Глава первая Заразительность веры

Глава первая

Заразительность веры

Стремительное распространение христианства и упадок язычества удивляли, а иногда и ошеломляли язычников. Греко-римский мир не отдался всецело культу Митры или Кибелы, не перешел, несмотря на развернутую пропаганду, в иудаизм — он обратился к Евангелию. Не прошло и двух веков после того, как Христос принял смерть на кресте, а христианство, распространившееся по всей Римской империи, уже стало неискоренимым. На заре эры Константина Великого доля христиан составляла от 5 до 10 процентов от всего населения Империи¹.

Ошеломляющие успехи христианства застали Римское государство врасплох, чем и объясняется явно запоздавшее осознание им масштабов нависшей над ним угрозы. Когда же оно замахнулось для ответного удара, зараза уже распространилась во все пределы. Применение имевшихся правовых средств не поспевало за развитием событий.

Как объяснить успех христианства, если все прочие религии, пришедшие с Востока, потерпели неудачу? Быстрота, глубина и всеохватность распространения новой религии как в социальном, так и в географическом отношении заслуживает осмысления, если мы хотим обнаружить его движущие силы и мотивы.

Менталитет западного человека не способен постичь процесс распространения христианства иначе, нежели средствами хорошо известной стратегии, методами действий, надлежащим образом контролируемых социологами, состоящими на службе у государства. Школа, пресса, организации и движения, действовавшие на протяжении столетий, — вот что, как, возможно, думают некоторые, служило непременным инструментом внедрения в массы христианской веры.

В действительности же распространение христианства в течение первых двух веков, когда Церковь, далеко не пользовавшаяся благосклонностью со стороны государства, встречала подозрительное и враждебное отношение к себе населения, зависело от реальных жизненных условий гораздо больше, чем от стратегии. Церковь переживала юность своей истории. «Апрель был в ее глазах»². Она несла благую весть до крайних пределов ведомого мира³, с тем же энтузиазмом, с каким сама получила ее, в упоении первой любви, которая со временем становится глубже, но не повторяется. Только в пастельных тонах можно отобразить эту цветущую весну человечества.

Дабы убедиться в этом, достаточно сопоставить всё, что мы знаем (или хотя бы догадываемся) о ситуации и людях II столетия, с последующими поколениями, известными нам гораздо лучше. Общественный климат во времена Тертуллиана был совсем не тот, что при Оригене. Что-то безвозвратно ушло, начальный импульс ослаб. Церковь накопила свой первый опыт, познала отступничество. Ее терзали ереси, держали в напряжении гонения на христиан. Такой стала повседневная реальность.

Именно этим объясняются постоянная настороженность епископов, агрессивная непреклонность Тертуллиана, враждебное христианам законодательство. Церковь защищалась, обороняла свои тылы, но у нее уже не было прежнего душевного подъема.

В период, последовавший за Апостольской Церковью, когда сошли с исторической арены Двенадцать сподвижников Христа, завершился разрыв Церкви с синагогой. На начальном этапе распространения христианства эти связи были полезны для него, но впоследствии стали все больше его компрометировать.

Спасение приходит от евреев

В начальный период своего развития, приходящийся на I век, христианство опиралось на помощь евреев⁴, рассеянных по всему свету, от Эбро до Евфрата. Павел и его сподвижники, вышедшие из иудаизма, были уверены, что найдут поддержку у своих единоверцев во всех крупных городах Империи. Принимавшие их были первыми, кто услышал «благую весть», принесенную из страны предков. Можно ли было сдержать волнение, узнав, что времена пророков не прошли в Израиле?

В иудео-христианстве существовало первое поколение миссионеров, апостолов и странствующих проповедников, о которых говорится в «Дидахе»⁵ и которые по велению собственного сердца служили Церкви, следуя традициям иудаизма. Евреи, обратившиеся в христианство в Иерусалиме или в ходе своих деловых поездок, могли принести в Александрию или Карфаген «благую весть», сделавшись, таким образом, проповедниками Христовой веры. Многочисленные «верующие», мужчины и женщины, которых Павел приветствует в конце своего «Послания к Римлянам»⁶, перед тем как отправиться к ним, возможно, были, хотя бы частично, такого рода людьми, встреченными и обращенными в христианство странствующими проповедниками. Прискилла и Акила, в свою очередь, тоже не сидели в Риме сложа руки. Как можно было не распространить дальше проповедь Евангелия, услышанную из уст самого апостола! О Юнии и Андронике, евреях по происхождению, в «Послании к Римлянам» прямо говорится, что они еще раньше Павла уверовали во Христа и являются активными «миссионерами»⁷.

