4 Духовное окормление восточных рабочих и советских военнопленных

4

Духовное окормление восточных рабочих и советских военнопленных

Среди новых задач, вставших перед Германской епархией РПЦЗ после вторжения вермахта в СССР, одной из важнейших было духовное окормление и оказание разнообразной помощи людям из СССР, попавшим в качестве военнопленных или принудительно угнанных на работы в Германию. Необходимость такой деятельности становится очевидной, если принимать во внимание, что, по немецким данным, за весь период войны в плен попало 5754 тыс. советских военнопленных, из которых к 1 мая 1944 г. умерло 3222 тыс. Кроме того, в Третий рейх с территории СССР было завезено около 5 млн. так называемых остарбайтеров (восточных рабочих), и, таким образом, к 1944 г. число граждан Советского Союза на немецкой земле составляло почти 7 млн.[556]Их стремление к вере оказалось очень сильным, что было неожиданностью не только для нацистских ведомств, но и для части русского эмигрантского духовенства. Однако последнее сразу же восприняло боль и страдания соотечественников как свои.

Согласно свидетельству одного из очевидцев, эта проблема «подняла на ноги всю эмиграцию. Вопрос о помощи военнопленным стал в эмигрантской среде самым животрепещущим вопросом; священники с амвона призывали свои паствы к оказанию помощи братьям, погибающим в неволе, а общественные деятели создавали комитеты по сбору пожертвований и продолжали это дело до самого конца войны… у лагерей военнопленных целыми днями маячили мужчины и женщины, пытаясь улучить момент, чтобы передать пленным принесенное»[557].

Изначально наиболее остро встал вопрос о душепопечении военнопленных, так как массовый ввоз в Германию остарбайтеров произошел только в 1942 г. Архиепископ Серафим (Ляде) в первые же недели войны оценил важность этой задачи. Уже 21 июля 1941 г. он отправил письмо в отдел военнопленных Верховного командования вермахта (ОКВ) с просьбой разрешить «организовать православное душепопечение пленных красноармейцев» и «посылать священников с целью совершения богослужений в лагере военнопленных». В тот момент архиепископ полагал, что речь идет главным образом о людях, которые в большей или меньшей степени отравлены большевизмом, и поэтому надо будет серьезно бороться за их души. Но одновременно он подчеркивал: «Я убежден, что среди пленных найдется немало тех, кто религиозно настроен и является убежденным приверженцем Православной Церкви — веры своих отцов и поэтому пожелает душепопечительного окормления»[558].

22 июля архиепископ также переслал свое письмо в Министерство церковных дел с просьбой поддержать его. Из многих документов известно, что референт Министерства по делам иностранных Церквей В. Гаугг положительно относился к православию и лично к митр. Серафиму. Не был он и противником посещения православными священниками лагерей военнопленных. Поэтому РКМ 13 августа написало ОКВ, что ему представляется целесообразным воспользоваться советом архиепископа, который уже известен по другим случаям душепопечения православных военнопленных [возможно, сербов][559].

И все же поддержка маловлиятельного РКМ не помогла. Нацистское руководство придерживалось совсем другой генеральной линии, которая предусматривала в конечном итоге недопущение распространения христианства среди населения оккупированных территорий СССР, в том числе среди военнопленных. Поэтому в оперативном приказе РСХА от 16 августа 1941 г., подписанном Гейдрихом и составленном на основе личных директив Гитлера, говорилось: «Религиозную опеку военнопленных не следует особо стимулировать или поддерживать. Там, где среди военнопленных имеются священнослужители, последние могут, если это отвечает желанию самих советских, осуществлять религиозную деятельность. Привлечение священников из Генерал-губернаторства или с территории Рейха для религиозной опеки советско-русских военнопленных исключается»[560]. Фактически этот приказ был близок к полному запрету, так как священники среди военнопленных, естественно, являлись редчайшим исключением, а какое-либо участие зарубежного духовенства категорически исключалось.

ОКВ практически весь период войны стремилось соблюдать процитированный пункт указа, почти дословно приведя его в служебной записке от 1 октября 1942 г. Поэтому оно ответило РКМ 20 августа 1941 г., что предложению Берлинского архиепископа «нельзя пойти навстречу»[561]. Повторное ходатайство постигла та же участь.

Однако в первые месяцы войны указанные директивы РСХА и ОКВ выполнялись плохо. Точно так же, как некоторые военнослужащие вермахта, несмотря на строгий запрет, вплоть до весны 1942 г. помогали открытию храмов и посещали православные богослужения, отдельные коменданты лагерей позволяли священникам окормлять военнопленных и иногда даже сами проявляли инициативу в этом вопросе. Например, 12 ноября 1941 г. архиеп. Серафим переслал РКМ сообщение священника В. Жиромского из Восточной Пруссии, в котором говорилось, что в начале июля комендант города Судауен предложил о. Владимиру заняться душепопечительной деятельностью у военнопленных. После согласования с комендантом лагеря 14 сентября состоялось первое богослужение на плацу с участием 750 советских офицеров, на втором, 12 октября, присутствовало уже 1500 человек. Третье же богослужение, 26 октября, из-за холодной погоды вообще проходило в русской церкви Судауена, причем пел хор из 50 военнопленных, знавший почти все церковные песнопения. Многие офицеры просили священника приходить в бараки с религиозными беседами, заявляя: «Мы были всегда верующей армией Христа и Христа не забыли». Но проповеди и частные беседы о. Владимиру не разрешали, и он писал о необходимости назначить специального священника для душепопечения[562].

