Глава 4 Возвращение в Германию

Глава 4

Возвращение в Германию

Инцидент в Фалмуте. – «Белая книга». – Дело «Черного Тома». – Беседы в Берлине. – Недовольство кайзера. – Я возвращаюсь в полк

Я пересек Атлантический океан штормовой зимой на пароходе «Нордам». Мы зашли в Фалмут, и там, во время стоянки, несмотря на то что я путешествовал с охранным свидетельством, к двери моей каюты приставили часового, а мой багаж был самым тщательным образом обыскан. Все документы были изъяты. Ответа на телеграмму протеста, которую я отправил американскому послу в Лондоне мистеру Пэйджу с жалобой на нарушение моей дипломатической неприкосновенности, не последовало. Все же большая часть изъятых документов была мне примерно через два месяца переслана. Возвращены были, среди прочего, мои личные банковские декларации и корешки чеков, которые, по всей вероятности, были расценены британцами как первоклассный материал для их пропагандистской кампании. Не следует забывать, что в этот период Соединенные Штаты еще не решили связать свою судьбу с союзными державами. Поэтому британская пропагандистская машина концентрировала все свои усилия на попытках убедить американское общественное мнение в «преступных» намерениях Германии. Громадные старания употреблялись на то, чтобы представить Германию страной, пренебрегающей любыми законами и правилами морали. При этом ясно давалось понять, что такая система может быть уничтожена только при помощи объединения всех свободолюбивых народов мира для полного истребления врага рода человеческого.

В тот момент мы в Германии посчитали удобным объявить платежи, показанные в корешках чеков, моими личными издержками, например такими, как оплата услуг прачечной. В действительности по многим из них можно было судить о характере моей деятельности в Соединенных Штатах, хотя их важность была сильно преувеличена. Среди прочего там были указаны две выплаты Бриджмен-Тейлору, он же фон дер Гольц, он же Вахендорф, в связи с делом канала Велланд. Также упоминалась выплата Вернеру Горну, который пытался уничтожить мост Вэнсборо. Фигурировал среди получателей денег и некий Касерта, который, предположительно, оказывал помощь Бриджмен-Тейлору и Горну из Оттавы. Большинство остальных чеков представляли собой выплату жалованья фон Игелю и фон Шкале, моим помощникам в конторе военного атташе. Кроме того, были чеки на имя фон Веделла, отвечавшего за изготовление и выдачу фальшивых паспортов тем германским гражданам, которых мы старались нелегально вернуть домой для службы в вооруженных силах. И еще два чека привлекали повышенное внимание. Один из них на 68 долларов на имя представителя Круппа Таушера за небольшую партию пикриновой кислоты. Насколько я помню, она была передана Горну для нужд его канадского предприятия. Она, безусловно, не использовалась для незаконной деятельности на территории Соединенных Штатов. Много шуму было поднято вокруг чека на 19 долларов для специалиста по взрывчатым веществам по фамилии Хёген, на нем была пометка «исследование дум-дум», которая рассматривалась как доказательство того, что я сделал заказ на изготовление этих разрывных пуль. В действительности же дело обстояло иначе. У нас были основания предполагать, что русские разместили заказ на этот тип боеприпасов, и мне удалось раздобыть образец для анализа.

Резонно спросить, почему я имел при себе столь компрометирующие материалы. Причин тому было две. Во-первых, я предполагал, что действие выданного мне охранного свидетельства распространяется и на мои личные вещи. Это предположение, как видно, не отвечало британскому истолкованию международных правил ведения войны. Кроме того, я был обязан отчитаться в каждом пфенниге, потраченном мной в Соединенных Штатах. Германские власти очень строги в таких вопросах и требуют предоставления подробных денежных отчетов. Было бы намного лучше, если бы в данном случае они отбросили свои требования, поскольку этими самыми денежными подробностями британцы заполнили свою «Белую книгу» и сумели заработать на этом значительный пропагандистский капитал.

