Глава 21 Соглашение и его последствия

Глава 21

Соглашение и его последствия

Июльское соглашение. – Реакция Гитлера. – Мне предлагают посольство в Лондоне. – Бюро Риббентропа. – Свидание Гитлера с Леопольдом. – Намерения Шушнига. – Перестановки в кабинете. – Гвидо Шмидт в Германии. – Выступление Шушнига. – «Комитет семи». – Запрещенная книга

Развитие событий не улучшало внешнеполитического положения Австрии. Нападение Италии на Абиссинию разрушило единый фронт, составленный державами на конференции в Стрезе, и Муссолини известил Шушнига, что он будет приветствовать развитие отношений с Германией. Визиты Шушнига в Париж, Лондон и Женеву имели мало успеха, и ему не удалось получить гарантий австрийской независимости. Поэтому он рассудил, что настало удобное время для того, чтобы вернуться к вопросу австро-германских отношений, оставленному в уже описанном положении мной и фон Бергером прошлой осенью.

1 мая 1936 года доктор Гвидо Шмидт, chef de cabinet австрийского президента, доставил мне официальные поздравления по поводу германского национального праздника и спросил по поручению Шушнига, как я отнесусь к возобновлению переговоров по мирному урегулированию отношений с Германией. Я ответил, что готов вернуться к этому вопросу в любой момент, и просил Шмидта передать канцлеру мою твердую уверенность в том, что скорейшее решение проблемы приобретает все большую важность. Из разговора со Шмидтом я сделал вывод, что Шушниг придерживается того же мнения.

Я немедленно информировал Гитлера о том, что напряженность, вызванная его решением о ремилитаризации Рейнской области, может быть заметно снижена, если будет найдено мирное решение австрийской проблемы. Я также сообщил ему, что подобный шаг улучшит отношения Германии с Италией и будет способствовать устранению опасностей, заложенных в любых пактах коллективной безопасности в Центральной Европе.

Следует вспомнить, что после ремилитаризации Рейнской области британское правительство обратилось к Гитлеру с перечнем прямых вопросов, касавшихся его будущих намерений. В тот момент я сказал Гитлеру, что лучшим ответом на этот запрос будет демонстрация его мирных намерений в отношении Австрии. Он принял это предложение и согласился со мной, что настал удобный момент для легализации австрийской нацистской партии, которая смогла бы тогда работать в рамках австрийской внутренней политики в целях достижения конечного объединения с Германией.

Бергер и Штаремберг вышли из состава австрийского правительства 13 мая, и обязанности министра иностранных дел взял на себя Гвидо Шмидт. Эти изменения существенно облегчили мою деятельность. 18 мая состоялась моя первая конфиденциальная встреча с Шушнигом, который пообещал принимать в Отечественный фронт членов «национальной оппозиции» в обмен на обещание германской нацистской партии прекратить свое вмешательство во внутренние дела Австрии. При этом он подчеркнул, однако, что приниматься будут только те представители оппозиции, которые признают австрийскую независимость, хотя им не будут препятствовать отстаивать идеи конечного объединения, которое может стать возможным в случае улучшения международного положения. Очень важно отметить этот пункт. Он означал, что канцлер считал идею объединения возможной целью.

В последующие дни мы для определения точных условий соглашения встречались еще несколько раз. Шушниг хотел, чтобы каждая из стран официально признала режим другой стороны. Я, однако, отговорил его от этого, поскольку считал, что поддержание дипломатических отношений между обеими странами автоматически подразумевает такое признание. Шушниг, со своей стороны, отверг мое предложение о том, что Германия должна быть информирована о возможном активном рассмотрении вопроса о реставрации монархии.

В начале июля, когда мы достигли согласия о деталях, я вылетел в Берлин, чтобы получить окончательное одобрение Гитлера. Чтобы убедить Шушнига в искренности наших намерений, я предложил, чтобы кто-либо, пользующийся его доверием, сопровождал меня и мог бы присутствовать при моих переговорах с Гитлером, но он не отреагировал на это предложение. Тем не менее он определенно просил, чтобы обнародованы были только самые общие положения соглашения, а подробности, касающиеся вопросов печати, отмены таможенного залога для путешественников, амнистии австрийских нацистов и прочих подобных вопросов, были бы включены в секретное «джентльменское соглашение». Опубликованное соглашение должно было содержать признание Гитлером суверенитета Австрии и его обещание не вмешиваться в ее внутренние дела вместе с декларацией Шушнига о признании Австрии германским государством и заявлением о его готовности формировать политику в соответствующих рамках.

Шушниг писал мне 20 июня, требуя соблюдения в ходе переговоров полной секретности. Это полностью совпадало с моими желаниями, поскольку я опасался, что утечка информации приведет к отчаянным попыткам партийных экстремистов в обеих странах оказать на Гитлера давление с тем, чтобы он не подписывал соглашение. В Берлине о нем было известно только двоим – самому Гитлеру и Нейрату, не считая австрийского посла Таушитца. Предполагалось, что прочие австрийские представители по всему миру будут извещены о соглашении только в день его подписания. Полностью информирован обо всем происходящем был только еще один человек, именно – Салата, итальянский посол в Вене. В результате, когда Шушниг и я подписали соглашение 11 июля, объявление о нем оказалось полной неожиданностью.