10 ноября 1941 г. начальник генеральной команды IV АК из Дрездена написал в канцелярию местной русской церкви о том, что первое богослужение, проведенное для советских военнопленных в Хайденау, показало очень большой интерес к религии, и выразил благодарность настоятелю храма о. Д. Трухманову и членам церковного хора. Протоиерею предлагалось продолжить богослужения, расходы на проведение которых будут покрыты из лагерных средств. К письму прикладывались пропуска для настоятеля и участников хора. Видимо, вскоре у о. Трухманова возникли осложнения с гестапо, но 10 декабря он сообщал митр. Серафиму, что и с этой стороны ему удалось добиться разрешения посещать военнопленных[563]. 13 декабря 1941 г. настоятель украинского прихода г. Лодзи о. И. Ткачук извещал архиепископа, что получил разрешение совершать богослужение и проводить крестины в лагере военнопленных в Эрцгаузене. В течение первых 6 месяцев войны проникать в лагеря также удавалось игумену Гермогену (Берлин), священникам И. Малиженовскому (Штутгарт) и С. Рудыку (Берлин)[564]. Но, в сущности, это была капля в море.

Все предложения, поступавшие от некоторых комендантов лагерей, о целесообразности проведения богослужений для военнопленных вызывали у командования вермахта и в РСХА отрицательную реакцию. Это касалось, в частности, доклада командира лагерей военнопленных в Генерал-губернаторстве от 25 октября 1941 г., пересланного для сведения в ставку. Доклад содержал итоги наблюдения попыток проведения богослужений в лагерях с середины сентября до середины октября 1941 г.: «Совершенно добровольное участие в этом и интерес к религиозным вопросам были всегда чрезвычайно высоки… Местами образовались хоры, которые с большим усердием участвовали в богослужении и разучивали церковные песнопения с большой старательностью и увлечением… В заключение можно сказать, что эти попытки душепопечительного окормления русских военнопленных имели успех, который во многом содействовал созданию у них спокойного настроения»[565]. Однако в условиях работы страшной машины по уничтожению сотен тысяч попавших в плен русских людей всякие идеи об их «спокойном настроении» казались нацистскому руководству излишними.

Помощь советским военнопленным находилась в центре обсуждения на епархиальном собрании в Берлине 29–31 января 1942 г. О своих впечатлениях рассказали 5 священников, проводивших службы в лагерях, и все они отмечали наличие у пленных большого интереса к религии. Епископ Венский Василий указал на необходимость предоставления последним крестиков, молитвенников и т. п. Говорилось и о наличии различных препятствий, в связи с чем архиеп. Серафим сообщил, что он уже направил в ОКВ два заявления с просьбой разрешить душепопечение военнопленных, но ответа еще не получил. В результате собрание приняло специальную резолюцию, в которой просило архиепископа обратиться с новым мотивированным заявлением к компетентным органам[566]. В это время у духовенства и мирян оставалась надежда на благоприятное разрешение вопроса. Информация об обсуждении данной проблемы на епархиальном собрании через генерала В. Бискупского поступила в МИД, во внутренней переписке которого 20 февраля 1942 г. отмечалось: «Некоторые священники сообщали о своих впечатлениях в лагерях русских военнопленных и пришли к единому мнению, что устроенные ими богослужения посещали 90–95 % обитателей лагеря. Вообще можно говорить о сильной религиозности военнопленных»[567].

24 марта Гаугг, вероятно по инициативе архиепископа, вновь запросил ОКВ — не изменило ли оно своей точки зрения, на что 4 апреля последовал отрицательный ответ[568]. Тем не менее вплоть до конца весны 1942 г. в основном продолжалась прежняя практика проникновения отдельных священников епархии в лагеря с разрешения их комендантов. Так, в письме членов приходского совета русской церкви в Вене митр. Серафиму от 14 апреля говорилось: «Благодаря работе известного числа членов нашей общины в лагерях военнопленных переводчиками, удалось добиться посещений пленных священником. Во время этих посещений происходят богослужения и беседы. Последние требуют от священника особенного умственного напряжения и развития. Степень интереса, проявляемого пленными к этим беседам, и степень их развития видна из перечня вопросов, поставленных священнику в такой беседе… Каждому истинно верующему человеку ясна важность разработки этих вопросов. Они должны стать основными для Германской православной епархии». К письму был приложен перечень вопросов, особенно интересовавших военнопленных: «1. Священное Писание и наука. Взаимоотношение их… 7. Значение религии для государства… 10. Личность в православии… 19. Будут ли в будущей освобожденной от советов России признаваться законными браки, заключенные отдельными верующими и благословленные мирянами при отсутствии священников. Роль и значение этих эрзац-священников с точки зрения Православной Церкви»[569].

В начале 1942 г. состоялись и лагерные богослужения возглавившего вскоре миссионерский епархиальный комитет архимандрита Иоанна (Шаховского). Позднее он писал в главе «Город в огне» своей книги воспоминаний: «Всего один раз в 1942 г. мне удалось посетить лагерь военнопленных. Это был офицерский лагерь около Бад-Киссингена. Кроме нескольких старших офицеров туда было интернировано около 2000 молодых лейтенантов советской армии. Можно представить себе мое удивление, когда среди этих советских офицеров, родившихся после Октября, сразу же организовался церковный хор, спевший без нот всю литургию. Приблизительно половина пленных захотела принять участие в церковной службе, общей исповеди и причастилась Святых Тайн. В этой поездке меня сопровождал о. Александр Киселев. По возвращении в Берлин я был немедленно вызван на допрос в гестапо, которое оказалось взволновано самим фактом нашего посещения этого лагеря по приглашению комендатуры»[570].