Курьезный эпизод, произошедший со мной на последнем этапе путешествия, связан с пассажиром-англичанином, который погрузился на корабль в Фалмуте и плыл вместе со мной до Роттердама. Он дал мне понять, что является важным представителем британского правительства, и попросил дать знать в Берлине, что Британия заинтересована в заключении мира. Германия должна будет вывести войска из Франции и Бельгии и в каком-либо виде восстановить Польское государство. Я заметил, что едва ли есть надежда на то, что Россия согласится на независимость Польши, но готов взять на себя труд по приезде в Берлин изучить все возможности. Я не могу вспомнить фамилию этого джентльмена, да и не имею оснований предполагать, что он сообщил мне подлинную. Так или иначе, из этого дела ничего не вышло.

Чтобы закруглить свои воспоминания о происшедшем со мной в Соединенных Штатах, я бы хотел разобраться с одним из самых противоречивых событий той войны. Для этого потребуется перенестись вперед во времени, но, поскольку отголоски событий ощущались еще долго и в мирное время, возможно, что здесь такой разбор не будет столь уж неуместен. Я имею в виду то, что впоследствии получило название дела «Черного Тома». Утверждалось, что в июле 1916-го и в январе 1917 года германские агенты якобы устроили серию взрывов на сортировочных станциях, принадлежавших Железнодорожной компании долины Лейг, после которых эта фирма вкупе с Канадской вагоностроительной и литейной компанией предъявила германскому правительству иск на сумму в 40 миллионов долларов за причиненный ущерб. Причем в организации данного дела обвинили меня. Возможно, такое обвинение очень хорошо стыковалось с приобретенной мною репутацией, но для доказательства моей причастности к диверсиям этого было явно недостаточно. Упомянутые взрывы, произошедшие, как предполагалось, вследствие актов саботажа, а более вероятно – из-за самовозгорания боеприпасов, имели место спустя соответственно семь и тринадцать месяцев после моего отъезда из Соединенных Штатов. Но заинтересованные компании приложили массу усилий, чтобы доказать, будто бы я получал официальные инструкции о проведении таких вредительских действий и что «мои» агенты ответственны за их выполнение.

Через несколько лет после войны, ведя в Вестфалии жизнь сельского джентльмена, я неожиданно получил из германского министерства иностранных дел большой пакет документов с просьбой возвратить их с собственными комментариями. Среди прочего там имелась подборка будто бы данных под присягой свидетельств о моей личной жизни в Нью-Йорке в 1915 году. Содержание этих документов заставило меня как следует повеселиться. В них делалась попытка доказать, что я вел весьма распущенный образ жизни и имел открытую связь с некоей американской девицей, имевшей обыкновение сопровождать меня во время утренних конных прогулок в Центральном парке. Сообщалось, что мы проводили почти непрерывную серию званых вечеров, на которых присутствовало множество наших друзей – естественно, сплошь тайных агентов – в сопровождении своих любовниц. Оказывается, в 1915 году я устроил такой вечер в одном из борделей в деловой части города, где гостям подавалось шампанское, а я поднимал бокалы за здоровье кайзера и за нашу победу. Особо указывалось, что при этом присутствовал граф Бернсторф и еще один гость, который и был тем человеком, который спустя длительное время после моего отъезда из Соединенных Штатов организовал взрывы в долине Лейг.

Я сделал под присягой заявление, что все представленные мне свидетельские показания, в особенности же одно, датированное 14 февраля 1925 года, данное некоей Миной Рейсс, урожденной Эдвардс, известной также как «девушка Истмена», являются от начала до конца чистейшей воды вымыслом. Я никогда в жизни не был знаком с этой молодой женщиной, и ни я, ни Бой-Эд не водили ее в дом № 123 по Западной 15-й улице, занимаемый некой миссис Гордон или миссис Гельдт. Как этот адрес, так и проживающие по нему люди мне совершенно неизвестны. Другой нелепостью является утверждение, касающееся моих верховых прогулок в Центральном парке. Лошадь, которую я действительно нанимал в Академии верховой езды Центрального парка, не переносила близкого соседства других лошадей, из-за чего на ней приходилось ездить исключительно в одиночку.