Любопытный свет проливается на отношения Шушнига с эрцгерцогом Отто: канцлер, вопреки данному мне обещанию держать дело в тайне, за три часа до подписания послал директора правительственной информационной службы герра Вебера в Бельгию, чтобы получить одобрение претендента на престол. Отто не дал своего согласия и умолял канцлера не подписывать соглашения ни при каких обстоятельствах. Этот инцидент оказывается еще курьезней ввиду того, что даже австрийский президент был информирован о деталях соглашения только в день его подписания. Вебер, вызванный свидетелем на послевоенном процессе Гвидо Шмидта, в своих показаниях заявил, что Шушниг велел ему информировать эрцгерцога о том, что соглашение подписывается исключительно «под давлением Германии». Это плохо согласуется с инициативой, проявленной Шушнигом при возобновлении переговоров.

Вернувшись в германское представительство после подписания соглашения, я телефонировал Гитлеру, чтобы сообщить о завершении дела. Его реакция меня поразила. Вместо выражения благодарности за результат моей двухлетней тяжелой работы, он разразился потоком брани. Я обманул его, говорил Гитлер, заставив сделать неподобающие уступки в обмен на чисто платонические обещания австрийского правительства, которые оно, по всей вероятности, никогда не выполнит. Все это дело – просто ловушка. В ответ я мог только сказать, что если он придерживается столь скверного мнения о моей работе, то может принять мою отставку. С ним происходил один из припадков истерической ярости, которые мне уже приходилось переживать, хотя никогда прежде – по телефону. Когда я повесил трубку, то только гадал, что же могло вызвать столь внезапную перемену его мнения. Должно быть, некоторые из партийных лидеров узнали об условиях соглашения, о котором было объявлено по радио без каких-либо комментариев, и критиковали его за согласие на чрезмерные уступки. Можно представить себе мое расстройство, когда я диктовал своему секретарю формальное прошение об отставке. Я намеревался отправить его через день-два, но сперва хотел понаблюдать за заграничной реакцией.

Как я и надеялся, мировая печать восприняла соглашение как крупный вклад в дело ослабления европейской напряженности и поздравляла Шушнига и Гитлера со столь ясным выражением своих взаимоотношений. Даже французская пресса почти не нашла возражений против признания Австрии германским государством и предложения согласовывать германскую и австрийскую внешнюю политику. Выражалось общее удовлетворение по поводу того, что спустя всего два года после смерти Дольфуса Германия согласилась на признание суверенитета и независимости Австрии. Таким образом, вопрос объединения стал делом исторической эволюции, а общая цель германских народов превратилась в более или менее семейное дело.

В самой Германии радикальное крыло нацистской партии ни в коем случае не было удовлетворено соглашением. Экстремисты винили в нем Хабихта, гаулейтера, отставленного Гитлером по моему настоянию перед моим отъездом в Австрию, но тем не менее продолжавшего считаться лидером австрийской партии in absentia[146]. Кажется, они полагали, что ему не следовало так легко мириться с желанием Гитлера. Бывшие члены более умеренных партий были особенно довольны, рассматривая соглашение как отступление нацистской партии или, по крайней мере, как знак ослабления ее радикального крыла. Церковные круги и бывшие члены партии центра, в особенности на юге Германии, пребывали от такого развития событий в восторге. Армия также была весьма довольна, и мне говорили, что там предполагалось воспользоваться ближайшей возможностью для установления дружественных отношений с австрийскими вооруженными силами.

Как только Гитлер ознакомился с реакцией общественного мнения, то понял, что оказался умнее, чем было сам о себе подумал. Я был приглашен в качестве его личного гостя на фестиваль в Байрейт. Я, однако, сообщил статс-секретарю рейхсканцелярии Ламмерсу, что моя недавняя беседа с Гитлером едва ли позволяет мне принять это приглашение. Ламмерс в течение нескольких дней пытался меня переубедить, до тех пор, пока в конце концов Гитлер не прислал мне депешу, в которой выражал свое искреннее сожаление по поводу тона своей недавней критики и еще раз просил меня быть его гостем.

Я вылетел в Байрейт и нашел там Гитлера в наилучшем настроении. Как выражение признательности, а также для того, по– видимому, чтобы заставить меня забыть его поведение 11 июля, он пожаловал мне персональный ранг посла. Это была сомнительная почесть. Он сразу же отверг мое предложение отметить наши новые дружественные отношения с Австрией путем повышения статуса дипломатических представительств в двух странах до посольств. Он посчитал это заходящим слишком далеко, и мое новое звание оказалось лишенным смысла, поскольку австрийское правительство официально его не признало.