Впрочем, как видно из письма семи пленных офицеров (из лагеря XIII Д близ Хаммельсбурга) архим. Иоанну от 28 февраля 1942 г., последнему вместе со священником А. Киселевым удалось провести богослужение и в этом лагере: «Для всех наших верующих офицеров Ваш приезд к нам в лагерь будет памятен на всю жизнь, и каждое Ваше слово свежо так, как будто Вы только вчера уехали… Верим, что Господь Бог сохранил нам жизни для того, чтобы мы смогли отдать силы нашему любимому Отечеству, нашей родной Русской Православной Церкви». Другое письмо из этого лагеря регента И. Мукомеля от 22 февраля свидетельствует, что отцы Иоанн и Александр даже создали там церковный хор из военнопленных [571].

В дальнейшем, стараясь спасти заключенных, архимандрит Иоанн написал главе Внешней службы (Aussenamt) Германской Евангелической Церкви епископу Д. Хеккелю, так как его учреждение отчасти занималось попечением военнопленных. «Когда дошли до меня достоверные известия (от свидетелей — переводчиков) о методичном плановом истреблении голодом и газовыми камерами русских людей в германских лагерях военнопленных, я обратился к епископу Хеккелю и его сотрудникам, прося их предпринять все, что возможно, чтобы довести до сведения властей о жестокой ошибочности подобных действий, не только античеловечных, но и могущих нанести огромный вред самому германскому народу… Aussenamt оказался бессильным что-либо изменить в этом отношении»[572].

Были, конечно, и немцы, старавшиеся реально помочь советским военнопленным и тесно сотрудничавшие в этом деле с русскими священниками и мирянами. Один из таких ярких примеров также привел в своих воспоминаниях владыка Иоанн: «Сколько было в те дни добрых, жертвенных и мужественно-христианских душ в Германии. Могу свидетельствовать о жертвенном, чисто христианском отношении к русским военнопленным одного мекленбургского помещика, посчитавшего своим долгом похоронить с православной молитвой скончавшегося в его имении русскою военнопленного. Наше Сестричество церковное приняло участие в этой акции, за которую немец был предан суду нацистов, мужественно держал себя на суде, обличая гибельную для его народа власть. Когда прокурор нацистов назвал его „врагом народа“, „ослабляющим ненависть к противнику“, он в своем горячем слове ответил: „Нет, это вы враги народа, рождающие ненависть к другим народам и возбуждающие в народах ненависть к Германии“. Он был осужден на 4 года каторжных работ»[573].

Сохранение положения, при котором отдельным священникам с согласия комендантов удавалось проникать в лагеря, вызывало сильное раздражение ОКВ. Весной 1942 г. оно решило спровоцировать скандал, чтобы заставить другие ведомства, в чьем ведении также находилась часть военнопленных (Министерство занятых восточных территорий и РСХА), строже контролировать свою лагерную администрацию. 21 мая 1942 г. подведомственная ОКВ газета «Черный корпус» поместила заметку «Апрель! Апрель!», в которой говорилось об участии в пасхальном богослужении в берлинском православном соборе значительного количества русских военнопленных (якобы доставленных к храму на автобусах) и резко негативной реакции на это германских фронтовиков. Как видно из письма ОКВ в РКМ от 13 июля 1942 г., заметка была специально написана и содержала вымышленные имена и, видимо, вымышленные детали военными пропагандистами. Подробности этой истории описаны в книге московского историка А.К. Никитина[574].

В итоге ОКВ добилось своей цели. Разбирательство инцидента продолжалось почти 2 месяца, различным ведомствам пришлось неоднократно оправдываться. Например, в служебной записке РСХА в РКМ от 28 мая 1942 г. содержалась жесткая просьба: «Сообщать о последующих мерах этого министерства (РМО) для предотвращения подобной религиозной опеки, которая привела к известным безобразиям (статья в „Черном корпусе“)». В свою очередь Восточное министерство сообщало РКМ, что находящиеся в его ведении военнопленные в богослужении в кафедральном соборе не участвовали. И лишь в двух лагерях переобучения в Ринлухе по желанию их обитателей, подвергаемых прогерманской пропаганде, были проведены украинские и русские пасхальные богослужения[575]. Остается неясным, присутствовало ли хотя бы небольшое количество военнопленных на службе в соборе, или вся эта история являлась полностью сфальсифицированной. После полуторамесячного разбирательства ОКВ считало ответственной за случившееся полицию безопасности, о чем писало 13 июля РКМ: «Концентрационный лагерь в Ораниенбауме является лагерем советских военнопленных. Подчиняющийся рейхсфюреру СС и шефу полиции безопасности и СД комендант лагеря послал советских военнопленных на пасхальное богослужение в Берлин»[576].

В любом случае инцидент неблагоприятно отозвался на душепопечительной деятельности православного духовенства. После настоятельной просьбы встревоженного за свою репутацию РКМ архиеп. Серафим был вынужден 3 июня 1942 г. издать циркуляр всем настоятелям и приходским советам: «Министерство церковных дел предложило мне довести до сведения духовенства нашей епархии нижеследующее: всякое пастырское духовное окормление советских военнопленных разрешается исключительно на основании письменного разрешения Главного командования или уполномоченного им учреждения. В сомнительных случаях следует предварительно запрашивать Главное командование вооруженных сил, отделение для военнопленных»[577].

