Глава восемьдесят вторая Границы Римского мира

Глава восемьдесят вторая

Границы Римского мира

Между 70 и 132 годами нашей эры Рима терпит катастрофические неудачи, но в итоге на его трон восходит целая плеяда здравомыслящих императоров

К сентябрю 70 года стены Иерусалима были разрушены, а город сожжен. Второй Храм также исчез в огне. Армия восставших иудеев не была полностью разбита, но победа Веспасиана оказалась достаточно убедительной, чтобы он смог покинуть этот регион. В сентябре 70 года он наконец-то отбыл в Рим после девяти месяцев заочного пребывания принцепсом.

Веспасиан был опытным солдатом; он понимал, как мыслят солдаты и не недооценивал силу армии, дающей ему власть или же способной отобрать ее. Его первым поступком в Риме стало переназначение командиров и переформирование войск, необходимое, чтобы разрушить систему старой лояльности.

Его десятилетнее правление было спокойным, методичным и отличалось хорошим администрированием: как и надеялся Сенат, оно стало возвратом к дням действий Августа. Состоялось несколько войн на границах империи: кампания в Британии, последняя завоеванная Римом провинция и устрашающий финал борьбы за Иерусалим. В 73 году остатки иудейских повстанцев, осажденные в своей крепости Масада, убили своих детей, а потом себя, предпочтя смерть окончательной сдаче римлянам. Последняя иудейская твердыня пала, как и остатки старого народа Израиля; Палестина стала частью провинции Сирия.

Но по существу Рим жил в мире; Веспасиан избегал судов за предательство и снизил налоги. И то, и другое повысило его популярность, а Рим сделало более спокойным.

В 79 году в возрасте семидесяти лет Веспасиан умер – вероятно, от гриппа.¹ Сенат, несколько тревожась, утвердил его сына Тита в качестве наследника. Во время правления Веспасиана Тит заработал репутацию безжалостного и часто жестокого командира, а его поведение в Иерусалиме было особенно диким. Но, получив титул принцепса, он стал следовать образу действий своего отца, беря с него достойный пример.

Римская империя и границы крупнейших римских провинций в 114 году

Однако у Рима уже не оставалось шанса сделать глубокий вдох. На Тита одно за другим свалились три несчастья. Первым оказалось извержение горы Везувий, случившееся всего через два месяца после начала его правления. Гора Везувий находится на юго-западном берегу Италии, недалеко от Неаполитанского залива, и она громыхала столько, сколько помнили себя римляне. Люди, жившие в городе Помпеи у ее подножия, привыкли к землетрясениям, и, хотя те и усилились, никто не встревожился; никто не знал, что сильная тряска – это первая стадия извержения.

Римский писатель Плиний Младший был в Помпее 23 августа 79 года, за день до извержения. Как написал он в письме другу,

«Все тряслось и до того много дней – обычное дело в Кампанье, и не было причины для паники. Но той ночью тряска резко усилилась, люди решили, что это уже сдвиг, а не просто дрожь… Но вот начался день, с неуверенной, ленивой зарей. Все здания вокруг нас тряслись. Мы на улице, но пространство совсем маленькое, и мы боимся, почти уверены, что грядет крах. Наконец, мы решили покинуть город; Ошеломленная толпа следует за нами, предпочтя наш план собственному (вот что считается мудростью во время паники). Их число так велико, что отход замедляется, а затем они несутся мимо нас. Один раз мы останавливаемся, но только когда здания остаются позади нас. Много странных вещей происходило с нами там, и мы много чего боялись. Тележки, которые доставили нам по заказу, ползли в противоположном направлении, хотя земля была абсолютно плоской, они не стояли на месте, даже когда колеса заложили камнями. Кроме того, казалось, будто море высохло, будто трясущаяся земля оттолкнула его назад. Линия берега отодвинулась назад, и много морских обитателей осталось на песке. Позади нас сгустились пугающие темные облака, разрываемые крутящимися и мечущимися молниями, открывая громадные фигуры пламени, Они были похожи на молнии, но больше… Вскоре облака расползлись до края земли и покрыли море…