Когда истцы обнаружили, что мое соучастие в деле доказать не так-то просто, они представили копию приказа, который, по их утверждению, я получил от германского Генерального штаба, предписывавший мне проведение актов саботажа. И опять-таки опровергнуть этот документ оказалось относительно просто. Я сделал под присягой заявление, в котором говорилось: «Приписываемое мне участие в указанных актах саботажа основывается на документе, описанном как «Циркуляр Генерального штаба военным атташе в Соединенных Штатах», датированный 15 января 1915 года. В упомянутом документе имеется ссылка на предыдущий документ, датированный 2 ноября 1914 года, разрешающий мне подстрекательство к забастовкам и совершение диверсионных актов на заводах и в иных местах. Я никогда не получал ни одной из этих инструкций; они являются очевидными фальшивками. Ни один офицер по фамилии Фишер, подпись которого на них фигурирует, никогда не занимал в Генеральном штабе или в военном министерстве должностей, дающих право на подготовку подобных документов. Более того, никогда не существовало должности или ранга, поименованного как «Generalt des deutschen Heeres» (Генеральный советник германской армии). Вдобавок ко всему, второй циркуляр адресован военным атташе во множественном числе и мог, таким образом, быть сфабрикован только лицом, не имеющим представления о том, что в действительности военный атташе был только один. Далее я указывал, что остальное содержание циркуляра не имеет ничего общего с фактами. В нем упоминались германские банки, отделения которых в Соединенных Штатах якобы открыли для меня неограниченный кредит для оплаты диверсионных актов. Если и существовали германские банки, действительно имевшие свои отделения в Соединенных Штатах, то ни один из них никогда не предоставлял мне никакого кредита. Все денежные средства, использовавшиеся при проведении наших коммерческих операций, передавались в мое распоряжение в соответствии с правилами Альбертом, нашим коммерческим атташе.

Я могу только предполагать, что люди, проводившие расследование для Железнодорожной компании долины Лейг, каким-то образом прознали о депеше, полученной мной 26 января 1915 года от отдела IIIB Генерального штаба, в которой содержались некоторые из предложений, сделанных в Берлине сэром Роджером Кезментом. Поскольку самого документа в их распоряжении не было, они сочли необходимым реконструировать для своих нужд нечто на него похожее. В любом случае, в этой депеше содержалось только разрешение, а не приказ на проведение диверсий, и, как я уже ясно указывал, никаких действий по этому поводу мной предпринято не было.

Все документы, изъятые у меня британскими властями в Фалмуте при возвращении в Германию, были впоследствии использованы в качестве доказательств в тяжбе по делу «Черного Тома». Они покрывали все аспекты моей деятельности в Соединенных Штатах, но ни один из них не содержал ни малейшего указания на мое участие в диверсионных актах. И тем не менее, чтобы возложить на мои плечи ответственность за взрывы, были использованы все мыслимые юридические уловки. На протяжении нескольких лет находилось множество самых различных людей, готовых присягнуть, что именно они являлись теми агентами, которые устроили взрывы по приказу германского правительства. Одно время германский министр иностранных дел др Штреземан был, казалось, готов выплатить известную сумму в возмещение ущерба. Кто-то сказал ему, что урегулирование этого вопроса положительно скажется на взаимоотношениях Соединенных Штатов и Германии. В тот момент такое предложение звучало весьма заманчиво. К счастью, я узнал о его намерениях. Я посетил его и сказал, что, по моему мнению, оснований для такого компромисса не имеется: Германия не может нести в этом вопросе какой бы то ни было ответственности. Тем не менее он настаивал, что политическая выгода от подобного шага перевесит финансовые потери. Тогда мне пришлось сообщить ему, что я буду вынужден внести в рейхстаг жалобу по поводу такого умышленного разбазаривания общественных денег. В результате он решил ничего не платить, и в 1930 году Смешанная комиссия по претензиям, образованная для разрешения этого вопроса, отвергла иск с взысканием с истцов судебных издержек.