На некоторое время посещение духовенством епархии лагерей почти прекратилось. В этом отношении показательна неудача попытки добиться разрешения окормлять находящихся на излечении военнопленных, предпринятая летом — осенью 1942 г. 6 июня Гаугг попросил Восточное министерство позволить одному из православных священников посетить тяжелобольных советских пленных в лазарете Виттсток по их просьбе. 25 июля РМО сообщило в РКМ о том, что по предложению шефа полиции безопасности и СД в этот лазарет должен быть направлен священник А. Грипп-Киселев. 6 августа и митр. Серафим попросил РКМ дать разрешение на окормление лазарета отцом Александром. Однако ОКВ этого священника в лагерь все-таки не пропустило. Отказ, полученный РКМ 6 октября, обосновывался прежними указаниями руководства рейха: «Советским военнопленным разрешено осуществлять богослужебные действия лишь под руководством военнопленных священнослужителей из лагеря или мирян. Запрещено, однако, привлечение священнослужителей — невоеннопленных». А 21 октября ОКВ информировало РКМ, что лазарет в Виттстоке уже 4 недели посещает советский военнопленный Семенов, который был «русским попом». 11 ноября 1942 г. Гаугг окончательно известил Восточное министерство о невозможности окормления больных Грипп-Киселевым из-за возражений Верховного командования вермахта[578].

На епархиальном собрании 1946 г. митр. Серафим с горечью констатировал: «От ОКВ я так и не получил официального разрешения на назначение священников»[579]. В то же время и во второй половине 1942 г., после скандала с публикацией «Черного корпуса», священнослужители епархии продолжали передавать военнопленным духовную литературу, крестики, иконы, а также продукты и вещи, собранные прихожанами. Об этом свидетельствуют, например, письменные благодарности архимандриту Иоанну, игумену Александру (Ловчему) и др.[580]

Не оставлял своих усилий изменить ситуацию и глава епархии. Даже в остро полемической книге С.В. Троицкого указывалось: «Нужно, однако, отметить, что Серафим Ляде, по сообщению лиц, хорошо знавших его деятельность во время войны, в отличие от митрополита Анастасия, делал все что мог для облегчения положения русских военнопленных в Германии, рискуя навлечь на себя недовольство немецких властей»[581].

Летом 1943 г. митр. Серафиму удалось осуществить поразительную акцию. В епархиальном журнале 9 августа сообщалось, что 2 августа в лагере военнопленных Луккенвальде в специальном бараке состоялось освящение церкви во имя св. князя Владимира. В ней еженедельно по воскресеньям стали служить священник Михаил Попов и не названный по имени московский протодиакон — оба из местных военнопленных. А в освящении украшенной настенной росписью церкви и первом торжественном богослужении участвовали также епископ Потсдамский Филипп и архим. Стефан, храм был переполнен молящимися, пел хор из военнопленных[582].

Через публикацию в «Православной Руси» информация об этом уникальном случае стала известна германскому МИД, который попросил подтвердить ее достоверность шефа полиции безопасности и СД. В ответе последнего от 21 февраля 1944 г. говорилось, что богослужение действительно состоялось так, как описано в журнальной заметке, и свое согласие на проведение акции должно было дать ОКВ. Однако из переписки различных ведомств видно, что никакого разрешения ОКВ не давало и богослужение было санкционировано лишь лагерным комендантом. В другом ответе в МИД от 3 ноября 1943 г. сообщалось, что руководящие круги зарубежной Церкви несколько раз просили уполномочить их организовать богослужения для 4 млн. русских военнопленных в Германии, но эти заявления остались без ответа. Последнее же поступившее в ОКВ ходатайство было от главы Прибалтийского экзархата Московской Патриархии митрополита Сергия (Воскресенского), который через коменданта лагерей военнопленных при командующем частями вермахта в «Остланде» просил разрешить его священникам служить в лагерях и лазаретах. Это заявление также было отклонено[583].

На оккупированной территории СССР ситуация с душепопечением военнопленных была похожей. И там в первые месяцы войны священникам зачастую удавалось проникать в лагеря, однако в 1942 г. этот доступ за редкими исключениями был перекрыт. Определенные поблажки предоставлялись главным образом мусульманам, с которыми германские ведомства из-за политических соображений заигрывали. Например, в выходившей в Берлине газете для русских военнопленных «Клич» 29 ноября 1942 г. была опубликована статья муллы А.К. Хайбулаева «Пчелы и мухи» о благе религии. Сам Хайбулаев находился в лагере Шепетовка (на Украине) и сообщал, что там систематически отправляют богослужения 2 муллы, а в городе бывший клуб превращен в мечеть[584].

Церковь же в Луккенвальде, несмотря на самовольство лагерной администрации, закрыта не была, так как там имелся священник из военнопленных, служить которому формально разрешалось. Но и митр. Серафиму лично, по крайней мере 1 раз — 28 июля 1944 г., удалось совершить Божественную литургию в этом храме[585].

Понимая, что духовенство его епархии в лагеря не допустят, митр. Серафим попытался решить проблему другим способом — рукоположением благочестивых военнопленных во священники. В частности, в марте 1944 г. он попросил разрешения ОКВ на посвящение в сан А. Букетова — заключенного из лагеря VIIA под Моосбургом. Ведомство шефа ОКВ запросило мнение Партийной канцелярии и получило резко негативный ответ, о котором 11 апреля сообщило шефу руководящего штаба ОКВ: «Партийная канцелярия имеет очень существенные возражения против намерения разрешить православному архиерею в Берлине — митрополиту Серафиму рукополагать советских военнопленных в сан священника. Серафим уже пытался подобным образом рукополагать в православные священники, находящихся в рабочих лагерях Германии остарбайтеров… Партийная канцелярия также заняла позицию против этого плана… Следовало бы указать на то, что с германскими войсками отступило большое количество антибольшевистски настроенных православных священников. Поэтому я по поручению Партийной канцелярии прошу занять к предложению митр. Серафима отрицательную позицию»[586].