Гитлер изумил меня неожиданным предложением назначить меня послом в Лондон. Герр фон Хеш только что умер, и теперь обсуждался вопрос о его преемнике. Я немедленно напомнил ему, что я согласился занимать пост в Вене только до тех пор, пока наши отношения с Австрией не войдут в нормальное русло, что только что произошло. Лондон, вне всякого сомнения, был наиболее важной точкой наших контактов с внешним миром, и наше представительство там было явно важнее представительства в Вене. Возможно, что этот пункт в момент изменения баланса сил в Европе и поиска европейской безопасности является решающим. Французская политика стала слишком негибкой и доктринерской, и проблемы оставшихся от Версальского договора цепей – Данцигский коридор, объединение с Австрией и уровень вооружений – могут быть решены только в тесном контакте с Даунинг-стрит. Я сказал Гитлеру, что если его предложение сделано искренне, то я рассмотрю его самым серьезным образом.

«Этот вопрос как раз сейчас обсуждается, – сказал он, – но мне бы хотелось, чтобы вы отнеслись к этой возможности серьезно». – «Я приму это назначение только при одном условии», – ответил я. «В чем же оно заключается?» – «Вы должны обещать мне, что Бюро Риббентропа никоим образом не станет вмешиваться в мои дела». – «Почему же так?» – спросил Гитлер довольно возбужденно.

Очевидно, я растревожил осиное гнездо. В то время, после заключения военно-морского договора с Великобританией, Бюро Риббентропа находилось в большом фаворе, и Гитлер пребывал под сильным впечатлением результатов деятельности и эффективности этой организации. Поэтому я сказал только, что на таком посту может быть один-единственный канал для передачи докладов, единая политика и только одно ответственное начальство, и я боюсь, что существует много вопросов, в оценке которых я разойдусь с Риббентропом.

Вероятно, будет поучительно рассказать здесь о манере, в которой Гитлер определял внешнюю политику, особо остановившись на Бюро Риббентропа. Вскоре после 30 января 1933 года Риббентроп обратился ко мне с требованием назначить его непременным секретарем министерства иностранных дел – должность, занять которую он, видимо, считал себя вправе благодаря услугам, оказанным им нацистской партии. Я тщетно пытался убедить его в том, что этот пост является краеугольным в министерстве, политические главы которого часто меняются в зависимости от перестановок партий в парламенте. Секретарем поэтому должен быть человек с длительным опытом, знакомый со всеми тонкостями работы своего департамента. Очевидно, любое лицо, не принадлежащее к дипломатической службе, не может считаться подходящей кандидатурой на эту должность. В любом случае, сказал я, этот вопрос относится к компетенции господина фон Нейрата, тогдашнего министра иностранных дел, к которому Риббентроп и должен в дальнейшем обратиться. Амбиции, проявившиеся в этом разговоре, следовало удовлетворить иными путями.

Риббентроп был человек ярко выраженной элегантности, всегда безупречно одетый и в совершенстве говоривший по-английски и по-французски. К несчастью, одних этих качеств недостаточно, чтобы быть государственным деятелем. В обычных обстоятельствах человек с его образованием и происхождением мог бы с успехом занимать высокие посты. В случае с Риббентропом это было невозможно. Он был невообразимо трудолюбив, но совсем не умен. Из-за неисцелимого комплекса неполноценности его общественные качества никогда как следует не оформились. Стало трагедией, когда такой человек в конце концов занял жизненно важное положение, повлиявшее на историю нашего времени.

Гитлер, питавший инстинктивное недоверие к любой информации, исходившей от министерства иностранных дел, скептически относился к любому человеку, которого бы не знал лично или кто не состоял в нацистской партии. Он придерживался невысокого мнения о способностях послов или дипломатических представителей, происходивших из реакционных аристократических фамилий, которые, по его представлениям, не имели понятия о национал-социалистических воззрениях. Риббентроп же всегда был готов представить дополнительные отчеты, исправляющие и дополняющие доклады министерства иностранных дел или, если возникала в том нужда, доказывающие их ложность. Из партийного бюджета были выделены значительные суммы на создание Бюро Риббентропа, которое расположилось на Вильгельмштрассе напротив министерства иностранных дел. По всему миру была создана информационная сеть, и в бюро скоро стало больше сотрудников, чем в самом министерстве иностранных дел. В их число входили в основном безработные журналисты, молодые коммивояжеры, не имевшие успеха за границей, и молодые нацисты, желавшие сократить себе путь к дипломатической карьере. Иностранцев, приезжавших в Берлин, вне зависимости от их общественного положения, – журналистов, бизнесменов, банкиров или промышленников – посещали люди Риббентропа и просили поделиться информацией. Если кто-нибудь из них был готов сообщить нечто интересное, им предлагали встретиться с Гитлером. Многие, в особенности более энергичные журналисты, считали эту идею прекрасной. В таких случаях Гитлеру сообщали, что имеется некая влиятельная персона или популярный журналист и продолжительная беседа с ними может послужить пропаганде национал-социалистических идей.