Это, однако, не поставило на этом деле точку. Еще два раза предоставлялись новые материалы, но комиссия дважды – в марте 1931-го и в ноябре 1932 года – снова решила вопрос в пользу Германии. Один из моих американских друзей сообщил мне, что адвокат, представлявший Железнодорожную компанию долины Лейг, уже получил от нее гонораров примерно на миллион долларов. А потому было совсем неудивительно, что дело продолжало тянуться. В очередной раз нашлись еще свидетели, и дело было снова возобновлено. Тем временем в Германии к власти пришли нацисты, и в ходе переговоров с некими полуофициальными представителями истцов им было сообщено, что выплата 40 миллионов долларов отступных может существенно расположить американское общественное мнение в пользу нового германского режима. Нацисты ничего не понимали в международных делах и, в своем невежестве относительно положения в Соединенных Штатах, ухватились за это предложение еще сильнее, чем доктор Штреземан. Одним из членов комиссии с американской стороны был мистер Джон Макклоу, ныне являющийся американским верховным комиссаром в Германии, а в то время сотрудник юридической фирмы «Крават де Герсдорф, Свэйн и Вуд». Я не имел ни малейшего представления о ходе всего процесса, хотя и являлся тогда в правительстве вице-канцлером и мог бы ожидать, как лицо, наиболее часто упоминаемое в деле, что со мной проконсультируются. Как– то раз министр иностранных дел Нейрат попросил меня зайти к нему и показал текст соглашения, заключенного между Железнодорожной компанией долины Лейг и германским правительством, от имени которого документ был подписан неким господином фон Пфеффером. В нем говорилось о готовности германского правительства прекратить тяжбу, выплатив истцам возмещение ущерба. Этот документ привел и меня и Нейрата в полное замешательство. Пфеффер был одним из доверенных лиц Гитлера и постоянным членом его близкого окружения, но по своему положению никоим образом не имел права подписывать такие соглашения от имени германского правительства. Я попросил Нейрата изучить протоколы переговоров; впоследствии он несколько раз говорил с Гитлером, пытаясь аннулировать это соглашение.

Примерно в это же время в Берлине объявился Ринтелен. Мне сообщили, что американцы обратились к нему в надежде получить показания от агентов. Я думаю, что к тому моменту он уже стал британским подданным; в противном случае, как мне кажется, его деятельность можно было бы расценить как государственную измену. Он тоже был занят тяжбой с германским правительством по поводу компенсации за свое тюремное заключение в Атланте во время войны. Он не добился успеха ни в одном из своих предприятий и возвратился в Лондон, чтобы написать вторую книгу, «The Return of the Dark Invader» («Возвращение тайного захватчика»), вновь составленную в основном из направленных против меня обвинений. Я уверен, что к тому времени его нервная энергия совершенно истощилась и он не мог уже вполне отвечать за свои слова и поступки.

В дни, предшествовавшие моему назначению на пост канцлера, меня посетил в нашем сельском доме в Вестфалии некий американский джентльмен, назвавшийся представителем Железнодорожной компании долины Лейг. Я не стану называть его имени, поскольку оно было, вероятнее всего, вымышленным. Он заявил, что дело «Черного Тома» можно легко урегулировать к удовлетворению обеих (!) сторон, если я только соглашусь присягнуть, что знал о том, что некий агент состоял на службе у германского правительства. Это вовсе не будет подразумевать мою собственную личную ответственность по делу, сказал он и дал ясно понять, что моя помощь будет подобающим образом вознаграждена. Оглядев наше скромное хозяйство, он заметил: «Вы сможете тогда поселиться в доме в три раза больше этого, оснащенном всеми современными удобствами». Я ответил ему, что очень люблю свой дом и к тому же мне неизвестен ни один агент, который мог бы ему пригодиться.

Позднее, по мере того как отношения между нацистским правительством и Соединенными Штатами становились все более напряженными, германский представитель в Смешанной комиссии по претензиям доктор Хойкинг подал в отставку. Железно– дорожная компания долины Лейг в очередной раз возобновила дело в мае 1939 года, и оно было решено в ее пользу, но без определения суммы ущерба. Таким образом, можно считать, что дело «Черного Тома» по-прежнему не закрыто, и таинственные связи, налаженные мной в бытность «супершпионом», по всей вероятности, все еще пачкают мою репутацию в Соединенных Штатах. Невредно будет поэтому привести здесь данное мной под присягой заявление, сделанное в присутствии нотариуса 27 ноября 1927 года, когда германское правительство впервые затребовало мои показания по данному вопросу:

«Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни устно, ни письменно, ни тайно, ни советом, ни приказом, указанием или разрешением, я не способствовал разрушению заводов или складов военного снаряжения; равно как никоим образом не поддерживал и не способствовал таковым планам других лиц. Обвинения меня в том, что я насильственными или незаконными методами препятствовал функционированию американской промышленности по производству вооружений, являются, таким образом, полностью безосновательными. Большинство лиц, упомянутых американскими истцами в качестве членов предполагаемой диверсионной организации, совершенно мне неизвестны. С некоторыми другими из числа упомянутых лиц я был знаком, но исключительно в связи с деятельностью, никоим образом не имеющей отношения к производству диверсионных действий против американской собственности. Что же касается инцидентов на терминале «Черный Том» и на заводе «Кингсленд», то могу только засвидетельствовать, что впервые узнал названия обоих этих пунктов из американских судебных постановлений. Взрывы в этих пунктах имели место через соответственно семь и тринадцать месяцев после моего отзыва из Соединенных Штатов, и я ни прямо, ни косвенно не имею к ним никакого касательства».

Однако возвратимся к моей собственной истории. Я прибыл в Германию 6 января 1916 года и встретился со своей семьей впервые более чем за два года. В Берлине я узнал, что приобрел репутацию человека, сделавшего все возможное в его положении для защиты Германии от неблагожелательного отношения нарушающих свой нейтралитет Соединенных Штатов. Я оказался первым официальным лицом, вернувшимся в Германию после того, как провел в Соединенных Штатах весь период от самого начала войны, и на мои доклады образовался большой спрос. Начальник германского Генерального штаба, генерал фон Фалькенгайн, потребовал меня к себе почти сразу же после моего возвращения. Я провел с ним несколько часов, давая подробный отчет о настроениях в Соединенных Штатах, главных спорных вопросах и о перспективах на будущее. Фалькенгайн выразил мне благодарность за все, что я сделал для замедления поставок врагу военного снаряжения, и одобрил все предпринятые мной меры. Тем не менее его планы относительно окончания войны в 1915 году ни к чему не привели, и он усматривал мало надежды на ограничение последствий все возрастающей американской помощи союзникам.

В своем докладе я сделал особый упор на колоссальный промышленный потенциал Америки, который, указывал я, может обеспечить производство практически любого желаемого количества продукции. Проблема сводилась только к финансированию. Единственный остававшийся открытым вопрос состоял в масштабах кредитов, которые Соединенные Штаты готовы были предоставить. Союзники старались употребить все мыслимые способы для втягивания Соединенных Штатов в войну. А потому, по моему глубокому убеждению, следовало проявлять величайшую заботу о сохранении, насколько это возможно, дружественных отношений между Соединенными Штатами и Германией. Германские агенты не должны предпринимать никаких попыток саботажа, Германия должна сделать заявление, что противоречия в вопросе подобающего использования подводных лодок будут разрешены, и не предпринимать попыток ведения неограниченной подводной войны. Я постарался объяснить генералу, насколько сильно повлияло потопление «Лузитании» на увеличение враждебности к Германии в общественном мнении Соединенных Штатов. Он разделял общее мнение наших соотечественников, что подобное отношение к нам неправомерно, и не мог понять, как может государство, в формировании которого люди германского происхождения играли столь значительную роль, отдавать все свои симпатии противоположному лагерю. Я сказал ему, что, если бы в Соединенных Штатах был проведен сейчас референдум, он наверняка продемонстрировал бы явное одобрение большинством населения политики нейтралитета, а между тем 90 процентов органов прессы симпатизируют союзникам. Одна-две серьезные политические ошибки со стороны Германии неизбежно приведут большинство людей в Америке к одобрению объявления войны. Кроме того, Соединенные Штаты являются морской державой, и, хотя их возможности в этом отношении не получили еще должного развития, они разделяют британскую концепцию свободы мореплавания. Я был абсолютно убежден в том, что наши методы ведения подводной войны в конце концов неминуемо приведут к открытому конфликту, если только не будет предпринято попыток внести в них необходимые коррективы.

