блестящие шлемы и латы, ездят на каких-то невиданных животных, быстрых как ветер». Некоторым туземцам казалось, что всадник и лошадь представляют собой одно целое.
Прошло немало времени, прежде чем они смогли оказать захватчикам достойное сопротивление. И не последнюю роль в этом сыграли захваченные у европейцев лошади, которых индейцы стали разводить. Они научились использовать сёдла и уздечки. В результате всадники, вооружённые копьями, боло и лассо и атаковавшие с короткой дистанции, оказались вполне боеспособными и причинили колонизаторам немало хлопот.
Но конница не всегда обладала свойственной ей ударной силой. Иногда к ней относились пренебрежительно и даже с насмешкой.
Например, в V–IV вв. до н. э. Ксенофонт писал в «Истории Греции»: «Десять тысяч всадников — всё-таки не более десяти тысяч человек, потому что никто в сражении не был никогда убит от укушения или удара лошади. Мы гораздо сильнее каждого всадника, который обязан держаться на хребте лошади в совершенном равновесии. (В эпоху Ксенофонта греческие всадники не пользовались сёдлами и тем более стременами (Примеч. ред.). Он не только боится наших ударов, но и опасается упасть с лошади. Мы же, упираясь твёрдою ногою, поражаем сильнее, если к тебе кто приближается, и вернее попадаем в цель. У всадников против нас выгода одна: скорее спастись бегством».
И римская конница тоже долгое время показывала низкие боевые качества. По упоминаниям современников, римляне «…не умели ездить верхом; свои же собственные лошади победили их…»
Кавалерия всегда требовала к себе повышенного внимания. Ксенофонт был прав. Это не десять тысяч мужиков, которых можно одеть в одинаковые сермяги и картузы, раздать им топоры и в результате получить пехотную дивизию народного ополчения. Кавалерию на ровном месте создать не так просто.
Дворянин Посошков в XVII веке с горечью констатировал состояние русской кавалерии: «…На конницу смотреть стыдно: лошади негодные, сабли тупые, сами скудны, безодёжны, ружьём владеть не умеют; иной дворянин и зарядить пищали не умеет, не только что выстрелить; убьют двоих или троих татар и дивятся, ставят большим успехом, а своих хотя сотню положили — ничего…»
Австриец Парадиз, наблюдавший русскую армию в начале XVIII века, писал, что «кавалерию за драгунов и почитать нельзя», лошади до того плохи, что ему часто случалось видеть, как драгуны, сходя с коней, валили их на землю. И хотя петровские драгуны в конце концов взяли верх над кавалерией Карла XII в Северной войне, позднее императрица Анна вновь признавала, что «до сего времени при нашей кавалерии употребляемые лошади по природе своей к стрельбе и порядочному строю весьма не способны»…
Всё дело в том, что лошадь плюс солдат ещё не означает кавалериста. Это только в компьютерных играх из табуна мустангов можно в два счёта сформировать конницу. Но мирная лошадка от сохи или степной вольнолюбец не годятся для военных действий. Для этого требуются специальные породы, конезаводы, длительная выездка и обучение. Попробуйте выстрелить над ухом у неприручённой лошади? Встанет на дыбы и понесёт.
Поэтому на войне всегда считалось большой удачей, если удавалось захватить уже подготовленных боевых лошадей.
На самом деле обучение животных было делом опасным и зачастую весьма жестоким. Граф Д.Е. Остен-Сакен писал в своих мемуарах: «Приёмы выездки были вроде следующих: если лошадь дика, то её повалят, положат мешки с песком пудов 5–6 весом, на морду наденут капуцин и на корде гоняют до изнеможения. Через два дня — то же, но уже под седлом. Затем — окончательная выездка: на выгоне лихой всадник, силач с нагайкой, мгновенно вспрыгивал на коня и, подняв ему голову, мчался по кругу версты три до изнурения. Мало-помалу круги уменьшались всё ближе к конюшне, с переходом в рысцу, потом в шаг, и, дотащившись до конюшни, наконец слезали. Иногда то же повторялось и на следующий день, но уже с меньшим сопротивлением лошади. Этим и заканчивалась вся выездка. Она сопровождалась иногда разбитием, по большей части — надорванием и запалом. Большая часть лошадей носила, а некоторые опрокидывались… Ни одно конное учение не обходилось без падения нескольких человек и увечья…»
Даже для транспортных нужд армии годилась далеко не каждая лошадь. Командиру рано радоваться, если в его обоз пригоняют необъезженных лошадей для, казалось бы, вполне мирной работы — перевозки имущества и снаряжения.