Министерство иностранных дел никогда не поставляло таких интересных людей. В действительности там испытывали определенное отвращение к тому типу журналистов, которые печатали длинные и не слишком точные статьи, в итоге порождавшие одни только неприятности. Бюро Риббентропа всегда находило возможность представить оценку тех или иных заграничных правительств или государственных деятелей, полностью противоречившую взглядам министерства иностранных дел, – не было ничего проще, чем получить от членов оппозиции совершенно противоположное мнение. Тщательно подобранные выдержки из зарубежной прессы также предлагались Гитлеру, который, не зная языков, не имел возможности непосредственно сделать на этом основании собственные суждения. Единственный вывод, к которому он склонялся, был тот, что Бюро Риббентропа служит ему лучше, чем министерство иностранных дел. Карьерные дипломаты проявляли большую осторожность при подборе источников информации и проверке своих докладов. В то же время Бюро Риббентропа, пренебрегая таким ответственным подходом, как правило, представляло доклады сенсационного свойства, причем ухитрялось присылать их очень быстро. Это псевдоминистерство не несло никакой официальной ответственности, без сомнения, принося своей деятельностью глубокое удовлетворение своему основателю и сотрудникам, но я так никогда и не смог понять, почему Нейрат, защищая свои собственные интересы, не пресек поток подобных нелепостей.

Это отступление в область методов ведения внешней политики позволяет правильно оценить условие, поставленное мной перед Гитлером в Байрейте. В Вене я был, благодарение Богу, свободен от вмешательства Бюро Риббентропа, настояв предварительно на своем прямом подчинении приказам Гитлера. На следующий день после того, как мне был предложен лондонский пост, в Байрейт приехал Нейрат. Мы обсудили с ним австрийскую ситуацию, и я рассказал ему о своем разговоре с Гитлером на тему о лондонском посольстве. Он вскинул руки в ужасе и воскликнул: «Нет, нет, туда мы должны отправить Риббентропа! Это единственный способ отделаться от него самого и от его бюро». – «Я хорошо понимаю ваше желание избавиться от этой неуправляемой организации, – сказал я. – Но что натворит Риббентроп на таком ответственном посту?» На добродушном лице Нейрата появилась широкая улыбка. «Через три месяца в Лондоне с ним будет покончено. Они не смогут его выносить, и мы раз и навсегда от него избавимся».

Я сказал ему, что слышал, будто бы Риббентроп противится идее поездки в Лондон, поскольку опасается потерять свой тесный контакт с Гитлером и боится, что какой-нибудь другой член партии займет вместо него это влиятельное положение. «Это более чем вероятно, – согласился Нейрат. – Но нам никогда больше не представится такая удобная возможность дать ему выставить себя дураком». Я вовсе не разделял этой уверенности и сказал Нейрату, что такой эксперимент может стать слишком дорогим удовольствием. В любом случае Гитлер больше не возвращался к своему предложению, и я могу только предположить, что Нейрат дал кандидатуре Риббентропа свою полную поддержку.

Дальнейший ход истории показал, насколько Нейрат ошибался. Несмотря на свое прискорбное поведение в Лондоне, Риббентроп остался у Гитлера в фаворе, а Нейрат продолжал страдать от влияния его бюро, которое по-прежнему действовало по указаниям своего отсутствующего шефа, при всяком удобном случае дискредитируя министерство иностранных дел. В глазах Гитлера Риббентроп стал экспертом по делам Британского содружества и «по большому счету, единственным послом, обладающим крупицей здравого смысла».

В архивах германского министерства иностранных дел, захваченных после войны союзниками, есть меморандум Риббентропа фюреру от 2 января 1938 года, который рекомендует «(1) Внешне – продолжать политику взаимопонимания с Англией… (2) В секрете – целенаправленно формировать союзы, направленные против Англии…»[147].

Было бы интересно узнать мнение Нейрата относительно предложенной политики, а также выяснить, кто бы мог стать нашими партнерами в подобной антибританской коалиции. Редко можно встретить такие безответственные нелепости, выраженные столь лаконично.

Мнение Риббентропа о том, что Британская империя пережила свой пик и никогда более не предпримет военных шагов для восстановления баланса сил в Европе, составило фундамент агрессивных планов Гитлера против Чехословакии и Польши. Эта смехотворно ложная оценка британцев привела Гитлера и всех остальных немцев к катастрофе – просто потому, что советам Риббентропа было отдано предпочтение перед другими, более разумными и осторожными рекомендациями.

11 июля, вскоре после подписания австро-германского договора, Гитлер принял в Берхтесгадене лидера австрийских нацистов капитана Леопольда. Гитлер сказал ему, что новые договоренности следует принимать всерьез и что австрийские нацисты должны вести себя дисциплинированно и рассматривать вопрос об аншлюсе в качестве внутренней австрийской проблемы, решение которой возможно только в рамках австрийской политики. После первого изумления от подписания договора эти новые условия весьма мало понравились Леопольду. Тем не менее любая критика приказов фюрера была для него невозможна.