Теперь появилась пыль, пока не густая. Я оглянулся: позади нас грозно разрасталось плотное облако, следуя за нами, как несется волна наводнения по земле. „Давайте свернем в сторону, пока можем еще что-то видеть, чтобы нас не сбила на улице и не раздавила толпа наших сопровождающих”. Мы едва успели присесть, когда навалилась темнота, похожая на безлунную или облачную ночь, но еще больше похожая на темноту закрытых и не освещенных комнат. Слышны были стоны женщин, дети плакали, мужчины кричали. Некоторые звали родителей, другие детей или супруга; узнать друг друга можно было только по голосам…

Посветлело, хотя было не похоже на возвращение дня, то был отсвет приближающегося пламени. Сам огонь остановился на некотором расстоянии, но темень и пепел навалились снова с огромной тяжестью. Мы вскочили и снова, и снова отряхивали пепел, иначе нас бы покрыло им целиком и раздавило бы его весом. Я мог бы похвастаться, что не издал ни стона в такой опасной ситуации, ни одного трусливого слова, я считал, что погибаю со всем миром, и мир погибает вместе со мной».²

Те, кто не покинул город, были погребены под двадцатью пятью футами пепла или задохнулись от жара и газов. Более двух тысяч человек погибло в одну ночь.

Тит послал из Рима помощь пострадавшим и сам посетил место, как только исчезла опасность. Он находился в Помпеях второй раз, проверяя, что еще можно сделать для облегчения положения, когда в Риме начался маленький пожар и в результате сгорел огромный район города. А по пятам огня пришла эпидемия, которая очистила перенаселенные хижины вокруг бывшего города, убивая людей десятками.

В 81 году, все еще борясь с последствиями бед, Тит слег с лихорадкой и умер в возрасте сорока двух лет. Он был принцепсом Рима менее трех лет, и все три года были ужасными. Вероятно, лихорадка стала для него освобождением.

По смерти Тита его брат Домициан был объявлен преторианской гвардией императором – и неизбежно утвержден Сенатом как принцепс двадцатью четырьмя часами позднее. Домициан никогда не был любимцем отца; какие бы внутренние сомнения в нем это не вызывало, он сразу же начал действовать как император по отношению к Риму, абсолютно не считаясь с Сенатом.

Это не обязательно было плохо. Светоний говорит, что его жестокость в основном проявлялась в интересах закона и порядка.

«Он скрупулезно и сознательно администрировал справедливость. Он убирал присяжных, которые принимали взятки, вместе со всеми их коллегами… Он так старался сдерживать городских чиновников и правителей провинций, что они скоро стали более честными и справедливыми».

Домициан также строго следил за общественной моралью: «Он изгнал бывшего квестора из Сената, потому что тот предавался игре и танцам», – замечает Светоний. Он сделал для проституток незаконным получение наследства, а когда обнаружил, что одна из девственниц-весталок на деле имела многочисленные любовные связи, то объявил, что будет назначено традиционное наказание. Ее закопали живой, а ее любовников публично «забили насмерть прутьями».³

Все это было совершенно законно, хотя и жестоко. Домициан не был склонен выказывать милосердие; он действительно воспринимал свою власть очень серьезно. Вскоре после вступления во власть он принял титул dominus et dues, что примерно значит «господин и бог», и приказал, чтобы все официальные письма имели шапку: «Наш Господин и наш Бог велит, чтобы было сделано…». «И отсюда пошел обычай, – добавляет Светоний, – впредь адресоваться к нему так же и в письменной форме, и в разговорной».⁴

В отличие от Калигулы Домициан имел вполне здравый рассудок и не апеллировал к своей божественности, чтобы нарушать закон. Это скрупулезное следование законам охраняла властителя от народной ярости, которая ранее убила злоупотреблявших властью принцепсов. Сенат не устраивал никаких длительных дискуссий; преторианская гвардия тоже не проявляла недовольства.