Летом 1945 года Красная Армия готовилась к проведению Маньчжурской операции против японцев. Забайкальскому, 1-му и 2-му Дальневосточным фронтам предстояло перейти через горные перевалы Большого Хингана и совершить марш через безводную пустыню Гоби. В таких условиях далеко не всегда можно было положиться на «полуторки», «ЗиСы» и даже на мощные «студебеккеры». И, как обычно, часть грузов была переложена на вьючных животных. Монгольские союзники предоставили в распоряжение советского командования десятки тысяч лошадей.
Казалось бы, набрасывай на скотину тюки и — вперёд. Но не тут-то было!
«На спины лошадей вначале безуспешно пытались надеть сёдла с надстройками из штырей, винтов, застёжек. На сёдла крепились ствол или плита миномёта, лотки с боеприпасами. Потом-таки научились, и лошади привыкли к этой процедуре.
Вначале с сёдлами ничего не получалось. Свободолюбивые монгольские скакуны тряслись, как в лихорадке, увидя необыкновенные металлические конструкции. Их приходилось держать вчетвером-впятером для того, чтобы набросить на спину громыхающее металлом седло. Кстати говоря, ничего другого и нельзя было ожидать от лошади, только вчера беспечно носившейся по просторам.
Но седло ещё, как говорится, полбеды. Лошади не хотели есть овёс, пить из ведра или корыта. Они привыкли к подножному корму, природным водным источникам и снегам. А ковка! Тот, кто знаком с этим, знает, что даже обычную лошадь, ту, на которой возят грузы и пашут, подковать нелегко. Нужна немалая сноровка и ловкость, чтобы завести её в специальный кузнечный станок, очистить копыто и прибить гвоздями подкову. Но в армии тягловая сила должна быть на добротных металлических подковах. И вот спутанного степняка приходилось буквально вдесятером втаскивать в кузнечный станок. Даже в таком состоянии лошадь сопротивлялась, как могла, отбивалась, пыталась кусаться. К этой процедуре привыкали постепенно».
А начальство торопит, ругается, грозит трибуналом за срыв установленных сроков. Ему нет никакого дела, что бестолковые солдаты, бывшие городские жители, не могут приручить строптивых животных. В соседнем подразделении смогли же! Мало ли что в нём служат несколько пастухов и конюхов. Выкручивайтесь как хотите, делитесь опытом, но чтоб к времени «Ч» батарея была готова к маршу! И не дай бог вам нарушить его график.
И тогда уговорами, кусочком сахара, кнутом, ударами приклада начинается приручение несчастных лошадей, которые никак не могут взять в толк, что от них требуется, почему их лишили свободы и мучают? Они ещё не знают, что совсем скоро их ожидают изнурительный труд, боль, голод и возможно, гибель. Война.
Зато если и люди, и лошади были закалёнными в боях, то не было ничего страшнее кавалерийской атаки, сметающей всё на своём пути. Чего только не придумывали, чтобы защититься от неё! Построение пехоты в каре, треугольники и круги, специальные деревянные рогатки, «волчьи ямы», пятиметровые пики… Всего не перечислишь.
Но остановить обезумевших в общем ритме несущейся лавы животных могла только смерть. Или естественное препятствие.
«Эскадроны, видневшиеся сквозь местами разорванное огромное облако дыма, извивались и вздувались, как щупальца полипа. Среди пушечных залпов и звуков фанфар — хаос касок, криков, сабель, резкие движения лошадиных крупов, страшная и вместе с тем послушная воинской дисциплине сумятица. А надо всем этим — кирасы, словно чешуя гидры…
За гребнем плато, укрываясь за батареей, английская пехота, построенная в тринадцать каре, по два батальона в каждом, и в две линии: семь каре на первой, шесть — на второй, взяв ружья наизготовку и целясь в то, что должно было перед ней появиться, ожидала спокойная, безмолвная, неподвижная. Она не видела кирасир, кирасиры не видели её. Она прислушивалась к нарастающему приливу этого моря людей. Она всё яснее различала топот трёх тысяч коней, бежавших крупной рысью, мерный стук их копыт, бряцание сабель, звяканье кирас и могучее, яростное дыхание. Наступила грозная тишина, потом внезапно над гребнем возник длинный ряд поднятых рук, потрясающих саблями, каски, трубы, штандарты и три тысячи седоусых голов, кричавших: „Да здравствует император!“ Вся эта кавалерия обрушилась на плато. Это походило на начинающееся землетрясение.
Вдруг произошло нечто трагическое: налево от англичан, направо от нас раздался страшный вопль, кони кирасир, мчавшиеся во главе колонны, встали на дыбы. Очутившись на самом гребне плато, кирасиры, отдавшиеся во власть необузданной ярости, готовые к смертоносной атаке на неприятельские каре и батареи, внезапно увидели между собой и англичанами провал, пропасть. То была пролегавшая в ложбине дорога на Оэн.