Из преемников Петра в Риме один только Эварист был евреем⁸. Похоже, что остальные епископы Рима происходили из семей язычников. То же самое и в Антиохии: там все преемники Петра носили греческие имена⁹. В Эдессе и Александрии, в Северной Африке, евангельской проповедью занимались обращенные в христианство евреи из Иерусалима или же пилигримы, возвратившиеся обращенными в новую веру. Христианство получило здесь распространение среди членов местной еврейской общины. Первые поколения христиан в Карфагене спят вечным сном рядом со своими единоплеменниками-евреями¹⁰.

В течение I века жизнь христиан была столь тесно переплетена с иудаизмом, что Римское государство даже не проводило между ними различий, рассматривая их как одно целое и распространяя на них те же самые привилегии: свободное отправление культа, освобождение от военной службы и каких бы то ни было государственных повинностей, обязательств и функций, несовместимых с монотеизмом¹¹. Освобождение от участия в обрядах культа императора компенсировалось молитвой о его благополучии. Христиане остались верны этой практике¹².

Если не считать непродолжительных гонений на христиан, устроенных Нероном в Риме, юная Церковь пользовалась вплоть до конца I века привилегиями, предусмотренными для евреев. Вполне вероятно, что евреи, сознавая отличия своей религии от христианской, старались исключить какую бы то ни было двусмысленность во взаимоотношениях с римскими властями. Часть евреев, обращенных в христианство, но сохранявших ностальгические воспоминания о своем прошлом, объединялась в отдельные общины.

Положение изменилось к началу II века, когда различия обозначились резче. Римское государство признало, как свидетельствуют письма Плиния, самостоятельность христианства¹³. Когда в 135 году гроза обрушилась на иудаизм, христиане совершенно не пострадали, продолжая жить в мире и процветании¹⁴.

И сами христиане тоже стали удаляться от иудаизма, подчеркивая собственную независимость от него. Марк, епископ Иерусалимский, в ту эпоху управлявший Церковью, происходил из язычников. Наученная опытом апостола Павла, Церковь сознавала двусмысленность подобной ситуации, которая могла стать несовместимой с Евангелием.

И все-таки именно иудаизм диаспоры указал путь христианству, проповедуя идею единого Бога — творца неба и земли и соблюдая Закон¹⁵. На земле язычников Израиль осознал провиденциальный смысл своего рассеяния и миссионерскую ответственность собственного присутствия. Еврейский прозелитизм пробудил внимание элит, углубил их потребность в вероучении и вместе с тем в моральном наставлении, чему отвечала евангельская проповедь, благословлявшая эту потребность¹⁶.

Автономия Церкви по отношению к синагоге не означала разрыва. Диалог между ними продолжался в течение всего II века. Христиане не уклонялись от дискуссии. Противоречия касались истолкования священных книг и особенно — исполнения пророчеств благодаря явлению Христа. Евреи оставались главными оппонентами апологетов Аристона из Пеллы и Юстина. «Диалог с евреем Трифоном» служит образцом этого жанра и в конечном счете выражением признательности Израилю. В последующие века дискуссия продолжилась, но уже на новой основе. Кроме того, эта дискуссия уже носила несколько академический оттенок, поскольку лучшие силы христиан отныне действовали среди язычников. Церковь, повзрослевшая и освободившаяся от всяческой опеки, встала лицом к лицу с греко-римским миром.

Метод проповеди Евангелия

Евангелие благословляло динамизм и вместе с тем спаянность средиземноморского мира. Простота коммуникаций, важность коммерческого и культурного обмена стимулировали миграцию. Образно говоря, как Оронт, так и Нил и Баграда несли свои воды в Тибр и Рону. Церковь в территориальном отношении была средиземноморской, она говорила по-гречески — на языке литературного общения и коммерческих сделок. Понятный во всех городах Империи, греческий способствовал распространению христианства, служил языком общения и поддержания связей между христианскими общинами. Язык был и остается мощным фактором единства: перестают слышать друг друга, когда перестают друг друга понимать¹⁷.

Замена арамейского языка на греческий явилась актом гениального предвидения, так сказать, внесением евангельской закваски в пирог всего человечества. Тем самым Церковь сделала выбор в пользу миссионерства: она выбрала мировой язык, с помощью которого вернее всего можно было донести проповедь христианства до крайних пределов Империи. Греческий тогда играл роль английского в наше время, он позволял путешественнику быть понятым во всех крупных городах Римской империи. Вместе с тем было рискованно полагаться на один только греческий: в Антиохии говорили по-сирийски, а для проповеди евангельского учения галлам Иринею пришлось прибегнуть «к их варварскому диалекту»¹⁸. Проповедь христианства стоила того, чтобы отказаться от прекрасного языка греков.