Тогда генерал спросил у меня, к какой же политике должны прибегнуть центральные державы в случае ограничения масштабов подводной войны. Я ответил, что нам необходимо дать всему миру ясно понять, что мы не ведем завоевательной войны. На наших границах не существует территориальных проблем, которые можно было бы рассматривать как casus belli[24]. Нашей единственной целью является защита своих заморских рынков и развитие мирным путем своих колониальных владений. Неумная дипломатия поставила нас с самого начала войны в уязвимое положение. В настоящее время важнейшим делом для нас является утверждение этих простых истин и опровержение обвинений в ведении нами агрессивной войны. Войну мы объявили, чтобы помочь Австро-Венгрии в борьбе против славянской угрозы, и у нас нет политических интересов, которые противоречили бы интересам Соединенных Штатов. Мы должны объяснить совершенно отчетливо, и в первую очередь американской публике, какую Европу мы хотели бы видеть по окончании войны. Такое обращение к разуму народа является единственным способом противостоять вражеской пропаганде.

Фалькенгайн был чрезвычайно умным человеком. Он много путешествовал и был близко знаком с зарубежными странами. Без сомнения, он понимал ограниченность ресурсов, находившихся в распоряжении центральных держав. С другой стороны, он столкнулся с ситуацией, в которой германский военно-морской флот, и так занимавший при кайзере весьма независимую позицию, получил определяющее влияние на выбор внешнеполитического курса страны. Сам кайзер был убежденным сторонником военно– морской политики Тирпица, которая более, чем что-либо другое, привела перед войной к ухудшению наших отношений с Великобританией. Поэтому методы, избранные для ведения подводной войны, станут определяющим фактором нашей политики. Хотя Фалькенгайн и выразил полное согласие с моими выводами, их практическое воплощение в жизнь перед лицом возражений, исходящих от самого кайзера и от Тирпица, представляло собой чрезвычайно сложную проблему.

Он завершил нашу беседу такими словами: «Моим долгом как солдата и как начальника штаба является доведение этой войны до победного завершения. До тех пор, пока продолжается морская блокада, одни военные операции не могут привести к решающему успеху. Адмирал фон Тирпиц утверждает, что «только неограниченная подводная война способна вывести нас из этого тупика». Союзная блокада не соответствует правилам ведения войны на море и обрекает центральные державы на медленную смерть от голода. Поэтому Германия имеет право как с военной, так и с моральной точек зрения использовать для ее прорыва любые средства. «Я обязан использовать это оружие, если командование военного флота гарантирует успех от его применения. И они дали мне такую гарантию», – заключил он.

Я мог только ответить на это Фалькенгайну, что по-прежнему убежден: такое решение, в случае его применения на практике, неизбежно повлечет за собой вступление в войну Соединенных Штатов. В этом случае война будет проиграна.

Фалькенгайн поднялся и сказал: «Вам уже известно мое мнение касательно способов доведения этой войны до успешного завершения. Мне приходится попросить вас серьезно поразмыслить над возможностью пересмотреть свои взгляды по этому вопросу с учетом упомянутых мной соображений».

«Ваше превосходительство, – ответил я, – моя убежденность вытекает из близкого знакомства с событиями, происшедшими в Соединенных Штатах за последние полтора года. Боюсь, что мое мнение остается неизменным».

Несколько следующих дней были насыщены встречами и беседами. Я посетил двух ведущих морских офицеров – адмирала фон Гольцендорфа и адмирала фон Мюллера. Их интерес к моим описаниям жизни в Соединенных Штатах быстро сменился изумлением, когда они поняли, что я являюсь бескомпромиссным противником их политики использования подводных лодок. Это была проблема, занимавшая в тот момент в Германии все умы, и тот факт, что некто, владеющий личными знаниями о положении в Соединенных Штатах, может высказывать по этому вопросу взгляды, не совпадающие с взглядами руководителей страны, совершенно не пришелся им по вкусу.