Но, оглядываясь назад, мы видим, что именно с принятием этого титула, dominus et dues, приятная всем маска республиканского правления была сброшена окончательно. Даже самый наихудший принцепс утверждался Сенатом, пусть и неохотно. Но невозможно утверждать, что правитель, называвшийся «господин и бог», нуждается в какого либо рода санкции от народа, чтобы править государством. Домициан был не первым римским правителем, который обладал подобной властью – но он был первым, кто сказал это. Первый Гражданин стал в конце концов императором.[302]

Заявления Домициана об абсолютной власти и его стремление жестко соблюдать все законы создали такую же нервную обстановку, какая возникла в Китае, когда награды выдавались за сообщение о преступлениях других людей, какая раздражала Спарту, где каждый человек навязывал мораль своему брату. Атмосфера в Риме стала настолько душной, что Тацит выразил радость от того, что его горячо любимый отец Агрикола, по которому он очень тосковал, умер до правления Домициана:

«Домициан не оставил больше щели и места для дыхания… Под властью Домициана больше половины наших несчастий заключалось в наблюдении и нахождении под наблюдением, когда даже сами наши вздохи засчитывались против нас… Счастливым был ты, Агрикола, в своей славной жизни, но не менее счастлив в своей своевременной смерти».⁵

Неумолимое наказание преступников вело к недовольству, недовольство – к ропоту, ропот – к замыслу, замысел – к подозрению, подозрение – к осуждению, осуждение – к неумолимому наказанию, и так по нескончаемому кругу ужаса.

Домициан, как Тит и Веспасиан, знал источник своей силы; он увеличил оплату армии, чтобы быть уверенным в ее лояльности. Его домашние ценились меньше. В 96 году его жена, его домашние слуги, его племянница (мужа которой он приговорил к смерти за атеизм), и командиры преторианской гвардии, сговорившись, забили Домициана насмерть в его собственной спальне.⁶ Сенат немедленно объявил императором одного из своих членов, шестидесятиоднолетнего консула Нерву.

Это обрадовало жителей Рима, но не армию. В 97 году преторианская гвардия (которая не вся принимала участие в заговоре против Домициана и разделяла лояльность армии к нему), заперла Нерву в его дворце, схватила слугу, который впустил убийц в комнаты Домициана, отрезала ему гениталии, заткнула их ему в рот, а затем перерезала ему горло.⁷ Немедленно после этого Нерва заявил, что его наследником будет генерал Траян, любимец армии, стоявший теперь у реки Рейн. Ему, вероятно, сообщили, что это единственная возможность избежать смерти – но подробности переговоров нам неизвестны. Всего несколькими месяцами позднее Нерва умер от лихорадки. Это для него было, наверное, удачным избавлением от гораздо более отвратительного конца.

Траян, получив известие, что он теперь император, выждал некоторое время, чтобы удостовериться, что может покинуть армию, после чего направился в Рим. Он проехал по границе вдоль Рейна и Дуная, чтобы увидеть, что она в безопасности, и только затем повернул на юг. Прошло уже почти восемнадцать месяцев после смерти Нервы, когда он прибыл в столицу.

Все это время город оставался спокойным, что демонстрировало прекрасное соответствие Траяна должности. Армия уважала его опыт, а население Рима, ценя избавление от Домициана и отсутствие гражданской войны, которая могла разразиться после смерти Нервы, радостно приветствовала нового императора.

Римские историки почти единодушны в похвалах Траяну. Он чинил дороги и порты, строил библиотеки, проводил каналы, строил канализацию и дал «клятву, что не будет проливать кровь». Все это нравилось народу.⁸ Его кампании удовлетворяли армию; к 106 году он присоединил к Римской империи Синай и земли севернее дуная. Он вел кампании сам, и возвращался в Рим с триумфом и пышным празднеством. В честь его побед повествование о войнах севернее Дуная было выбито в виде комикса на колонне, которая все еще стоит в Риме – Колонне Траяна.

Репутация Траяна как хорошего императора основывалась на его принципиальной справедливости, отсутствии у него паранойи, на честной администрации столицы и его желании вести войны во имя большей славы Рима. Но она также обеспечивалась пунктуальностью, с которой он соблюдал пустые формальности в общении с Сенатом. «Он обращался с сенаторами с достоинством», – говорит «История Августа», созданная в V веке,[303] и он был пунктуален при исполнении сенатских постановлений.

Взаимоотношения между Сенатом и императором были таковы, что их не замечали десятилетиями. В такой атмосфере были сделаны разумные попытки отнестись справедливо к власти императора над народом, само название которого отрицало такую возможность. Философия стоицизма процветала в Риме веками; она была основанием римской идеи добродетели. Над стоиком не довлели его склонности. Он был способен отрешиться и от удовольствия, и от боли, чтобы объективно решить, каков курс действий наиболее хорош.