Но рекомендация Партийной канцелярии не устроила Инспекцию по делам военнопленных ОКВ, которая считала необходимым следовать указаниям, данным в начале войны, и не хотела допускать в лагеря даже антибольшевистски настроенных эвакуированных. В то же время чиновники инспекции в 1944 г. уже понимали, что решать проблему как-то надо, и, возможно, в предложении митрополита увидели приемлемое альтернативное решение. Поэтому 22 апреля они запросили у РМО отзыв о митр. Серафиме и необходимости духовного окормления военнопленных, подчеркнув в своем письме: «Для примерно 800 000 советских военнопленных имеются в распоряжении только 8 военнопленных советских священников. Поэтому душепопечение практически невозможно. В целом существует большая потребность в духовной опеке среди советских военнопленных… Так как согласно существующим определениям душепопечение советских военнопленных разрешено только военнопленным священнослужителям, имеется причина сделать пригодных представителей духовенства священниками… Подготовка гражданских священнослужителей не решит вопроса, так как их не допускают в лагеря военнопленных»[587].

Ответ из РМО от 5 июня 1944 г. (проект которого написал руководитель религиозной группы К. Розенфельдер) был резко враждебен как по отношению к митр. Серафиму лично, так и к РПЦЗ в целом: «Она монархически ориентирована и представляет русских эмигрантов. Карловацкий Синод рассматривался как патриархом Тихоном, так и его преемником нынешним патриархом Сергием в качестве находящегося в схизме. Прочие самостоятельные Православные Церкви воздерживаются от поддержки эмигрантской Русской Церкви. По этим причинам использование митр. Серафима для душепопечения военнопленных нежелательно». В своем стремлении опорочить РПЦЗ министерство взяло на себя роль защитника церковных канонов и даже сослалось на позицию проживавшего в Москве Преосвященного Сергия (Страгородского), назвав его патриархом (!), что, естественно, никогда не признавалось нацистскими ведомствами. Впрочем, под влиянием военных поражений и изменения советской религиозной политики (о чем говорилось в проекте письма) и РМО считало теперь необходимым изменить прежний порядок: «Я прошу еще раз изучить вопрос, можно ли, не изменяя существующий до сих пор порядок, все же допустить некоторых из этих [эвакуированных с Украины] однозначно антибольшевистски настроенных священников в качестве душе попечителей военнопленных»[588].

Ко времени ответа РМО к шефу по делам военнопленных поступила вторая заметка из ведомства шефа ОКВ с изложением содержания письма Партийной канцелярии от 10 мая. Как и в первом отзыве, партийные инстанции настаивали на использовании священников, эвакуированных с восточных территорий, и сойдясь во мнении с РСХА, в еще более резкой форме отвергали предложение митр. Серафима: «Партийная канцелярия, так же как и Главное управление имперской безопасности, до сих пор всегда отстаивала точку зрения, что митр. Серафим должен заниматься только русскими эмигрантами… Например, его компетентность в окормлении используемых в рейхе восточных рабочих категорически отрицается. Соответственно, также нежелательно, чтобы Серафим вообще занимался окормлением православных советских и прочих военнопленных»[589].

Вероятно, ОКВ так упорно сопротивлялось допущению духовенства РПЦЗ в лагеря, чтобы как можно меньше посторонних лиц знало о проводимом широкомасштабном уничтожении военнопленных. Но в конце 1944 г. оно все-таки сделало уступку в отношении казавшихся более надежными некоторых священников-беженцев, которых также было легче держать под контролем. Например, 29 декабря Инспекция по делам военнопленных ОКВ сообщила командиру военнопленных в VI военном округе, что его потребность в 39 пленных русских православных священниках в настоящее время еще не может быть удовлетворена, но частично ее компенсируют другим путем: «По предложению шефа полиции безопасности и СД в первую очередь должно быть использовано [некоторое] количество гражданских русских православных священников, которые на Востоке добровольно оказались под германской защитой и при отступлении фронта вместе с нами пришли на территорию родины [рейха]. Согласно готовящемуся указу они должны быть по договору внештатно определены на службу при гос. лагерях». Для VI военного округа первоначально намечалось выделить 5 таких священников[590].

Таким образом, духовенство Германской епархии отвергалось нацистскими ведомствами вплоть до конца войны, даже когда в отношении эвакуированных с Востока священников были сделаны уступки. И все же заслуга оказания духовной помощи и поддержки советским военнопленным, хотя бы в той небольшой степени, в которой это удалось осуществить, принадлежит в первую очередь православной Германской епархии. Ее священнослужителям, как карловчанам, так и евлогианам, несмотря на запреты, удавалось проникать в лагеря, особенно в последний период войны, когда дисциплина в германских государственных структурах заметно ослабела. Кроме того, те 8 священников, которые все-таки нашлись среди самих военнопленных, как показывает упоминавшийся пример о. Михаила Попова в Луккенвальде, фактически вошли в ведение митр. Серафима и получали с его стороны разнообразную помощь. Из распоряжения митрополита в декабре 1943 г. видно, что облачения, священные сосуды, богослужебные книги и т. п. для оборудования церквей, открывавшихся в лагерях военнопленных и восточных рабочих, выделялись приходами епархии[591]. И, наконец, подавляющее большинство эвакуированных с территории СССР канонических священников, в том числе и допущенные в лагеря в последние месяцы войны, так или иначе устанавливали связь с епархиальным руководством и тоже получали содействие и поддержку.