Мгновение это было ужасно. Перед ними, непредвиденный, круто обрывавшийся под копытами коней меж двух откосов зиял овраг глубиной в две туазы. Второй ряд конницы столкнул туда передний, третий столкнул туда второй; кони взвивались на дыбы, откидывались, падали на круп, скользили по откосу вверх ногами, сбрасывали и подминали под себя всадников. Отступить не было никакой возможности, вся колонна словно превратилась в метательный снаряд; сила, собранная для того, чтобы раздавить англичан, раздавила самих французов. Преодолеть неумолимый овраг можно было лишь набив его доверху; всадники и кони, смешавшись, скатывались вниз, давя друг друга, образуя в этой пропасти сплошное месиво тел, и только когда овраг наполнился живыми людьми, то, ступая по ним, перешли уцелевшие. Почти треть бригады Дюбуа погибла в этой пропасти…
При одной мысли о том, сколько храбрецов там погибло и какою смертью, сердце невольно содрогается.
Если существует на свете что-либо ужасное, если есть действительность, превосходящая самый страшный сон, то это: жить, видеть солнце, быть в расцвете сил, быть здоровым и радостным, смеяться над опасностью, лететь навстречу ослепительной славе, которую видишь впереди, ощущать, как дышат лёгкие, как бьётся сердце, как послушна разуму воля, говорить, думать, надеяться, любить, иметь мать, иметь жену, иметь детей, обладать знаниями, — и вдруг, даже не вскрикнув, в мгновение ока рухнуть в бездну, свалиться, скатиться, раздавить кого-то, быть раздавленным, видеть хлебные колосья над собой, цветы, листву, ветви и быть не в силах удержаться, сознавать, что сабля твоя бесполезна, ощущать под собой людей, над собой лошадей, тщетно бороться, чувствовать, как, брыкаясь, лошадь в темноте ломает тебе кости, как в глаз тебе вонзается чей-то каблук, яростно хватать зубами лошадиные подковы, задыхаться, реветь, корчиться, лежать внизу и думать: „Ведь только что я ещё жил!“»
Изнанка военной романтики всегда имеет неприглядный вид. И для меня слова поэта: «Смешались в кучу кони, люди», всегда ассоциируются с описанной выше картиной.
На страницах истории нашлось немало места для славы тяжёлых рыцарских коней, вместе с всадником представляющих самостоятельную боевую единицу. Как танк. И для быстрых монгольских и арабских скакунов под сёдлами прирождённых азиатских наездников, изнуряющих врага молниеносными атаками и быстрым отходом. И для вымуштрованных лошадей рейтаров, медленной рысью, колонной приближающихся к вражескому строю. На расстоянии 8–10 шагов их всадники разряжали свои пистолеты в противника, и лошади сворачивали влево, пристраиваясь в хвост колонны, называвшейся «караколе». Это напоминало игру «Ручеёк».
Веками кавалерия господствовала на поле боя (за редкими исключениями, пока огнестрельное оружие не взяло верх в этом соревновании скорости со скорострельностью).
И хотя к середине XVIII века кремнёвые ружья, при скорострельности один выстрел в минуту, были эффективными на дистанции не более 300 шагов, а наиболее губительное действие орудийной картечи начиналось с 300 метров, при Кунерсдорфе в 1759 году прусские эскадроны генерала Зейдлица полегли под ливнем свинца.
Впрочем, залповый ружейный огонь и картечь 3-, 6- и 12-фунтовых орудий ещё можно было преодолеть бесстрашной атакой кавалерийской массы. Несущийся в галопе конь покроет триста метров за считанные секунды и вряд ли позволит врагу перезарядить оружие.
И тогда появились нарезные игольчатые скорострельные ружья Дрейзе и Шаспо, заряжающиеся с казённой части патроном. Они вели прицельный огонь на 600–1500 метров. Расстояние до противника увеличилось, возросло время атаки, а значит, дольше приходилось находиться под огнём. На вооружение были приняты картечницы (митральезы) Тейлора и Реффи со скорострельностью до 250 выстрелов в минуту. Кажется, такой крупной цели, как лошадь, теперь было не место на поле боя.
Но кавалерийские атаки в плотном строю продолжались в надежде «протаранить» вражеские позиции, используя всё тот же козырь — скорость. И во время Гражданской войны в США 1861–1865 гг., и во Франко-прусскую войну 1870–1871 гг. они были отнюдь не редкостью.
Каково же приходилось в них людям и животным, мчащимся навстречу рою пуль!