Первый импульс миссионерской экспансии был дан Павлом и другими апостолами. Христианские общины, созданные апостолами, такие, как Коринфская или Эфесская, с гордостью хранили живые воспоминания о своих учредителях. На всех производил неизгладимое впечатление миссионерский гений Павла, его врожденный дар вызывать чувство симпатии, устанавливать контакт с самыми разными людьми. Подобно реке, он, устремленный к своей цели, огибал преграды и орошал земли. Сколько имен собрано в его приветствиях, сколько женских образов расцветает в посланиях того, кого пытаются представить женоненавистником!

Когда апостолов не стало, общины, вместо того чтобы оплакивать их, стали подражать им, беря отныне в свои руки их наследие. Ответственность теперь целиком ложилась на общину. Обращение в христианство предполагало миссионерскую деятельность. Если апостольская харизма присуща лишь немногим, то с миссионерством были согласны все. Отныне в христианстве насчитывалось «столько же апостолов, сколько было верующих. Проповедь распространялась сама собой и почти повсюду, путями неисповедимыми, без специально назначенных миссионеров. Зародыши веры разносились благодаря свободному движению индивидуальной воли»¹⁹.

Миссионерская инициатива в ту эпоху редко исходила от епископа. Мы не знаем ни одного примера, чтобы миссионера направлял глава общины. В качестве миссионеров обычно выступали христиане, достигшие определенного положения в общине, которые обходились без специального поручения, движимые лишь своим душевным порывом. Среди них мы встречаем и лиц духовного звания, хотя миряне абсолютно преобладали. Христианство распространялось, находя приверженцев среди членов семьи, товарищей по работе, просто знакомых этих добровольных проповедников. Это была простая проповедь, «совершавшаяся не среди бела дня на людных площадях и рынках, а без шумихи и помпы, тихим голосом, из уст на ухо, под сенью домашнего очага»²⁰.

Нет более точного определения, чем слово «заражение», использованное Тацитом и Плинием для характеристики новой религии и способа ее распространения: из уст на ухо, от жены к мужу, от раба к хозяину и от хозяина к рабу, от сапожника к клиенту, в укромном уголку лавки, как доказывают дошедшие до нас свидетельства современников.

Современное представление о распространении христианства способом передачи от человека к человеку кажется слишком ограниченным, учитывая парадоксальность ситуации, когда раб проповедует христианское учение хозяину, а хозяин — рабу, врач — больному, а торговец — покупателю. В окружении философа Юстина встречались самые разные люди: другой философ — Татиан, а рядом с ним раб Эвельпист, женщина Харито, ученики.

В Лионе Аттал и Веттий, представители высшего общества, были хорошо известны простым людям, которым они и служили, проповедуя благую весть. Врач Александр знакомил с новой верой больных, которые предпочитали его другим медикам, чьи имена даже не упоминаются в источниках²¹.

Среди христиан встречались и такие, кто посвящал всю свою жизнь проповеди евангельского учения, как это делали в иудаизме люди, называвшие себя «апостолами» (упоминания о них имеются в «Дидахе»)²². Они, подобно пророкам и книжникам, вели жизнь странствующих проповедников, переходивших из города в город. Одни из них жили своим трудом, другие же — их, очевидно, было больше — получали пропитание от нанимавших их братьев — членов общины, «ибо трудящийся достоин награды за труды свои»²³. Если же не было общины, которая оказывала гостеприимство, миссионер сам обеспечивал себя, работая по своему ремеслу и даже, при необходимости, поденщиком, как поступал апостол Павел. Их беспристрастие и бескорыстие уже сами по себе служили проповедью и позволяли отличить истинных пророков от ложных²⁴.

Историк Евсевий свидетельствует, что странствующие апостолы не сошли в небытие вместе с первым поколением христиан: «Многие из тогдашних учеников, чью душу слово Божие поразило великим любомудрием, исполняли прежде всего спасительную заповедь: раздавали свое имущество бедным, а затем отправлялись путешествовать и выполнять дело евангелистов, спеша преподать слово веры тем, кто о ней вовсе не слыхал, и передать книги Божественных Евангелий. Заложив где-нибудь на чужбине только основание веры, они ставили пастырями других людей, поручали им только что приобретенную ниву, а сами, сопутствуемые Божией благодатью и помощью, отправлялись в другие страны и к другим народам»²⁵.

Евсевий явно идеализирует и схематизирует деяния первых поколений миссионеров, подхвативших эстафету апостолов. Имел ли он более детальные сведения? Мы не знаем этого. Как звали этих миссионеров, отправившихся проповедовать Евангелие, оставив организованные ими общины на попечение пастырей, коим предстояло дальше возделывать поднятую ими целину? Историк сохранил для нас имя по крайней мере одного из них — Пантена, вестника Евангелия от Христа, бывшего проповедником христианства среди язычников на Востоке и доходившего даже до земли индийцев²⁶.