Давая после войны показания на процессе о государственной измене Гвидо Шмидта, Шушниг сообщил, что рассматривал июльское соглашение с Германией как отсрочку после своих неудачных попыток убедить три державы – участницы конференции в Стрезе гарантировать независимость Австрии. «Условия соглашения, – сказал он, – представляли собой предел уступок, на которые мы могли пойти в отношениях с Германией. Нормализация отношений между двумя странами делала возможной смягчение некоторых аспектов чрезвычайного положения, все еще существовавшего в Австрии, но основные шаги, такие как легализация национал-социалистической партии, были по-прежнему невозможны при условии сохранения Австрией свободы и независимости. Формулировки соглашения и его истолкование австрийским правительством в тот момент ясно давали понять, что его не следует рассматривать в качестве первого шага на пути к объединению с Германией. Именно по этому вопросу расходились австрийская и нацистская интерпретация соглашения».

Для Германии также не было причин рассматривать условия договора как подготовительные для объединения. В нем не предусматривалось положений о восстановлении нацистской партии, но для обеих сторон было ясно, что по духу соглашения лица, симпатизирующие идее Большой Германии, имеют нормальное демократическое право законными методами открыто пропагандировать свои цели.

Гитлер, признавая австрийскую независимость, не расставался с идеей конечного объединения. Отказ от нее был бы чрезмерным требованием для любого германского государственного деятеля, наделенного историческим чутьем. Тем не менее в 1936 году он стремился избежать дополнительных международных осложнений, и соглашение с Австрией было подписано без всяких задних мыслей. Его указания Леопольду и его приверженцам обеспечивали единственное решение, приемлемое для обеих сторон. Все же, как австрийский уроженец, он ощущал особые обязательства по отношению к происходящему в этой стране, и этому навязчивому стремлению было суждено омрачить результаты всей моей деятельности. Он рассматривал ограничения, наложенные на деятельность австрийских нацистов, как личное оскорбление.

Этого не был способен или не желал понять Шушниг. Он заявил на процессе Гвидо Шмидта: «На протяжении многих лет я был знаком с некоторыми из германских националистов и восхищался многими из их личных качеств, но в политическом плане я никому из них не доверял. Единственным исключением являлся Глайзе-Хорстенау, причем я верил его утверждению, что он не принадлежит к национал-социалистам, и в любом случае не допускал проявлений его политической самостоятельности». Вполне резонно задать вопрос: какая же из двух сторон подписала соглашение, будучи неискренней?

Как только соглашение было подписано, австрийское правительство объявило амнистию политическим заключенным. Количество подпавших под нее дает некоторое представление о масштабах применения полицейских методов, направленных на то, чтобы заставить молчать оппозицию. За шесть месяцев 1936 года на свободу было выпущено 15 583 человека и только сорок были оставлены для суда. В своих докладах Гитлеру я привлекал его внимание к тому, что это свидетельствует об искреннем стремлении австрийского правительства к мирному развитию отношений.

В октябре в отношениях Шушнига с хеймвером и его вооруженными формированиями произошел новый кризис. После смерти Дольфуса Штаремберг стремился создать для себя независимое положение. После запрета вооруженных формирований социалистов только хеймвер и армия оставались организациями, способными прибегнуть к оружию – в особенности после того, как соперник Штаремберга майор Фей был убран с поста начальника полиции. Хеймвер, таким образом, превратился в доминирующую политическую силу, а в 1935 году, как я уже упоминал, Штаремберг надеялся с помощью Муссолини занять, подобно адмиралу Хорти в Венгрии, положение регента.

Преувеличенная зависимость Штаремберга от Италии привела к конфликту с Шушнигом, который сам имел тесные контакты с Муссолини, но предпочитал ассоциироваться с западными державами вместо того, чтобы создавать рабскую копию фашистской системы. Внешнеполитическая ориентация хеймвера всегда казалась мне главным препятствием на пути Австрии к проведению более дружественной по отношению к Германии политики. Весной 1935 года я некоторое время надеялся на то, что коалиция между христианскими социалистами и сторонниками Большой Германии может стать противовесом политике хеймвера, в особенности потому, что мне было известно большое неудовольствие, с которым австрийский канцлер относился к усилению Штаремберга. Однако сам Штаремберг предпочел ответить на это усилением армии и включением в ее состав вооруженных формирований хеймвера в качестве резерва.

К тому же Штаремберг был легитимистом в том смысле, что стремился привлечь к себе круги, отстаивавшие необходимость реставрации монархии. Несмотря на это, монархисты относились к Шушнигу и Штарембергу с недоверием, и попытка Штаремберга в декабре 1935 года завязать тесные отношения с эрцгерцогом Отто никаких определенных результатов не дала. Ему удалось удержать при себе своих последователей-монархистов только путем отказа от планов установления регентства и признанием преимущественных прав дома Габсбургов. Когда его друг Бергер ушел с поста министра иностранных дел, Штаремберг постарался упрочить свое положение, потребовав для себя большего контроля в делах армии. Против этого возражал Шушниг, поскольку его планы ремилитаризации были рассчитаны на уменьшение влияния хеймвера, а не на его усиление. Весной 1936 года канцлер начал разоружение его формирований, почувствовав к тому времени, что достаточно укрепил свое положение, чтобы открыто противостоять Штарембергу. При изоляции Муссолини, последовавшей за войной в Абиссинии, и движении в направлении большего взаимопонимания с Германией, не говоря уже об июльском соглашении, Шушниг получил возможность полностью нейтрализовать Штаремберга. Князь предпринял последнюю попытку восстановить свое влияние в правительстве, но она была отвергнута Шушнигом, который решил окончательно распустить формирования хеймвера. Его приказ об этом вызвал совсем мало волнений. Страна в целом желала мирных отношений с Германией и верила, что именно на это направлена политика канцлера. Он совершенно точно в психологическом отношении выбрал момент для разрыва со Штарембергом, Феем и компанией.