«В ложбине, чуть пониже Крестовой горы, слева от дороги, была собрана вся дивизия генерала Маргерита: три полка африканских стрелков, один полк французских стрелков и один гусарский. Трубы подали сигнал: „Спешиться!“ Раздалась команда офицеров: „Подтянуть подпруги! Укрепить вьюки!“
Проспер слез с коня, размял ноги, погладил Зефира. Бедный Зефир так же ошалел, как его хозяин, и был изнурён нелепой работой, к которой его принуждали. Да ещё он тащил на себе целый склад: за седлом — бельё в седельных кобурах, сверху — свёрнутый плащ, куртка, рейтузы, сумка со скребницами, а поперёк — ещё мешок с довольствием, не считая бурдюка, фляги, котелка. С огромной нежностью и жалостью к коню Проспер подтягивал подпруги и проверял, всё ли хорошо держится.
Мгновение было мучительное. Проспер был не трусливей других, но у него так пересохло во рту, что он закурил папиросу. Когда идёшь в атаку, каждый может сказать: „На этот раз мне каюк!“ Ждать пришлось добрых пять-шесть минут; говорили, что генерал Маргерит поехал вперёд, ознакомиться с местностью. Войска ждали. Все пять полков построились в три колонны, по семи эскадронов в каждой: хватит пушечного мяса!
Вдруг трубы дали сигнал: „По коням!“ И почти сейчас же раздался новый сигнал: „Сабли наголо!“
Командиры всех полков уже поскакали вперёд, и каждый занял свой боевой пост в двадцати пяти метрах от передовой линии. Ротмистры находились на своём посту, во главе своих эскадронов. И опять началось ожидание в мёртвой тишине. Ни звука, ни дыхания под жгучим солнцем. Только бились сердца. Ещё один последний приказ, и вся эта застывшая лава двинется, ринется ураганом.
На вершине холма показался верхом на коне раненый офицер; его поддерживали два солдата. Сначала его не узнали. Но вдруг раздался неясный ропот и прокатился яростный гул. Это был генерал Маргерит; пуля пробила ему обе щеки, он был обречён. Он не мог говорить, только протянул руку в сторону неприятеля.
Гул всё разрастался.
„Наш генерал!.. Отомстим за него! Отомстим!“
Командир 1-го полка взмахнул саблей и громовым голосом крикнул:
„В атаку!“
Заиграли трубы. Войска двинулись сначала рысью. Проспер ехал в первом ряду, почти на краю правого фланга. Главная опасность всегда угрожает центру: именно туда бессознательно бьёт неприятель. Достигнув вместе со всеми вершины Крестовой горы и начав спускаться по ту сторону к широкой равнине, Проспер отчётливо увидел в тысяче метрах прусские каре, на которые они должны броситься. Но он нёсся, точно во сне, лёгкий, парящий, словно усыплённый; в голове была необычная пустота, не осталось ни одной мысли. Казалось, движется стремительная машина. Все повторяли: „Стремя к стремени!“, чтобы как можно тесней сомкнуть ряды и придать им гранитную стойкость. По мере того как рысь ускорялась, переходила в бешеный галоп, африканские стрелки, по арабскому обычаю, стали испускать дикие крики, разъяряя ими коней. Скоро началась дьявольская скачка, адский напор, неистовый галоп; свирепый вой сопровождался треском пуль, словно шумом града, который барабанил по всем металлическим предметам: котелкам, флягам, медным пуговицам мундиров и насечкам сбруи. Вместе с градом проносился ураган ветра и грома, дрожала земля, и в духоте пахло палёной шерстью и звериным потом.
Промчавшись пятьсот метров в страшном водовороте, увлекавшем всё за собой, Проспер чуть не свалился с коня. Он схватил Зефира за гриву и опять уселся в седло. Центр был прорван, пробит пулями, подался; оба фланга кружились в вихре, отступали, чтобы опять ринуться вперёд. Это было неизбежное, заранее предусмотренное уничтожение первого эскадрона. Путь преграждали убитые кони; одни погибали сразу, другие бились в неистовой агонии; и, спешившись, всадники со всех ног бежали на поиски другого коня. Равнину уже усеяли трупы; много коней без седоков продолжали скакать сами, возвращались на свой боевой пост и опять бешено неслись в огонь, словно привлечённые запахом пороха. Атака возобновилась; второй эскадрон мчался всё бешеней, всадники припали к шее коней, держа саблю на колене, готовясь рубить. Они пролетели ещё двести метров под оглушительный рёв бури. Но снова под пулями центр был прорван; люди и кони падали, задерживали скачку непроходимой горой трупов. Второй эскадрон был также скошен, уничтожен, уступив место тем, кто скакал за ним.