Значительно большего успеха удалось добиться русскому духовенству в душепопечении восточных рабочих, хотя и здесь пришлось преодолевать много препятствий. Сначала немецкие учреждения вообще не принимали в расчет, что люди, вывезенные из восточных областей, должны иметь хоть какую-то духовную жизнь. В циркуляре шефа полиции безопасности и СД от 12 августа 1941 г. лишь говорилось, что поляки и восточные рабочие не могут, подобно другим иностранным рабочим, участвовать в богослужениях, проводимых для немцев. И только украинцы-униаты из Генерал-губернаторства (где им оказывали подчеркнутое покровительство в противовес полякам) ставились в особое положение. Они могли окормляться постоянно жившими в рейхе священниками, которые подчинялись представителю Львовского униатского митрополита Андрея (Шептицкого) в Германии прелату Петру Верхуну. О каждом богослужении для украинцев-униатов предписывалось предварительно сообщать в отделение полиции[592].

В первые месяцы войны с СССР людей на принудительные работы в Германию с советской территории еще не вывозили, и большинство восточных рабочих были из оккупированной Польши, а среди них много и православных украинцев. Православная Церковь в Генерал-губернаторстве, возглавляемая митрополитом Дионисием, попыталась добиться разрешения, которое было дано униатам. РКМ 2 апреля 1942 г. писало на Германский рабочий фронт, что протопресвитер Иларион Брендзан (представлявший владыку Дионисия в Берлине) ходатайствует о позволении духовно окормлять православных украинских рабочих. Но для подобного разрешения нужна была санкция РСХА, которую РКМ и запросило. Ведомство шефа полиции безопасности и СД долго не отвечало, а потом 2 июля сообщило, что дело закрыто из-за отъезда Брендзана в Париж[593].

Осенью 1942 г. в Германии уже проживало несколько сот тысяч советских украинцев, и священник Билецкий из украинского прихода в Берлине (юрисдикции митрополита Дионисия) повторил попытку Брендзана. 15 октября он написал в Министерство церковных дел, прося от имени владыки разрешить посещать лагеря и больницы остарбайтеров, проводить там богослужения, отпевать умерших и т. п. К ходатайству Билецкий приложил полученное им письмо от 8 июля 1942 г. от главы автокефальной Украинской Церкви архиепископа Поликарпа с предложением взять на себя душепопечение православных украинцев в Германии. Архиепископ извещал также, что направил рейхскомиссару Украины письмо, в котором просил о материальном обеспечении и свободном доступе в лагеря украинских священников в Третьем рейхе. Чиновники Министерства церковных дел отнеслись к просьбе сочувственно и даже подготовили проект ответного письма со своим разрешением[594]. Однако 17 декабря 1942 г. генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы известил министерство, что рейхсфюрер СС Г. Гиммлер запретил использование украинских священников для душепопечения восточных рабочих и этот запрет еще не снят, поэтому предложение РКМ о разрешении несвоевременно[595].

Запрет Гиммлера, вероятно, был сделан летом 1942 г. и касался также и униатов. Это видно из межведомственной переписки по поводу самовольно проведенного 21 июля священником М. Москиликом богослужения для украинских восточных рабочих в католической церкви Людингхаузена. 16 сентября генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы написал об этом случае в РКМ, попросил разъяснений и приложил к письму инструкцию, согласно которой душепопечение восточных рабочих, в том числе украинцев, иностранными или немецкими священниками запрещалось. В разбирательство был вовлечен даже МИД. Из указанной переписки также следует, что существовал план назначить 23 священника для душепопечения украинцев-униатов в Германии, от которого потом отказались[596]. 28 июня 1943 г. шеф полиции безопасности и СД прямо писал в МИД, что украинским священникам-униатам нельзя доверять, так как они находятся под сильным польским влиянием, и об окормлении ими рабочих в рейхе не может быть и речи[597].

Указанный запрет на душепопечение восточных рабочих, естественно, относился и к священникам православной Германской епархии. Уже в мае 1942 г. число людей, вывезенных на принудительные работы в Германию из СССР, достигло 1,2 млн, а к 31 декабря 1942 г. только в Берлине было зарегистрировано 582,2 тыс. советских граждан и, кроме того, 13,2 тыс. сербов и хорватов[598]. Часть восточных рабочих проживала вне лагерей или имела возможность покидать их. Испытывая сильную потребность в духовном окормлении, эти люди начали посещать богослужения в русских храмах. Впервые их массовый наплыв стал заметен во время пасхальных служб в начале апреля 1942 г., что вызвало резко негативную реакцию властей. В 1946 г. митрополит Серафим рассказывал: «После Пасхальной заутрени в 1942 г., отслуженной при большом стечении верующих, от этого же учреждения (по словам митр. Серафима, — центрального руководства нацистской партии) пришло приказание, чтобы впредь священники у входа в храм проверяли документы лиц им неизвестных. Я категорически отказался исполнить это требование, заявив, что священники — не полицейские»[599].