Германский канцлер, господин фон Бетман-Гольвег, также попросил меня лично отчитаться перед ним. Я повторил аргументы, которые уже представлял Фалькенгайну. Сейчас передо мной был не солдат, занятый исключительно вопросами военного применения имеющихся у него средств, но ответственный политик, глава германского правительства. Он был знаком с проблемой в широчайшем контексте и был занят изысканием способов завершения войны таким образом, который бы гарантировал сохранение влияния центральных держав и не создал бы у народа ощущения, что все понесенные им жертвы напрасны. Канцлер тоже чувствовал, что войну невозможно выиграть с помощью одного только вида оружия, и разделял мое мнение о том, что неограниченная подводная война приведет к вступлению в конфликт Америки и к поражению Германии. Он сказал мне, что использует все средства, имеющиеся в его распоряжении, чтобы предотвратить такое развитие событий, но при этом я должен иметь в виду, что рьяные сторонники теперешней политики военно-морского флота не только очень сильны при дворе, но и контролируют значительную часть прессы и могут ощутимо влиять на общественные настроения. Верховное командование поддерживает Тирпица в его утверждении, что медленное голодное истощение населения центральных держав должно быть предотвращено любой ценой. Альтернативную политику можно будет проводить только при условии, если общество будет полностью осведомлено об опасности, нераздельно связанной с продолжением подводной войны. Канцлер предположил, что наилучшим методом для достижения этой цели будет сбор группы журналистов со всей Германии для ознакомления с моим докладом о положении в Соединенных Штатах. Я ответил, что такое предложение устраивает меня как нельзя лучше, но попросил, чтобы мне было позволено предварительно получить аудиенцию у императора, о предоставлении которой уже велись переговоры. Кроме того, мне было необходимо получить разрешение у начальника штаба, поскольку я более не находился в ведении министерства иностранных дел. Канцлер, по-видимому, не усмотрел в выполнении этих условий каких-либо трудностей.

Спустя несколько дней вечером я получил приказ явиться на следующее утро к генералу Фалькенгайну с тем, чтобы отправиться вместе с ним в Потсдам на свидание с кайзером. Прежде чем мы выехали, я сказал генералу, что, при всем моем уважении к его мнению, я твердо убежден, что ведение неограниченной подводной войны будет означать неминуемое военное поражение. Он конечно же вправе ожидать от младшего офицера особой сдержанности в выражении перед императором собственного мнения, которое находится в противоречии с позицией Верховного командования. А потому я прошу освободить меня от аудиенции, поскольку не вижу возможности изложить перед кайзером какие– либо взгляды, отличные от своих собственных. На это генерал Фалькенгайн ответил: «Едем, вы можете говорить императору все, что сочтете необходимым».

Прием у императора обернулся для меня серьезным разочарованием. Я предполагал, что кайзер потребует объяснить, почему отношения с Соединенными Штатами приняли такой скверный оборот после всех выражений доброй воли, которыми он напутствовал меня перед отъездом. Я рассчитывал описать ему отношение американцев к войне на море и масштабы их возможной помощи союзникам. Вместо этого кайзер, после короткого приветствия, пустился в продолжительное изложение своего видения ситуации в Америке. Мне практически не удавалось вставить ни единого слова. По всей видимости, он был уверен, что союзникам ни при каких обстоятельствах не удастся заставить Соединенные Штаты объявить нам войну. В этот момент я, должно быть, позволил себе отчаянный жест, выражающий несогласие. Он замолчал и поглядел на меня с изумлением.

«Может быть, вашему величеству неизвестно, – отважился я, – насколько важные изменения произошли в Америке после начала войны. Все в нашем посольстве, начиная от графа Бернсторфа и кончая самым младшим секретарем, убеждены, что в конце концов конгресс выполнит все, чего потребует президент. Его поддерживает общественное мнение, и он может поставить конгресс перед fait accompli[25]. Все представители вашего величества в Америке уверены в неизбежности объявления войны, если не будет найдено решение вопроса о подводных лодках».

«Нет, нет! – возразил с величественным жестом император. – Мой друг Баллин[26] знает Америку лучше. Он говорит мне, что, хотя Вильсон – упрямый малый, ему никогда не удастся заставить конгресс согласиться на объявление войны».