В третий раз с героическим упорством они помчались в атаку, и Проспер очутился среди гусар и французских стрелков. Полки смешались; теперь это была сплошная чудовищная волна; она беспрестанно разбивалась, восстанавливалась и уносила всё, что попадалось на пути. Проспер больше ничего не сознавал, он предавался воле своего доброго коня, своего любимого Зефира. От раны в ухо конь, казалось, ошалел; теперь он скакал в центре; вокруг него кони вставали на дыбы, падали; всадников бросало оземь, словно порывом ветра; некоторые были убиты наповал, но ещё держались в седле и с помертвелым взором мчались в атаку. И на этот раз через двести метров показалось жнивьё, усеянное умирающими и убитыми. У одних голова вошла в землю, другие упали на спину и смотрели на солнце глазами, вылезшими из орбит. Дальше лежал большой вороной конь, офицерский конь, у него было распорото брюхо, он тщетно пытался встать — обе передние ноги запутались в кишках. Под нарастающим огнём фланги закружились ещё раз и отступили, чтобы снова неистово броситься вперёд.
Наконец только четвёртый эскадрон во время четвёртой атаки врезался в ряды пруссаков. Проспер взмахнул саблей и, как в тумане, принялся рубить по каскам, по тёмным мундирам. Лилась кровь; он заметил, что у Зефира губы в крови, и решил, что лошадь кусала врагов. Вокруг так орали, что он уже не слышал своего крика, от которого разрывалась его грудь.
За первой прусской линией находилась вторая, и третья, и четвёртая. Геройство было бесполезно; эти огромные скопища людей поднимались, словно густая трава: в них исчезали и кони и всадники. Сколько их ни косили, оставалось ещё много. Стреляли в упор; огонь свирепствовал с такой силой, что загорались мундиры. Всё потонуло, всё было поглощено; везде штыки, пробитые тела, рассечённые черепа. Полки потеряли здесь не меньше двух третей своего состава, — от этой отчаянной атаки осталось только славное воспоминание о безумии напрасного подвига.
Вдруг пуля угодила Зефиру прямо в грудь; он рухнул на землю и придавил правое бедро Проспера. От страшной боли Проспер потерял сознание.
Морис и Жан, следившие за героической скачкой эскадронов, гневно воскликнули:
„Чёрт возьми! Значит, храбрость ни к чему!“».
Храбрость, ловкость или навыки конного воина прошлого и в самом деле стали ни к чему. Личные опыт и осторожность, так часто помогавшие ранее выжить на поле боя, с развитием огнестрельного оружия свели на нет личные качества кавалериста.
Вскоре появились пулемёты и скорострельные магазинные винтовки, мощная манёвренная артиллерия и бронемашины, бесчисленные варианты полевых фортификационных сооружений и многослойных проволочных заграждений. Война становилась позиционной. Последовали страшные разгромы французских «красных» гусар под Мецем и русских кавалергардов на Западном фронте. За пехотой, засевшей в глубоких траншеях, отгородившейся колючей проволокой и вооружённой всевозможными «льюисами», «мадсенами», «шварцлозе» и «максимами», окончательно утвердился почётный титул «царицы полей».
В военной энциклопедии, вышедшей в канун Первой мировой войны, роль кавалерии ограничивалась содействием другим родам войск в достижении общей цели. «Прочими видами деятельности кавалерии являются: разведки, устройство завесы, набеги и другие предприятия малой войны».
Ход Великой войны полностью подтвердил справедливость подобного вывода. Фронтальные конные атаки обычно не достигали цели и лишь вели к огромным потерям.
«Рано утром 4 августа 1914 года через реку Збруч переправилась и двинулась в глубь нашей территории 5-я дивизия австро-венгерской кавалерии под командованием генерала Фройраха (4 гусарских гонведских полка). Эта дивизия входила в состав группы войск генерала Кевеша…
Бой начался около 2 часов дня. Сначала это была артиллерийская дуэль. Затем австрийцы, спешившись, повели наступление на Городок при поддержке артиллерии и пулемётов Русские встретили наступление метким ружейным и артиллерийским огнём. Канонада длилась более двух часов, но продвинуться вперёд противник не смог. Может быть, поэтому генерал Фройрах решился на массированную конную атаку».