Новые перестановки в кабинете произошли 3 ноября. По крайней мере со стороны казалось, что министров, известных своими сильными антигерманскими настроениями, заменили люди, с большей симпатией относившиеся к идее австро-германского сотрудничества. Новым министром безопасности был назначен герр фон Нойштедтер-Штюрмер, которого я характеризовал Гитлеру как человека с взглядами германского националиста. Я не был вполне уверен, что это соответствует действительности, но очень хотел привести доказательства верности Шушнига. Канцлер заверил меня, что полиции будут даны указания переменить отношение к тем, кто добивается объединения с Германией, но при этом просил объяснить Гитлеру, что для укрепления хороших отношений потребуется время. Глайзе-Хорстенау стал министром внутренних дел в предположении, что он использует свое влияние для установления более спокойной атмосферы.

Во второй половине ноября новый министр иностранных дел доктор Гвидо Шмидт нанес официальный визит в Германию. Я сам предложил этот шаг, чтобы предоставить ему возможность установить личные контакты с Гитлером и Нейратом и обсудить насущные экономические проблемы Австрии. Ее основной интерес заключался в оживлении туристической торговли, чего можно было достигнуть, если бы нехватка в Германии австрийских шиллингов была компенсирована увеличением экспорта. Я также известил Берлин о желании Шмидта еще больше улучшить отношения между двумя странами путем обмена дружественными декларациями. Он хотел выступить с похвалой достижений национал-социалистического режима и его вождя и надеялся, что Германия, в свою очередь, сделает аналогичное заявление в отношении австрийского канцлера. Я был уверен, что Шушниг ищет только удобного случая, чтобы публично выступить с дружественными комментариями, и предложил Нейрату предоставить Шмидту, после его беседы с Гитлером, возможность сделать заявление для австрийской прессы. Я рекомендовал такой текст: «В моей беседе с фюрером, которая касалась наших важнейших проблем, он с теплотой и одобрением отозвался об усилиях австрийского канцлера, направленных на улучшение внутреннего и внешнего положения Австрии. Он с особой благодарностью вспомнил о тех годах, когда канцлер Австрии сражался солдатом в рядах бывшей австро-венгерской армии за общие цели германских народов». Этот текст был одобрен Гитлером.

Я сопровождал Шмидта в Берлин, где он имел личную конфиденциальную беседу с Гитлером и Герингом и, как мне кажется, остался совершенно доволен. В ходе многочисленных празднеств и официальных обедов, которые все прошли в сердечной обстановке, он говорил с большинством министров и партийных деятелей и получил ясное представление об их отношении к мировой ситуации в целом и к проблемам Австрии в частности. Протокол, согласованный по результатам визита, опубликован не был. В нем содержались следующие положения:

a) Единый фронт обоих правительств направлен против угрозы, которую представляет для свободы и безопасности в Европе коммунизм.

b) Оба правительства согласны сотрудничать в центральноевропейских делах и обязуются не подписывать экономических соглашений с дунайскими странами без предварительных консультаций.

c) Реализация июльского соглашения: урегулирование статуса германских граждан в Австрии; взаимные культурные обмены и постепенное снятие ограничений печати с обеих сторон; решение проблемы австрийских эмигрантов в Германии; расширение коммерческих отношений и туристической торговли.

Нейрат добавил, что он сильно заинтересован в скорейшем включении в работу австрийского правительства сторонников Большой Германии, и заверил, что нацистской партии в Германии будут даны указания строго соблюдать условия соглашения.

Едва закончился визит Шмидта, как австрийский канцлер выступил в Клагенфурте с речью перед членами своего Отечественного фронта. У этого движения, сказал он, существует три потенциальных врага: коммунизм, которого не следует слишком опасаться, национал-социализм и пораженческие настроения в собственных рядах. Он заявил, что австрийский нацизм следует рассматривать как врага австрийского правительства и народа.

На следующий день я получил телеграмму от Нейрата с указанием выразить Шушнигу его изумление по поводу столь странных последствий вполне удовлетворительных результатов визита Шмидта. «Неужели канцлер действительно думает, что может продолжать свои безжалостные действия против национал-социализма в Австрии и при этом проводить общий с рейхом курс по вопросам, касающимся интересов германских народов?» Он добавил, что эта речь полностью исключает возможность его ответного визита в Вену.