Теперь философ по имени Эпиктет повернул приложение принципов стоицизма к императору. Само слово римский, писал он, означает теперь «условие повиновения императору», но нет причины, чтобы это стало несовместимо с истинной свободой. Даже люди, которые законно, конституционно свободны, борются с принуждением, грозящим поработить их:

«Разве вами не командовала та, которую вы любите, заставляя делать то, что вы не хотите? Разве вы никогда не льстили своему драгоценному мальчику-рабу? Разве вы никогда не целовали его ноги? Но если кто-либо заставит вас целовать ноги Цезаря, вы посчитаете это оскорблением, самым крайним проявлением тирании… Разве вы никогда не выходили вечером, когда вам не хотелось, и не тратили больше, чем хотели, испуская слова жалобы и стоны… Так почему вы все еще называете себя свободным»?⁹

Эпиктет сам был рабом из Малой Азии; он знал, что значит жить в подчинении. Его стоицизм делает свободу состоянием души, а не тела. «Тот человек свободен, – пишет он, – кто живет, как хочет… кто получает то, что хочет получить, и избегает то, чего хочет избежать». Существование императора не нарушало стройности этой системы, римлянам следовало просто переопределить понятие «свободы».

В последние годы правления Траяна империю тревожило явление, с которым не знали, что делать: рост числа христиан. Консул Плиний, который отбыл наместником в Малую Азию, был так обеспокоен из-за этих людей, что написал Траяну, спрашивая, что с ними делать. Христиане говорили о принадлежности к царству без земных правителей – это напоминало об иудеях, которые сначала отказались поклоняться императору, а затем превратились в серьезную военную проблему.

На деле христиане, которые действительно мечтали о царстве, которым будет править Бог, а не Траян, существенно отличались от иудеев. Со времени Авраама поклонение иудеев своему богу было связано с особым местом на земле; бог обещал им землю Израиля – а это означало, что их вера должна была иметь политическое измерение. Отказ иудеев поклоняться римским императорам был основан их на теологии (бог сказал: «Ты не будешь иметь других богов. кроме меня»), но отсюда также следовало, что римляне не имели права управлять Израилем, и в особенности Иерусалимом. Он принадлежал богу.

С другой стороны, христиане никогда не имели собственной страны: царство, о котором они говорили, было царством духа, существующем в другом измерении, параллельно царствам земных народов. Это был город без фундаментов, строителем которого являлся сам бог – как изложили это авторы книг Нового Завета. Само определение христианин подразумевало их ощущение общей идентичности как последователей бога-человека, который был распят в Палестине – а не как жителей определенного места.

Императоры и правители Рима никогда не понимали этого. Письма Плиния были и осторожными, и озадаченными: следует ли преследовать христиан, если они не демонстрируют себя? Следует ли позволить им проводить странные ритуалы своей веры на публике? Как на это отвечать?

Траян предложил политику «не спрашивают – не отвечай»; Плинию следует препятствовать служителям христианства, но ему не следует поднимать шум по их поводу или выискивать христиан для их убийства. Если они ведут себя мирно, их нужно оставить в покое.

Император не был чрезмерно озабочен этой проблемой – отчасти потому, что стремился направить свое внимание вовне, планируя новые кампании. При Траяне Римская империя достигла максимальных размеров. Он отодвинул границы на севере и на юге; его последняя кампания велась против Парфии, которой теперь правил царь Вологаз III. В 113 году Траян лично повел римские войска на восток через Армению, которая пала перед Римом и стала римской провинцией, напрямую в парфянские земли через реку Евфрат. Парфяне вынуждены были отступить; римляне заняли Вавилон и захватили парфянскую столицу Ктесифон.

Это было великой победой – но Месопотамская пустыня давно была известна как место, крайне трудное для удержания. Она куда лучше подходила для партизанской войны, чем для занятия ее большой армией. До 117 года Траян оставался в Месопотамии, сражаясь против постоянного сопротивления парфян, но так никогда и не смог полностью подавить его.