«Дивизион развернулся тремя эшелонами, — писал Е.С. Тихоцкий (офицер 2-й Сводно-Казачьей дивизии, участник боя). — Три эскадрона шли уступами, один за другим, имея расстояние между собой в 200 шагов. Стройные линии венгерских гусар в яркой форме мирного времени представляли красивое зрелище. Оренбургские батареи, заметив атаку, перенесли огонь по атакующей коннице, и впереди скачущих линий появились дымки разрывов шрапнели. Но невзирая на артиллерийский огонь, гусары широким галопом продвигались вперёд, сохраняя полный порядок. Всадники, потерявшие коней, быстро поднимались с земли, собирались в цепи и наступали пешком за дивизионом. Австрийская артиллерия, поддерживая атаку, сосредоточила огонь по пехотной позиции… Из наших окопов не раздавалось ни единого выстрела. Стрелки, положив винтовки на бруствер, спокойно ожидали врага на дистанцию прямого ружейного выстрела. Когда гусары подошли на 900–1000 шагов, по приказанию полковника Кузьмина по всей линии окопов был открыт пачечный ружейный и пулемётный огонь.
Гусары дрогнули, стали падать люди и лошади, линии спутались, и порядок движения нарушился. Не выдерживая огня, всадники стали сбиваться в кучи и частью поворачивали назад, частью сворачивали вправо и ещё некоторое время продолжали скакать в беспорядке вдоль фронта, устилая поле телами людей и лошадей. В течение короткого времени линии гусар почти совершенно растаяли, скошенные фронтальным и фланговым огнём…
Так развивались события в центре позиций. На правом же фланге произошла рукопашная стычка. Два эскадрона австрийских гусар встретились с двумя сотнями 1-го линейного полка. Оба противника развернулись в линии (казаки — в лаву) и галопом помчались друг на друга. Казаки на ходу стреляли из винтовок, но, сблизившись до расстояния в 400 шагов, забросили винтовки за спины и ударили „в шашки“ на гусар. Гусары приняли атаку.
Смешавшись, конники с ожесточением рубили друг друга. Гусары оказались окружёнными со всех сторон и в меньшинстве. Они отступили, оставив на поле боя своих изрубленных командиров эскадронов ротмистров Кеменя и Микеша. У казаков были раненые и убитые: около 30 человек…»
Тихоцкий назвал атаку австро-венгерской лёгкой кавалерии блестящей. Действительно, она продемонстрировала отличную выучку и безоглядную смелость. Лет 20 назад, до изобретения пулемётов и массового распространения магазинных винтовок, эта атака вполне могла увенчаться успехом и не привести воинскую часть к уничтожению…
Это описание позволяет нам представить действия войск, достаточно хладнокровно оценить и проанализировать их. И сделать выводы, словно в шахматной комбинации. Одним словом, посмотреть на ситуацию как бы «снаружи». Из штаба. С высоты птичьего полёта. В кино.
Но для кавалериста, принимающего участие в подобной атаке, ежесекундно находящегося под обстрелом на открытой местности, борющегося со страхом и собственными руками убивающего людей, всё выглядит иначе. Совсем не как на шахматной доске. Ибо он находится «внутри» ситуации.
«Сотня выравнивала подкову построения. Кони мотали головами: жалил слепень; позвякивали уздечки. В полуденной тиши глухо гудел топот первой сотни, проходившей последние дворы деревни.
Подъесаул Полковников на переплясывающем статном коне выскакал перед строй; туго подбирая поводья, продел руку в темляк. Григорий, задерживая дыханье, ждал команды. На левом фланге мягко грохотала первая сотня, разворачиваясь, готовясь.
Подъесаул вырвал из ножен шашку, клинок блёкло сверкнул голубизной.
„Со-о-от-ня-а-а-а-а!“ — Шашка накренилась вправо, влево и упала вперёд, задержавшись в воздухе повыше торчмя поднятых ушей коня. „Рассыпаться лавой и вперёд“, — в уме перевёл Григорий немую команду. „Пики к бою, шашки вон, в атаку марш-марш!“ — обрезал есаул команду и выпустил коня.
Глухо охнула земля, распятая под множеством копыт. Григорий едва успел опустить пику (он попал в первый ряд), как конь, захваченный хлынувшим потоком лошадей, рванулся и понёс, забирая вовсю. Впереди рябил на сером фоне поля подъесаул Полковников. Неудержно летел навстречу чёрный клин пахоты. Первая сотня взвыла трясучим колеблющимся криком, крик перенесло к четвёртой сотне. Лошади в комок сжимали ноги и пластались, кидая назад сажени. Сквозь режущий свист в ушах Григорий услышал хлопки далёких ещё выстрелов. Первая цвинькнула где-то высоко пуля, тягучий свист её забороздил стеклянную хмарь неба. Григорий до боли прижимал к боку горячее древко пики, ладонь потела, словно смазанная слизистой жидкостью. Свист перелетевших пуль заставлял его клонить голову к мокрой шее коня, в ноздри ему бил острый запах конского пота. Как сквозь запотевшие стёкла бинокля, видел бурую гряду окопов, серых людей, бежавших к городу. Пулемёт без передышки стлал над головами казаков веером разбегающийся визг пуль; они рвали впереди и под ногами лошадей ватные хлопья пыли.