В своем ответе Гитлеру я пытался выдвинуть правдоподобные объяснения резкому тону, выбранному канцлером, и объяснял, что на самом деле его речь была обращена ко всем тем сторонникам Большой Германии, которые не склонны признавать идею независимой Австрии. Шушниг выразил мне свое сожаление по поводу возникшего непонимания, а я известил Гитлера о том, что канцлеру совершенно определенно дано понять о возможности воплощения в жизнь ожидаемого развития наших отношений только при условии согласия между австрийским правительством и основной поддерживающей его силой, Отечественным фронтом, с одной стороны, и сторонниками Большой Германии – с другой. Я просил Шушнига не посчитать этот демарш вмешательством во внутренние дела Австрии, но отнестись к нему скорее в духе июньского соглашения. Общему делу будет нанесен урон, если рассматривать соглашение только как фасад, за которым будет продолжаться ограниченная узкими местными рамками австрийская политика. Шушниг отвечал, что полностью сознает историческую роль Австрии в рамках нового германского блока. Он был готов сделать необходимые выводы из изменившегося положения Австрии в послевоенном мире. Далее я продолжал говорить Гитлеру о своем беспокойстве по поводу непрекращающейся подпольной деятельности стоящей вне закона нацистской партии и о неудобствах, вызванных тем, что Леопольд, как видно из-за какого-то комплекса неполноценности, препятствует надежным людям умеренных взглядов занимать любые влиятельные должности.

Примерно в это время советник моего представительства князь цу Эрбах был переведен посланником в Афины. На смену ему мне прислали Фрейгера фон Штейна, бывшего до того советником в Праге. Он вскоре раскрылся как ярый нацист, при всяком удобном случае оказывавший поддержку членам австрийской партии и создававший для меня множество затруднений.

В этой связи интересно рассмотреть меморандум о деятельности Леопольда, который Штейн в этот период направил в германское министерство иностранных дел. Его содержание стало мне известно только после войны как часть собрания документов германского министерства иностранных дел, опубликованного в Лондоне Управлением по изданию официальных документов. В нем Штейн характеризует Леопольда в самых превосходных выражениях и упоминает, что рекомендовал его Шушнигу как надежного человека. По-видимому, Штейн сказал Шушнигу, что конфликт между церковью и государством в Германии трудноразрешим из– за антиклерикальных склонностей значительной части германского населения.

Это замечание показывает, что не только мои ближайшие сотрудники занимались, не информируя меня об этом, составлением независимых докладов для министерства иностранных дел, но даже проводили политику, диаметрально противоположную моей собственной. Эта интрига продолжалась до февраля 1938 года, причем, по всей видимости, с полного одобрения германского министерства иностранных дел, чьим чиновникам, как видно, претили мои прямые контакты с Гитлером. Тем не менее в их переписке со мной никогда не появлялось даже намека на расхождения между нами во мнениях по политическим вопросам.

Я часто касался страхов, испытываемых церковью по поводу угрозы, которую для нее представляло национал-социалистическое движение, и непрерывно привлекал внимание Гитлера к опасности проведения такой политики. Эта проблема была особенно важна для Австрии, поскольку Ватикан опасался, что католики в Австрии могли бы в результате объединения подвергнуться таким же притеснениям, как и в рейхе, хотя само по себе объединение и усилило бы христианский фронт в Большой Германии. Мне часто случалось обсуждать эту проблему с епископом доктором Алоизом Гудалом, руководителем германского религиозного фонда «Анима» в Риме. Уроженец Богемии, он уделял огромное внимание всей проблеме религиозных отношений в Австрии и Германии при нацистском режиме. В 1936 году он издал книгу[148] об основах национал-социализма, в которой осветил все аспекты этого вопроса. Одобряя усилия нацистского режима по нахождению новой основы для взаимоотношений капитала и труда и его резкое противодействие нигилистическим тенденциям большевизма, доктор Гудал в то же время выражал мнение, что оно может достичь успеха в своих устремлениях только при условии очищения его программы от всего находящегося в противоречии с теорией и практикой христианской этики.

Книга была опубликована в Австрии, и я по просьбе доктора Гудала презентовал Гитлеру ее первый экземпляр, снабженный дарственной надписью. Он принял книгу с благодарностью и пообещал с интересом прочесть. Более того, он распорядился о ее свободном ввозе в Германию, где, как я надеялся, она могла бы вызвать отрезвляющее действие. Геббельс и, самое главное, Борман отреагировали очень быстро. Они заявили Гитлеру, что книга может негативно повлиять на партию, и все мои старания убедить его в том, что открытое обсуждение этих проблем будет иметь чрезвычайно важное значение, сводились на нет простым предположением, что вызванные этим текстом дебаты могут угрожать партии. Доктор Гудал был горько разочарован, что его попытка разрешить противоречия, открыто их сформулировав, ни к чему не привела. Его критиковали за предположение, что в 1936 году еще было возможно какое-то изменение характера национал-социалистического режима, хотя даже сам папа в 1937 году в своей энциклике выражал надежду на возможность таких изменений. Для меня самого, принимая во внимание мое знание растущей оппозиционности австрийской католической иерархии по отношению к идее более тесных отношений с Германией, этот инцидент стал новым ударом.