Вероятно, Пантен был не одинок, поскольку Евсевий добавляет: «Многие, да, многие возвещали тогда слово евангельское; по внушению Господню подражали они апостолам, распространяя слово Божие и наставляя в нем. Пантен, один из них…»²⁷ Он был миссионером, прежде чем стать преподавателем Священного Писания в Александрии.

Этот же вопрос затрагивает и Ориген: «Христиане делали всё, что было в их силах, для распространения своего учения по всему свету. С этой целью они упорно шли от города к городу, от деревни к деревне, обращая других к служению Богу»²⁸. «Миссионерская проповедь ширилась, — в другой своей работе замечает Ориген, — хотя число проповедников благой вести и не увеличилось»²⁹. Некоторые из этих проповедников словно стояли у него перед глазами, и он сравнивал их с теми, которые еще ходили по миру в его время.

Между полным отречением от мира и обыденной жизнью находилось место для добровольной деятельности тех, кто, не удаляясь от своей привычной среды, продолжая заниматься своим ремеслом или совершая поездки, целью которых не было миссионерство, проповедовал благую весть³⁰. Цельс высмеивал этих самозваных евангелистов, никогда не учившихся в школе и имевших низкий культурный уровень: «В частных домах мы видим ткачей, сапожников и прочих крайне невежественных людей, лишенных какого бы то ни было воспитания; в присутствии хозяев, людей опытных и рассудительных, они остерегаются раскрывать рот. При общении же с находящимися в доме детьми или женщинами, такими же глупыми, как и они сами, они начинают болтать о своих чудесах»³¹. Видно, что нарисованная Цельсом картина карикатурна, а его нападки грубы. Он сильно упрощает, дабы облегчить себе задачу. Его рафинированная культура восстает против новой «химеры», подрывающей общество и цивилизацию, в которые он глубоко укоренен.

Но как бы то ни было, Цельс писал на основании собственных наблюдений. Он общался со многими христианами, дабы понять методы и тактику распространения их религии. При всем недоброжелательстве и предвзятости наблюдение Цельса верно. Он точно разглядел, в какой среде и какими методами обычно действовал христианский прозелитизм.

Наиболее типичной была индивидуальная деятельность, доступная каждому. Любой христианин мог поделиться своим открытием с членами семьи, товарищами по работе или друзьями. Первыми, кого восхитила благая весть, были униженные, бедняки — портовые рабочие и мелкие ремесленники, державшиеся сплоченно, объединенные общностью судьбы и выпавшими на их долю испытаниями, восприимчивые к речам о спасении и свободе, о мире и достоинстве³². Но верно и то, что именно в этой среде циркулировала самая что ни на есть оскорбительная клевета. В конечном счете восприятие евангельского учения было вопросом внутреннего благородства, а это душевное качество не зависит от социальной принадлежности.

Первыми, на кого распространялась евангельская проповедь, были члены семьи. Не столь редки свидетельства того, как к Евангелию обращалось семейство целиком, со всеми чадами и домочадцами. Юстин упоминает в качестве примера тех, кто являлся христианином «с самого детства»³³. Один из тех, кто разделил участь философа-мученика, говорил префекту Рима Рустику: «Мы восприняли свою веру от наших родителей»³⁴. И даже Поликарп заявлял, что служит Христу на протяжении восьмидесяти шести лет, а это позволяет предположить, что его крестили в раннем возрасте³⁵. Аналогичным образом, Папилий из Пергама отвечал проконсулу, что «служит Богу с самого детства»³⁶.

Поликрат, епископ Эфесский, современник Иринея, сообщал в письме папе Виктору, что родился в типично христианской семье: семь человек его родни были епископами, он — восьмой³⁷. Ему тогда было, как он сам пишет, шестьдесят пять лет, следовательно, родившись в верующей семье, он, очевидно, был крещен еще во младенчестве — так должно было быть в семье, управлявшей христианской общиной на протяжении нескольких поколений в эпоху, когда еще не существовало единого епископа для Галлии и Германии.

Мы знаем о существовании со времен святого Павла семей, в которых родители обращались в христианство со всеми чадами и домочадцами, жившими в доме; как евреи, так и язычники применяли в отношении их корпоративное определение «дом»³⁸. Это «заражение» христианством в кругу семьи объясняет удивительно быстрое распространение новой веры в Вифинии, о чем писал Плиний, охватившее как детей, так и взрослых.