В середине грудной клетки Григория словно одубело то, что до атаки суетливо гоняло кровь, он не чувствовал ничего, кроме звона в ушах и боли в пальцах левой ноги.
Выхолощенная страхом мысль путала в голове тяжёлый, застывающий клубок.
Первым упал с коня хорунжий Ляховский. На него наскакал Прохор.
Оглянувшись, Григорий запечатлел в памяти кусочек виденного: конь Прохора, прыгнув через распластанного на земле хорунжего, ощерил зубы и упал, подогнув шею. Прохор слетел с него, выбитый из седла толчком. Резцом, как алмазом на стекле, вырезала память Григория и удержала надолго розовые дёсны Прохорова коня с ощеренными плитами зубов, Прохора, упавшего плашмя, растоптанного копытами скакавшего сзади казака. Григорий не слышал крика, но понял по лицу Прохора, прижатому к земле с перекошенным ртом и вылезшими из орбит телячьими глазами, что крикнул тот нечеловечески-дико. Падали ещё. Казаки падали и кони. Сквозь плёнку слёз, надутых ветром, Григорий глядел перед собой на серую киповень бежавших от окопов австрийцев.
Сотня, рванувшаяся от деревни стройной лавой, рассыпалась, дробясь и ломаясь. Передние, в том числе Григорий, подскакивали к окопам, остальные топотали где-то сзади.
Высокий белобрысый австриец, с надвинутыми на глаза кепи, хмурясь, почти в упор выстрелил в Григория с колена. Огонь свинца опалил щеку. Григорий повёл пикой, натягивая изо всей силы поводья. Удар настолько был силён, что пика, пронзив вскочившего на ноги австрийца, до половины древка вошла в него. Григорий не успел, нанеся удар, выдернуть её и, под тяжестью оседавшего тела, ронял, чувствуя на ней трепет и судороги, видя, как австриец, весь переломившись назад (виднелся лишь острый небритый клин подбородка), перебирает, царапает скрюченными пальцами древко. Разжав пальцы, Григорий въелся занемевшей рукой в эфес шашки.
Австрийцы бежали в улицы предместья. Над серыми сгустками их мундиров дыбились казачьи кони.
Вдоль железной решётки сада, качаясь, обеспамятев, бежал австриец без винтовки, с кепи, зажатым в кулаке.
Григорий видел нависший сзади затылок австрийца, мокрую у шеи строчку воротника. Он догнал его. Распалённый безумием, творившимся кругом, занёс шашку, опустил её на висок австрийца. Тот без крика прижал к ране ладони и разом повернулся к решётке спиною. Не удержав коня, Григорий проскакал; повернув, ехал рысью. Квадратное, удлинённое страхом лицо австрийца чугунно чернело. Он по швам держал руки, часто шевелил пепельными губами. С виска его упавшая наосклизь шашка стесала кожу; кожа висела над щекой красным лоскутом. На мундир кривым ручьём падала кровь.
Григорий встретился с австрийцем взглядом. На него мёртво глядели залитые смертным ужасом глаза. Австриец медленно сгибал колени, в горле у него гудел булькающий хрип. Жмурясь, Григорий махнул шашкой. Удар с длинным потягом развалил череп надвое. Австриец упал, топыря руки, словно поскользнувшись; глухо стукнули о камень мостовой половинки черепной коробки. Конь прыгнул, всхрапнув, вынес Григория на середину улицы.
По улицам перестукивали редеющие выстрелы. Мимо Григория вспененная лошадь протащила мёртвого казака. Нога его застряла в стремени, и лошадь несла, мотая избитое оголённое тело по камням.
Григорий видел только красную струю лампаса да изорванную зелёную гимнастёрку, сбившуюся комом выше головы.
Муть свинцом налила темя. Григорий слез с коня и замотал головой. Мимо него скакали казаки подоспевшей третьей сотни…»
А в штабах воюющих армий никак не могли найти применение кавалерийским частям в сложившейся обстановке позиционной войны. Конницу стали отводить в тыл, переформировывать, прятать от огня дальнобойных орудий и авиации.
Дело дошло до того, что в нужный момент её не оказывалось поблизости. «Кавалерию! Кавалерию!» — зачастую требовала утомлённая боем пехота, видя перед собой деморализованного, отступающего врага, его ускользающие обозы. Только кавалерия была способна довершить разгром, ведя преследование, не давать противнику закрепиться, подтянуть резервы, полностью его рассеять и уничтожить. Но кавалерия запаздывала и появлялась уже в тот момент, когда враг успевал окопаться, опутать свои позиции колючей проволокой, установить в блиндажах пулемёты и скоординировать огонь артиллерии.