Мой отчет Гитлеру о событиях 1936 года, написанный 12 января 1937 года, в значительной мере сводился к попытке показать австрийские проблемы в европейской перспективе. В очередной раз я повторял уже знакомые аргументы. Принципиальная задача Германии состоит в построении сильных позиций в Европе. Шушниг, сознавая, что его Отечественный фронт представляет собой лишь слабый инструмент для проведения независимой политики, заверил меня в конце года в том, что политические и моральные силы Австрии будут использованы для дела сохранения германскими народами их исторического положения в мире. Эта цель, настаивал я перед Гитлером, может быть достигнута только в рамках федеративных установлений, а не в результате централизованной системы, навязываемой из Берлина. Более того, Австрия является христианской и католической страной, а потому он не может ожидать в ней какого-либо энтузиазма по поводу идеи превращения ее народа в объект идеологических споров между церковью и государством, подобных тем, что непрерывно происходят в Германии. Если бы он только мог принять эти соображения к сведению, то было бы совсем не трудно изыскать конституционную форму для объединения Австрии с Германией. Единый фронт, образованный державами на конференции в Стрезе, разрушен итальянской авантюрой в Абиссинии, и возникшее в результате ослабление международной поддержки австрийской независимости должно, в конце концов, привести Австрию в германскую сферу притяжения. И вновь я в самых определенных выражениях подчеркивал необходимость мирного и эволюционного развития отношений между двумя странами.

Тем не менее казалось невозможным внушить австрийским нацистам, что июльское соглашение, подписанное Гитлером, обеспечивает наилучшие рамки для политики двух стран. С каждым новым увеличением мощи рейха они требовали действий. Они считали эволюционные методы слишком медленными и, что самое главное, не верили в желание Шушнига оказать им поддержку. Одна часть партии предпочитала сконцентрироваться на нелегальной деятельности, в то время как ее более умеренные элементы были согласны удовольствоваться борьбой за достижение целей объединения, руководствуясь условиями соглашения.

Здесь я коротко остановлюсь на свойствах человека, который внес такой большой вклад в дестабилизацию обстановки в Австрии. Во время Первой мировой войны Леопольд выслужился из рядовых благодаря своей замечательной храбрости. Образование он имел весьма ограниченное, а по характеру был упрям и догматичен – типичный не слишком умный унтер-офицер. После прихода к власти в Германии нацистской партии благодаря свободно избранному большинству Леопольд надеялся добиться такого же результата и в Австрии и громко настаивал на новых выборах. Один из старших чиновников ведомства австрийского канцлера, человек, испытывавший симпатии к идее Большой Германии, не раз говорил мне, что Леопольд всегда с ним советовался. Когда президенты палат австрийского парламента ушли в отставку, передав власть Дольфусу, этот чиновник рекомендовал Леопольду поддержать канцлера вместо того, чтобы продолжать с ним бороться. Дольфус явно намеревался установить авторитарный режим по германскому образцу. Это исключало возможность выборов, разбивая тем самым надежду Леопольда на приход таким путем к власти. Но Леопольд отказался прислушаться к голосу разума. Если бы он стал сотрудничать с Дольфусом, то вся история австро-германских отношений могла бы пойти совершенно другим путем.

Он оказался слишком упрям для того, чтобы усмотреть решение проблемы в контакте с более умеренными элементами своей партии. Его собственное положение было совсем неустойчивым, и он искал популярности, поддержав ее самое радикальное крыло. Некоторые члены партии, такие, как Ин дер Маур, Тавс и Райнер, имели в свое время репутацию умеренных, но не могли позволить себе выступить против радикалов из опасения лишиться плодов обретения власти в случае конечного объединения Австрии и Германии. Поэтому они склонялись к поддержке любых методов, которые, как казалось, могли бы привести к скорейшим результатам. Именно по этой причине я часто предлагал канцлеру позволить членам «Национальной оппозиции» занять ответственные посты в его корпоративном государстве, чтобы поощрить ее более умеренные элементы.

В феврале 1937 года я смог доложить Гитлеру о значительном шаге на пути к новому политическому рождению оппозиции. Шушниг принял решение о создании из семи членов оппозиции так называемого «Комитета семи» – для организации их сторонников и гарантирования им представительства в администрации. Председателем был назначен умеренный национал-социалист доктор Юри. После беседы с Шушнигом он заявил от имени комитета: «Мы признаем независимость Австрии, обещаем осуществлять свою деятельность в соответствии с конституцией 1934 года и законом, касающимся Отечественного фронта, и обязуемся не создавать никакой политической партии вне структуры этой организации». Это было хотя бы какое-то начало, однако я предупреждал Гитлера, что австрийскому канцлеру предстоит еще преодолеть значительные трудности, которые возникнут в рядах его сторонников.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.