Далее в том же докладе митрополита на епархиальном собрании 16–17 июля 1946 г. содержится общая характеристика ситуации (реально существовавшей в 1942–1943 гг.): «Но самым ярким и жестоким нашим противником, недоброжелателем и вредителем был так называемый Амт Розенберга, а позже Восточное министерство. Это, в буквальном смысле, антихристианское учреждение причиняло нашей епархии, православным людям и, в частности, мне лично непрерывные огорчения, ибо оно всячески препятствовало нам осуществлять духовное окормление всех так называемых „остов“. Нашему духовенству было запрещено служение в лагерях, а „остам“ было строго запрещено посещение наших приходских церквей. Дети оставались некрещеными, новобрачные неповенчанными, умершие хоронились без церковного отпевания и т. д. Даже распространение духовной литературы было нам долгое время запрещено. Я просил, протестовал, писал ходатайства, лично посещал различные правительственные учреждения, но, к прискорбию, только с незначительными успехами. Только в отдельных случаях мне удалось пробить брешь в этой мрачной стене ограничений, запретов и притеснений: там, где в лагере был священник, я снабдил его св. антиминсом и, по мере возможности, церковною утварью, пожертвованною приходами, богословскими книгами и литературой. То же самое удалось мне в некоторых лагерях военнопленных. Но все это достигалось только величайшим трудом и путем обхода разных ведомственных распоряжений»[600].

Слова митр. Серафима подтверждаются архивными документами. Поначалу в отношении восточных рабочих соблюдался тот же порядок, что и для военнопленных — любая религиозная деятельность позволялась только людям из их среды. Порой среди восточных рабочих действительно оказывались священники. Например, 17 ноября 1942 г. русский профессор Кенигсбергского университета Н. Арсеньев писал в РКМ, что престарелый протоиерей С. Веселовский с Волыни используется на тяжелой крестьянской работе в Восточной Пруссии, и просил разрешить этому священнику душепопечение в лагере восточных рабочих. В подобных случаях разрешение давалось[601].

Использование священнослужителей «со стороны» исключалось. Так, когда митр. Серафим 16 апреля 1943 г. попросил РКМ позволить окормлять восточных рабочих переселенному из Гродно священнику П. Дубовику, то на соответствующий запрос министерства чиновник из ведомства шефа полиции безопасности и СД ответил: «Я не могу дать своего согласия»[602].

Священников среди восточных рабочих оказалось ничтожно мало, и их функции частично приходилось брать на себя благочестивым мирянам. Один из таких мирян — машинист паровоза — в ноябре 1943 г. писал в адрес русского монастыря преп. Иова в Словакии: «… в нашем лагере свыше 1500 человек, мужчин, женщин, всякого пола и возраста, а во всем округе таких лагерей много. Все они русские, во многих сохранилась вера христианская… И многие идут ко мне с вопросами и требами. И по мере моих слабых сил, как мирянин, я стараюсь в рамках мирянина проповедовать слово Божие и выполнять необходимые требы для верующего человека. Я просил и писал в Берлин о. архимандриту Иоанну и священнику о. Александру Киселеву, чтобы кто из священников приехал к нам, но, видимо, нет разрешения. Я получал от них крестики, Евангелие от Марка и от Иоанна вашего издания и молитвословы тоже ваши… Доступ к нам извне, чтобы приехать священнику отправлять христианские требы, — невозможен. Из всего видно — двери доступа к нам закрыты, мы, грешные, жаждущие источника живой воды, должны вариться в собственном котле. А посему внемлите нашим просьбам и помогите нам, грешным»[603].

Конечно, братия обители всячески старалась помочь духовной литературой и периодическими изданиями. В редакционной статье первого номера «Православной Руси» за 1947 г. отмечалось, что в годы войны газета «посильно обслуживала лагеря русских рабочих в Германии и проникала даже за проволоку к военнопленным, что строжайше воспрещалось немецким лагерным начальством»[604]. Только за январь — март 1943 г. монастырь преп. Иова получил 108 писем от восточных рабочих (среди них значительная часть коллективных), и почти в каждом просили прислать религиозную литературу. Редакция «Православной Руси» в связи с этим отмечала: «Многочисленные письма русских рабочих в Германии свидетельствуют, что (духовная) жажда огромна, что русский народ мучится вопросами духа и глубоко их продумывает и переживает»[605].

Большое количество литературы переправлял в лагеря Епархиальный миссионерский комитет, возглавляемый архимандритом Иоанном. Последний писал в своих воспоминаниях: «… до начала 1943 года для меня и моих сотрудников была возможность проникать в лагеря Словом Божиим, религиозными книжечками и листками. Через приходивших к нам в храм обитателей лагерей и верующих переводчиков… даже простой почтой, мы могли достигать Словом Божиим русских людей в лагерях и даже на родине… Тысячи писем, иногда коллективных и подчас удивительно трогательных, мне засвидетельствовали о вере народа, о его жажде духовной… Этот драгоценный архив после обыска, произведенного у меня в начале 1943 года, частью был захвачен гестапо с моим миссионерским складом, а частью сгорел в моей квартире»[606]. Некоторая часть писем восточных рабочих о. Иоанну, скопированных гестапо, сохранилась в государственном архиве. Например, в 1942 г. 4 русские девушки из Фленсбурга благодарили архимандрита за духовные книги и «привитую им любовь к церкви»[607]. По указанию властей восточные рабочие должны были носить на груди четырехугольник: голубое поле, а на нем белые буквы «OST», и о. Иоанн 24 марта 1943 г. произнес во Владимирской церкви Берлина ставшую широко известной проповедь «Восток имя ему». В ней говорилось о тайне надписи на груди униженных русских людей: «Имя Христово отпечатлено около их сердца…»[608].