В то же время римские владения беспокоили и другие гражданские беспорядки. В 115 году иудейские общины, разбросанные по империи от самого Египта до северных границ, воспользовались занятостью римлян войной с Парфией, чтобы опять поднять знамя мятежа. Масада все еще была жива в их памяти; иудеи хотели вернуть назад землю, данную им богом. Это восстание разрасталось и становилось все более серьезным, пока Траян не дал разрешения не-евреям в восставшем районе убивать своих еврейских соседей. Эта резня временно сняла проблему.

Но все же Траян решил, что лучше приостановить операции в Парфии до более благоприятного времени. Он собрал свои войска и двинулся к дому – но дошел только до Малой Азии. В Киликии у него случился удар, и он умер почти сразу же, 9 августа 117 года. Ему было шестьдесят четыре года.

Далее последовало некоторое замешательство, вызванное отсутствием наследника – Траян не оставил на этот счет недвусмысленных указаний. Его законный воспитанник Адриан, теперь правитель Сирии, заявил, что Траян намечал его в следующие императоры, хотя некоторые друзья Траяна говорили, что он намеревался выбрать кого-то другого, или что он намеренно не остановил выбор ни на ком, чтобы победил наилучший кандидат. Так как не было четко определенного кандидата, способного противостоять Адриану (который сразу же двинулся к Риму), Сенат в итоге утвердил его. Оказавшись в Риме, Адриан закрепил выбор своей персоны обычными большими выплатами преторианской гвардии: «Солдаты любили его за его огромный интерес к армии, – заключает „История Августа”, – и кроме того, за его подачки им».

За двадцать один год своего правления Адриан показал себя предусмотрительным и консервативным человеком, умеренным лидером, не сильно любимым, но и не вызывающим особый страх. Его самая крупная война произошла не из-за агрессии, а из-за политической ошибки: он попытался построить себе новую столицу на руинах Иерусалима и запланировал даже поставить храм Юпитеру на месте Второго Храма.

Это привело к возникновению еще одного иудейского восстания, которое было (по словам Диона Кассия) «войной немалой важности и немалой длительности».¹⁰ Лидером иудейского сопротивления был Симон Бар-Кохба, человек, которого церковный историк Евсевий описывает как обладателя «характера разбойника и убийцы» – но который, тем не менее, пообещал иудеям, что «принесет им свет во мгле их бед».¹¹

Стена Адриана

Адриан послал на подавление мятежа своих самых опытных генералов. Они вели войну против иудейских партизанских отрядов путем малых операций по всей стране: «перехватывая мелкие группы… отрезая их от пищи и изолируя их». Эта стратегия привела к полному разорению дарованной богом земли. Как пишет Евсевий,

«Пятьдесят самых крупных лагерей и 985 самых больших деревень были снесены с лица земли, 580 000 человек было убито в различных рейдах и сражениях, а число тех, кто умер от голода, болезней и пожаров было невозможно определить. Так почти вся Иудея была превращена в безлюдную местность».¹²

Это была самая крупная победа Адриана, но это была оборонительная акция. Он не делал больше попыток отобрать парфянские земли, на которые посягал Траян. Он хотел закрепить римские границы там, где они были. Это отношение ко империи воплотилось в его действиях в Британии, когда он решил построить стену поперек всего острова.

Строительство Стены Адриана началось в 122 году. За десять лет вал был почти полностью закончен. Он возвышался на двадцать футов в высоту и протянулся вдоль склонов холмов, причем землю с обратной стороны убирали, еще более увеличив этим его высоту. Вал протянулся от Северного до Ирландского моря, перепоясав Британию посередине, длина его составила семьдесят пять миль. Он смог удержать кельтские племена севера (в основном воинственных пиктов) от набегов на римскую провинцию Британия, которая теперь охватывала южную часть острова. Но он был большим, чем просто граница – вал стал рукотворным разделом, проходившим не по реке или какому-нибудь иному природному барьеру. Он как бы заявлял: «Тут, с одной стороны стены, Рим; там, на другой стороне – нет». В середине не было ни буферной зоны, ни перехода.

Как и оккупация Армении, построение вала показало, что римляне все меньше и меньше хотели расширять свою идентичность. Подданные императора все были подданными Рима, а остальные были его врагами. Время зависимых государств прошло: они либо вливались в империю как поглощенные провинции, или же их разрушали.

Сравнительная хронология к главе 82

Данный текст является ознакомительным фрагментом.