Зато во время манёвренной Гражданской войны в России, при отсутствии сплошной линии фронта, у кавалерии открылось «второе дыхание». Прорывы хилых заслонов, обходы, конные налёты, рейды по тылам стали основной формой борьбы. Л. Троцкий провозгласил лозунг: «Пролетарий, на коня!»
В короткое время были созданы крупные кавалерийские соединения, чему немало способствовало то, что на территории, контролируемой Советами, оказались основные запасы бывшей царской армии, в том числе и кавалерийские кони.
«Самое крупное за всю Гражданскую войну встречное конное сражение произошло в ходе Северо-Кавказской операции в феврале — марте 1920 года. Здесь действовала белая конница генерала Павлова (10–12 тысяч сабель) и Первая Конная армия Будённого (10 тысяч сабель). На заснеженных полях между станицами Белая Глина и Среднегорлыкская 25 февраля в единоборство вступили конные массы общей численностью до 25 тысяч всадников. Успех красной кавалерии во многом был предопределён её внезапным появлением. Конница Павлова, утомлённая трудным переходом, плохо вела разведку. Многие её полки не успели развернуться для атаки, когда увидели перед собой лавы будённовцев. Но тем не менее бой был жестоким и упорным. В нём свою роль сыграли пулемётные тачанки красных, которые смело выносились вперёд и с расстояния в 300–400 шагов расстреливали противника…»
Окрылённые успехами, красные стратеги после Гражданской войны переоценили роль конницы в грядущей «войне моторов».
«В 1935 году количество кавалерийских дивизий в Красной Армии увеличилось почти вдвое. Конников учили на галопе атаковать танки и забрасывать их связками гранат, не останавливая походного движения, отстреливаться от авиации из станковых и ручных пулемётов…
Довольно многочисленные конницы Польши и Франции, гордившиеся своими традициями, боевой выучкой и отличным конским составом, в ходе операций были быстро разгромлены германскими танковыми соединениями и авиацией. Оказалось, что атака кавалерии на танки с последующим забрасыванием бронированных машин связками гранат хорошо получается только на учениях. На поле боя конники просто не успевали доскакать до противника: их косили танковые пулемёты».
«Безумству храбрых поём мы песню…» Хотя уже в Первую мировую войну стало понятно, что эффективность кавалерии заключается в её мобильности, а оборонительный бой следует вести в пешем порядке. И это приводило к неплохим результатам.
Так, 1 сентября 1939 года 18-й уланский полк полковника Маштелажа целый день сдерживал 20-ю мотопехотную дивизию вермахта, умело комбинируя конное и пешее построение.
А знаменитые кавалерийские рейды генерал-майора Л.М. Доватора в 1941 году и генерал-полковника И.А. Плиева в 1945 году по тылам противника сильно отличались от лобовой атаки эшелонированной обороны врага. Высокая скорость их передвижений делала каждый налёт непредсказуемым. Мотоциклетные полки и роты самокатчиков создавались для этих же целей. Ведь никто не собирался посылать солдат в бой на мотоциклах и велосипедах!
Они должны вводиться в прорыв и кружить во вражеском тылу, сея хаос и панику. Громить штабы, подрывать мосты, уничтожать склады, портить связь, нападать на отдельные автоколонны, отравлять колодцы. И снова — по сёдлам! Сегодня — здесь, а завтра — там, за сто километров. Попробуй угадай — где именно? По лесным тропинкам, горным ущельям, по песку, бездорожью, через кустарник, овраги и ручьи.
Но мотоциклы требуют горючее, они тарахтят на всю округу, демаскируют себя сизыми клубами выхлопов. А к велосипеду не приторочишь много снаряжения и боеприпасов, не установишь на нём тяжёлый пулемёт, не эвакуируешь раненого. Покрутите целый день педали, а потом побегайте в бою на одеревеневших ногах! Или попытайтесь оторваться на велосипеде от преследующей вас… конницы!
Поэтому для подобных задач кавалерия просто незаменима. Быстро, тихо, с навьюченными миномётами и котлами для приготовления горячей пищи. С форсированием водных преград вплавь.
И корм растёт под ногами.
Собаки. Сохранились сведения, что в античном мире применялись в бою огромные злые мастифы в шипастых ошейниках, которых спускали на врага. Атака собачьей своры против ощетинившегося копьями, прикрытого щитами, неприступного строя только на первый взгляд кажется смехотворной.