Игнатий Антиохийский в своем письме жителям Смирны приветствовал «дома братьев вместе с их женами и детьми»³⁹. Он подробно описывает семью Тавии и вдову Эпитафоса: в том и другом случае уже взрослые дети вступили в брак и сами основали христианские семьи⁴⁰.

Обращение в христианство стояло у истоков этих замечательных христианских семей, давших Церкви мучеников и деятелей масштаба Оригена, Василия и Григория Нисского. Верование главы семейства играло решающую роль, как правило, увлекая за собой всех обитателей дома.

Другое дело женщина: она обращалась в христианство одна. В этом случае она не обязательно увлекала за собой в новую общину и детей. Христианские надписи сохранили для нас имя некоего юного Апрониана, отец которого был язычником, а сам он крестился под влиянием своей бабушки⁴¹. Во многих семействах, очевидно, возникали разногласия между матерью, обратившейся в христианство, детьми и их отцом. Детей, родившихся в христианских семьях, во II веке крестили при их рождении, как это было в случае с детьми Эпитафоса, которых приветствует в Смирне Игнатий Антиохийский. Надгробные надписи сохранили имена многочисленных христианских детей, получивших крещение в верующих семьях⁴².

В римских домах слуги и рабы обычно считались членами семьи (familia) и участвовали в религиозной жизни дома. Доказательство тому мы находим в рассказе о рабе, на которого донесли как на христианина. «Почему, будучи рабом, — спрашивает его судья, — ты не придерживаешься религии своего господина?»⁴³ По его мнению, это само собой разумелось.

Хозяева, обратившись в христианство, проповедовали новую веру своим слугам и рабам, что переворачивало их взаимоотношения, ломало все барьеры. В недавно найденном фрагменте «Апологии» Аристида, написанном на папирусе, утверждается: «Господа, ставшие христианами, убеждают рабов и слуг и, ежели имеют таковых, детей обращаться в христианство, дабы тем самым доказать свое благорасположение к главе семейства, и если обращение состоялось, то называют всех их без разбора «братьями», ибо отныне все они принадлежат к одной общине»⁴⁴.

Видимо, именно так обрела Христову веру юная Бландина. Вероятнее всего, она была рабыней Проксена, вольноотпущенника Марка Аврелия и Вера, ставшего камерарием и казначеем. Когда он умер, его бывшие рабы возвели для него мавзолей, до сих пор существующий в Риме, на вилле Боргезе. Надписи восхваляют их бывшего господина. Один из прежних рабов, отсутствовавший в момент его смерти, после возвращения поспешил засвидетельствовать собственную принадлежность к вере покойного господина, сделав на его саркофаге надпись: «Проксен принят в лоно Бога. По возвращении в Рим его вольноотпущенник Ампелий засвидетельствовал ему сие»⁴⁵.

Кто кому сообщил благую весть: Ампелий своему господину или господин ему, найдя в его лице ученика, а затем брата? Возможно то и другое. Подобного рода прозелитизм требовал такта и соблюдения тайны, дабы избежать притворного обращения, а затем и доноса. Знатный римлянин Аполлоний был выдан одним из своих рабов⁴⁶. Правда, Атенагор замечает, что такие доносы были редки⁴⁷, а это, в свою очередь, доказывает, что многие рабы, хозяева которых перешли в христианство, оставались язычниками. Подтверждается это и историей лионских мучеников, когда рабы-язычники были арестованы вместе со своими господами-христианами по подозрению в приверженности их вере⁴⁸.

Среди деяний мучеников сохранился и рассказ о том, как высокопоставленный римский чиновник Гермес был обращен в христианство старым слепым рабом⁴⁹. Даже если рассказ и не вполне достоверен, он, во всяком случае, отражает ситуацию, не раз имевшую место: раб, тронутый добротой своего хозяина, открывал ему тайны новой веры. Какое влияние оказала кормилица-христианка на будущего императора Каракаллу? История почему-то не сохранила свидетельств об этом⁵⁰.

С момента возникновения христианства женщина играла незаменимую роль в распространении новой веры. Именно женщина, Прискилла, указала Аполлосу путь Господень⁵¹. Апостол Павел во время своих долгих путешествий находил поддержку со стороны благочестивых женщин, которые служили ему и пополняли собою христианские общины. Апокрифические Деяния изображают события в неверном свете, утверждая, что проповедь велась только среди богатых, и представляя Теклу как евангелистку апостола. Женщины распространяли Евангелие — с чувством такта во Вселенской Церкви и с утратой чувства меры в сектах.