Я мог только ответить, что не могу понять, как Баллин мог прийти к такому выводу. После этого я был, несколько поспешно, отпущен. Было ясно, что я попал в немилость. Меня не пригласили к обеду и не дали возможности представить императору свои доводы в более официальной манере. За все время аудиенции Фалькенгайн не произнес ни единого слова, и у меня создалось впечатление, что кайзер был уже поставлен в известность о моих взглядах людьми из военно-морского флота и не был склонен дать мне возможность высказаться. Через несколько дней я повстречался с Баллином в гостинице «Эспланада» и рассказал этому влиятельному руководителю пароходной компании «Гамбург – Америка» об удивлении, которое вызвали у меня взгляды кайзера на этот вопрос. Он, как мне кажется, был немного смущен тем, что кайзер процитировал его высказывания. Мне остается только предполагать, что он разделял уверенность Тирпица в том, что неограниченное применение подводных лодок было единственным способом успешного завершения войны, и потому шел на все, чтобы не привлекать внимания к неотделимым от этого проблемам.

Канцлер был сильно удручен результатами моей аудиенции, но продолжал настаивать, вместе с министром иностранных дел господином фон Яговом, чтобы я все же провел свою пресс-конференцию. Между прочим, я рассказал Ягову о своей встрече на борту парохода «Нордам» с таинственным англичанином, но он ясно дал мне понять, что время было совершенно неподходящим для обсуждения таких идей. Однажды утром Бетман-Гольвег прислал мне записку с извещением, что пресс-конференция должна состояться на следующий день в 6 часов вечера в одном из внутренних помещений Рейхстага и что он запросил у Фалькенгайна согласия на мое в ней участие. Через два часа после этого я получил из военного министерства один из их знаменитых синих конвертов со срочным приказом: «Вам надлежит выехать в течение двадцати четырех часов на Западный фронт и явиться по прибытии в 93-й запасный пехотный полк 4-й гвардейской пехотной дивизии для продолжения службы в должности батальонного командира».

Вероятно, Верховное командование военно-морского флота сочло это наилучшим выходом из создавшегося положения. Если бы нам удалось дать германской прессе ясную картину сложившейся ситуации, мы наверняка могли бы добиться многого. Но Верховное командование, без сомнения, с удовольствием избавилось от самоуверенного младшего офицера, сочтя, что от меня будет гораздо больше проку в полку. Я подготовил свое полевое снаряжение и в требуемый срок выехал на место новой службы.

Моя вовлеченность в американские дела имела два продолжения. Когда в 1917 году я находился во Фландрии, то получил однажды из Генерального штаба требование составить записку по поводу возможности формирования Соединенными Штатами экспедиционных сил в случае, если кампания с применением подводных лодок приведет к объявлению войны. Общее убеждение там было, по-видимому, таково, что ресурсы американской армии мирного времени не позволяют за короткое время сделать ничего подобного. В своей записке я в максимально допустимых по силе выражениях утверждал обратное, однако сомневаюсь, что она произвела хоть сколько-нибудь ощутимый эффект. Мое второе вмешательство в эти вопросы было связано с просьбой министерства иностранных дел прокомментировать их план заключения соглашения с Мексикой для совместного нападения на южные границы Соединенных Штатов. Я отлично знал, что общая слабость и анархия, царившая в Мексике, делали подобные схемы нереальными, и весьма убедительно написал об этом. И вновь на мое мнение не обратили никакого внимания, в противном случае знаменитая телеграмма Циммермана не была бы отправлена или, по крайней мере, не была бы перехвачена. Следует напомнить, что послание, подписанное заместителем министра иностранных дел Циммерманом, должно было положить начало этому абсурдному проекту. Оно было перехвачено и расшифровано британцами, и его содержание замелькало на первых страницах всех издаваемых в странах Антанты газет. Его перехват был, без сомнения, великолепным достижением разведки и нанес нам непоправимый ущерб.

Что касается меня лично, то мое упорное отстаивание в Берлине своего собственного мнения не прошло незамеченным и не осталось без вознаграждения. После того как Фалькенгайн был заменен Гинденбургом и Людендорфом и направлен в Турцию, он вспомнил о капитане Генерального штаба, который столь точно предсказал происшедшие в Америке события, и направил мне предложение присоединиться к его команде в качестве начальника оперативного отдела. Но это уже другая история.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.