Не допущенные на Родину русские эмигранты со всем нереализованным, десятилетиями копившимся стремлением быть полезными России, принялись помогать не по своей воле оказавшимся в Германии и находившимся в бедственной ситуации соотечественникам, для которых эта духовная и материальная помощь зачастую была единственным утешением и поддержкой, помогавшей выжить в нечеловеческих условиях.

Порой, как и в случае с военнопленными, священникам Германской епархии удавалось различными путями даже в 1942–1943 гг. проводить для восточных рабочих специальные богослужения в приходских храмах или проникать в лагеря. Об этом говорится, в частности, в письме женщины-звонаря православной церкви Лейпцига от 8 апреля 1980 г.: «Когда вблизи Лейпцига возникли первые лагеря, в которых содержались восточные рабочие — русские, украинцы, поляки и т. д., сперва им долгое время не разрешалось покидать их (лагеря). Позже они могли в сопровождении охраны заходить в церковь при условии — не искать никаких контактов, не исповедоваться, не принимать продукты и одежду, не оставлять письма или записки и т. д. Но в тесноте не слишком просторной церкви мы делали очень многое возможным. Они приходили, жалкие, голодные и босые, зимой в башмаках на деревянной подошве, на богослужении многие душераздирающе рыдали. Под охраной они снова преодолевали путь до своих лагерей, превышавший 10 км… Примерно в 1943 г. получили мы нового иерея, отца Кирилла Шимского, который загадочным для нас образом стал другом шефа лейпцигского гестапо. Это принесло нам некоторые облегчения. Священник мог с хором и мной, в качестве регента, по великим праздникам — таким как Рождество и Пасха, проводить богослужения в лагерях восточных рабочих»[609]. О подобных случаях говорилось в епархиальном журнале от 20 мая 1943 г.: «С разрешения местных гражданских властей в некоторых лагерях восточных рабочих священниками Германской епархии совершены в праздничные дни богослужения»[610].

В конце 1942 — первой половине 1943 г. немецкие органы власти особенно активно отвергали любую возможность присутствия восточных рабочих на богослужениях в православных храмах. В сообщении шефа полиции безопасности и СД от 14 января 1943 г., в частности, говорилось о запрещении посещать церковь и кино «остовкам», работавшим вне лагеря в домашнем хозяйстве[611]. В апреле 1943 г. перед Пасхой власти второй раз потребовали от митрополита Серафима, чтобы он запретил восточным рабочим посещать православные церкви. Владыка снова ответил отказом: «Я архиерей, и моей обязанностью является призывать всех православных людей ходить в церкви. Поэтому я не могу запрещать кому-либо приходить и участвовать в богослужении. Если вы считаете это недопустимым, поставьте ваших сторожей, которые будут не допускать в наши церкви остарбайтеров. Против этого я делать ничего не могу». Но германские власти не решились на такой шаг. Зная, что аналогичные требования будут предъявлены и к настоятелям приходов, и не имея возможности дать им распоряжение не повиноваться в этом случае властям, митр. Серафим нашел выход в том, что поместил в своем епархиальном журнале описание этого случая, надеясь, что приходские священники сделают правильный вывод. Так оно и было[612].

Подобные требования действительно оказались предъявлены ряду настоятелей. Так, приходский совет Николаевской церкви Мюнхена 29 апреля 1943 г. заслушал доклад игумена Александра (Ловчего) о его вызове в гестапо и объявлении там под расписку, что рабочим с пометкой «OST» не разрешается посещать богослужений, совершаемых в храме. После обсуждения вопроса совет постановил довести до сведения восточных рабочих, что по распоряжению местных властей богослужения для них будут совершаться в лагерях, а также просить митрополита принять все зависящие от него меры по удовлетворению духовных нужд рабочих, прибывших с Востока[613].

О таком же инциденте, имевшем место примерно в это время, писал в своих воспоминаниях и архимандрит Иоанн (Шаховской):

«Гестапо, испуганное этим начавшимся наплывом в наш храм „остовцев“, привезенных в лагеря Берлина, захотело, чтобы я вывесил у храма объявление о том, что в мою церковь воспрещается вход людям с „Востока“. Я сказал чиновнику гестапо, что Церковь Христова зовет к себе людей, а не отталкивает их. Но позже мне пришлось запрещать молодежи русской в праздничные дни Церкви, совпадавшие с рабочими днями, перескакивать через ограду лагеря и уходить в храм. Как ни радостно было видеть такой героизм, я категорически запрещал его, ради физического сохранения этих горячих верой людей»[614].

Наряду с усилением запретов на посещение восточными рабочими богослужений вне лагерей, в конце 1942 г. немецкие ведомства впервые стали задумываться о необходимости сделать некоторые уступки. Неуклонное стремление к вере миллионов вывезенных в Германию русских людей заставляло нацистские власти начать отступление от своих первоначальных установок, и чем дальше, тем больше. В циркуляре генерального уполномоченного по использованию рабочей силы от 30 декабря 1942 г. говорилось, что для повышения удовлетворения от работы у восточных рабочих, как и ввиду ожидаемых благоприятных пропагандистских последствий при дальнейшем наборе рабочих, желательно, чтобы предприятия предоставили остарбайтерам 7 и 14 января (Рождество и Новый год по «русскому календарю») свободное время после обеда. Генеральный уполномоченный также писал о возможности устройства в эти дни богослужений при соблюдении общих определений рейхсфюрера СС и шефа германской полиции, то есть без привлечения православных священников извне[615].