Плиний, Цельс и Порфирий с иронией, но и с досадой признавали стремительное обращение женщин в христианство. На Востоке, где супруга должна была вести довольно замкнутый образ жизни, женщина больше, чем в Риме, проповедовала благую весть среди других женщин. Климент Александрийский рассказывает о роли христианок, обращенных в новую веру еще первыми апостолами: они одни могли проникнуть в гинекеи и принести в эти тесные, мрачные и душные жилища спасительное учение Господа так, «чтобы недоброжелатели не смогли ни обвинить, ни вызвать ложных подозрений»⁵².

Церковь очень рано учредила должность диаконесс, в обязанность которых входило служение женщинам — посещение на дому христианок, живших в языческих семьях⁵³. Затворнический образ жизни греческих женщин объясняет и то, почему институт диаконесс зародился на Востоке и совсем не получил распространения на римском Западе, где женщина была более свободна.

Участие диаконесс в распространении христианства среди женщин на Востоке не вызывало ни малейших возражений. Их деятельность стала регламентироваться лишь в более поздний период⁵⁴, как мы увидим далее.

И римская армия тоже не осталась глуха к слову Евангелия. Не заходя столь далеко, чтобы сблизить войско кесаря с воинством Христовым, следует отметить тот факт, что солдаты за годы своей долгой воинской карьеры обращались в христианство. Христиане встречались в римских легионах по крайней мере со II века. Чудо, случившееся во времена Марка Аврелия (о нем шла речь выше), служит достаточным доказательством⁵⁵.

Вполне возможно, что первые римские солдаты были обращены в христианство, как утверждает Цельс⁵⁶, странствующими миссионерами, «обходившими города и деревни». Так, еще апостол Павел проповедовал преторианским когортам⁵⁷. Во времена Нерона христиане уже встречались среди преторианцев⁵⁸. И Тертуллиан тоже признавал, что в его время христиане служили в армии⁵⁹.

Проникновение христианства в армию практически не оставило следов в исторических источниках. Оно совершалось вне организованных христианских общин. Солдат-христианин вечером, в карауле, признавался своему товарищу, что получил «новую радостную» весть, не идущую ни в какое сравнение с культом Митры или Кибелы, распространенным в армии⁶⁰. Впрочем, воинские добродетели, такие, как повиновение, дисциплина, добросовестная служба, презрение к смерти, сближались с христианскими добродетелями.

Жизнь в военно-полевых условиях, а вскоре и зрелища мученической смерти христиан способствовали распространению евангельского учения среди солдат. И сама армия тоже пополнила ряды мучеников-христиан — в Италии, Африке, Египте и вплоть до берегов Дуная. Последнее гонение на христиан как раз и началось с чистки в легионах⁶¹.

Парадоксальным образом это распространение христианства шло рука об руку с ростом антихристианских настроений. В какой-то мере это объясняется тем, что армия была защищена от гражданского влияния. Но вместе с тем многие солдаты жили вдали от своих гарнизонов, исполняя полицейские функции или обязанности имперских служащих. Солдат, контактировавший с гражданской жизнью, слышал всевозможные пересуды, встречался с христианами, арестовывал подозрительных, судил обвиненных и обвинителей. Сколько их, подобно Пуденцию, которому было велено сторожить Перпетую и ее товарищей, подпало под влияние христианской веры?⁶²

Что особенно поражает в христианах II века, так это их присутствие среди людей — в лавках, мастерских, в военных лагерях и на публичных площадях. Они участвовали в экономической и общественной жизни, погружались в повседневную жизнь, живя как все. Язычники Лиона отлично знали христиан в лицо, встречая их в термах и на форумах, один из которых располагался на месте современного собора Нотр-Дам де Фурвьер, а другой — на площади Сарры.

Поликарп, епископ Смирны, рассказывает, что сам апостол Иоанн посещал городские бани, которые однажды поспешно покинул, повстречав в них ересиарха Керинфа⁶³. Христиане Лиона посещали бани и общественные места, чем и объясняется их известность в городе. Лишь народное волнение вынудило их держаться подальше от этих мест.

Городские бани или термы, бывшие в эпоху Империи примерно тем же, чем сейчас являются казино, отличались своими огромными размерами и имели множество залов, портиков для игр и бесед, библиотеку, художественные галереи⁶⁴. При термах в Дугге, в северной Африке, можно увидеть даже небольшой театр.

Участвуя в общественной жизни, христиане готовили условия для обращения сограждан в свою веру. Как христиане могли быть солью земли, не имея общения с ней, душой мира, не погрузившись в него? Об этом можно прочитать уже в «Письме к Диогнету», призванном защитить христиан от клеветы: «Христиане не отличаются от прочих людей ни страной проживания, ни языком, ни одеждой. Они не проживают в каких-то своих особых городах, не пользуются каким-то специальным языком, их образ жизни не представляет собой чего-то необычного. Они расселяются по греческим и варварским городам соответственно жребию, выпавшему каждому из них; они приспосабливаются к местным обычаям во всем, что касается одежды, пищи и образа жизни»⁶⁵.

Климент Александрийский в своем «Педагоге» не без удовольствия описывает одежду христиан. Он в равной мере осуждал как эксцентричность в манере одеваться, так и изысканность, поэтому ему приятно было отметить, что христиане не использовали ни вышитых тканей из Милета или Италии, ни золотой парчи: их одеяния отличались простотой, естественным цветом, чаще всего белым, имея одинаковый покрой как для мужчин, так и для женщин. Самое большее, что он готов позволить женщине — элегантный покрой платья, сшитого из более мягкой, приятной для тела ткани⁶⁶.

Климент особо отмечает, что, как ему удалось узнать в Александрии, мужчины вообще не носили обуви. Женщинам он рекомендует простую обувь, предавая проклятию «персидские и этрусские котурны»⁶⁷, а тем более — туфли на шпильках, которыми стучат по мостовой женщины легкого поведения, словно бы отпечатывая слова: «Следуй за мной, следуй за мной»⁶⁸. Этот же моралист из Александрии описывал, как уличные потаскухи поджидали христиан и язычников, сидевших в тавернах⁶⁹.

Тертуллиан с присущей ему суровостью запрещал даже ношение колец и диадем и пользование духами⁷⁰. Между тем в Карфагене христиане носили перстни, служившие им печатями. Мученик Сатур, сотоварищ Фелициты, в знак благодарности подарил свой перстень солдату Пуденту⁷¹. Катакомбная живопись представляет нам богато наряженных женщин, что может служить свидетельством недостаточной бдительности как христианских⁷², так и языческих⁷³ моралистов.

Эти утверждения об активном участии христиан в жизни окружавшего их общества, возможно, нуждаются в традиционной корректировке по принципу «да, но…». Встречаются и оговорки, особенно у Тертуллиана. Если в период написания своей «Защиты от язычников» он проявлял избыток оптимизма, то в его Гюлее поздних сочинениях звучит ожесточение, оппозиция по отношению к миру, даже проклятие в его адрес, стремление спасти от него христиан. К концу II века наступает размежевание двух миров — языческого и христианского.

Можно отчетливо различать два периода распространения христианства в бассейне Средиземного моря в эпоху Антонинов: первый — гармоничный, отличавшийся свежестью восприятия евангельского учения и радостью приобщения к нему; второй — ознаменовавшийся конфронтацией с античным государством, заставивший христиан почувствовать, до чего этот мир, зараженный идолопоклонством, склонный к клевете и предвзятости суждений, невосприимчив к Евангелию. Христиане поумерили свой начальный оптимизм, став более осмотрительными.

Наиболее закаленные из них вступили в дискуссию со своими противниками. Они отвечали на обвинения и отвергали клевету. Так действовали Юстин в Риме, Пантен и Климент в Александрии⁷⁴. Приток профессиональных философов положил начало новому этапу в распространении христианства. Деятельность Юстина, видимо, была исключительно частной инициативой, ибо он, насколько нам известно, никогда не получал официального назначения. Зато в Александрии Пантен и Климент преподавали «священную науку» в школе, учрежденной руководителями христианской общины. Теперь апологеты подхватывают эстафету первых миссионеров.

В середине II века благодаря обращению в христианство образованных людей Церковь переживает интеллектуальный подъем, стремление к познанию — не через веру, а преимущественно через разум. Это обогатило Церковь, но вместе с тем создало для нее новую угрозу. Знание без веры бесплодно, однако религиозное рвение без знания еще более опасно, как доказывает гностицизм склонных к экзальтации мужчин и женщин.

В Риме Юстин прилагал усилия к тому, чтобы показать, сколь жизненно важно знание, открытое и теперь преподаваемое им. Он нападал на философа-киника Крискента, который учил, облачившись в плащ, с сумой на спине, дубиной в руке, распустив свои длинные волосы — более озабоченный привлечением клиентов, нежели учеников.

Христианский же философ с самого начала практиковал майевтику. Он держал свою школу открытой, как и прочие философы, жившие за счет преподавания. Его школа, получившая известность, привлекала самых разных людей, как христиан, так и язычников. Одни, изучая христианскую доктрину, находили в ней ответы на свои духовные искания, другие же приходили сюда ради укрепления и углубления собственной веры. Мы знаем, что среди учеников Юстина, принявших вместе с ним смерть мучеников, были как христиане от рождения или уже давно принявшие крещение, так и обратившиеся в христианство только в его школе. Впрочем, инициатива Юстина не представляла собой чего-то исключительного: его ученик Татиан брал с него пример.

Юстин не был единственным мирянином, занимавшимся евангельской проповедью в Риме, поскольку, по его собственному признанию, в то же самое время другой мирянин, Птолемей, привел к обращению в христианство некую замужнюю женщину, которая вела распутный образ жизни⁷⁵. История сохранила имя пресвитера Гиацинта, оказавшего благотворное влияние на императорский двор⁷⁶.

Видимо, большинство учителей-христиан тогда были мирянами. И спустя еще столетие оставались мирянами некоторые преподаватели катехизиса⁷⁷. Продолжением их преподавательской деятельности служили их сочинения, обычно «апологии» христианства, адресовавшиеся светским властям, должностным лицам и даже самим императорам. Эти смелые, иногда самонадеянные обращения, по крайней мере, доказывают, что христиане, далекие от мысли жить замкнутым миром, запросто вступали в диалог с обществом и философами.

Мотивы обращения в христианство⁷⁸

Успех проповеди христианского вероучения в большей мере зависел от самой жизни, нежели от применявшейся тактики. Чем объяснялась эффективность этой проповеди в то время, когда многочисленные религии и секты хлынули в Римскую империю? Почему мир обратился в христианство?

Невозможно найти единственное объяснение многочисленных случаев обращения в христианство в ту эпоху. Причины этого обращения могут быть понятны нам лишь в той мере, в какой сами обращенные поведали, почему они перешли в новую веру. Подобного рода свидетельства редки и оставлены главным образом образованными христианами, апологетами, говорившими о причинах интеллектуального свойства. А как обстояло дело с простым людом, рабами и торговцами, ремесленниками и солдатами?

Трудно найти объяснение в самих исторических условиях: по своей природе они как облегчали распространение христианства, так и препятствовали ему. Рим при всей своей восприимчивости к новым культам, приходившим с берегов Оронта, был сильно привязан к традициям римской религии, служившей опорой государству. В ту эпоху увлечение философией и философами шло рука об руку с тотальным скептицизмом, типичным представителем которого был во всем разочаровавшийся Марк Аврелий. То же самое увлечение вело к возникновению сект, создававших угрозу единству и целостности христианской веры.

Современники, наблюдавшие феномен распространения христианства в Римской империи, легко воспринимали разные толки и сплетни. И все же два свидетельства представляются нам менее поверхностными и заслуживают того, чтобы мы обратили на них внимание.

Это, прежде всего, Лукиан из Самосаты, живший несколько позднее Юстина и Татиана, своего рода «вольтерьянец», родившийся в Сирии и обосновавшийся в Афинах, откуда он и наблюдал жизнь своей эпохи. Скептически относясь ко всему сверхъестественному, он не рискнул судить о христианстве изнутри. В «Смерти Перегрина» он вывел образ, возможно, реально существовавшего человека, часто встречавшегося с христианами и вступившего в их ряды.

На основании знакомства с христианами Лукиан нарисовал картину, которая вполне заслуживает называться карикатурой, однако содержит и точно подмеченные реальные детали. Он видел, какое значение христиане придают Священному Писанию и с каким уважением относится к исповедникам веры общество, ищущее способы облегчить свою участь, какой заботой их окружает и как им помогает; наблюдал братство, открытое зачинателем христианства, объединяющее всех его приверженцев даже за пределами локальных групп; видел то, сколь мало значения они придают деньгам, используя их для помощи нуждающимся; наконец, видел их презрение к смерти, проистекающее из надежды на вечную жизнь⁷⁹.

При всей своей поверхностности описание Лукиана обнаруживает то, что в жизни христиан особенно поражало и увлекало благородные умы. У нас имеется еще одно описание, достоверность которого не вызывает сомнений. Оно почти современно тексту Лукиана — это описание, сделанное знаменитым врачом Галеном, с которым Юстин мог познакомиться в Риме. Гален поставил своего рода диагноз поведению христиан, дал нам объективный, бесстрастный отзыв о них, как подобает человеку науки, привыкшему анализировать, прежде чем говорить, изучать, прежде чем высказывать суждение, не доверяя, в отличие от многих других, циркулировавшим вокруг него сплетням: «Большинство людей не способно с неослабным вниманием следить за ходом рассуждений, поэтому они нуждаются в притчах. В свое время мы видели людей, называющихся христианами, которые излагают собственную веру притчами. Однако время от времени они поступают как истинные философы. Их презрение к смерти мы, по правде говоря, наблюдали собственными глазами. Об этом следовало бы сказать так же, как и о своего рода стыдливости, внушающей им отвращение к супружеству. Среди них есть женщины и мужчины, всю свою жизнь воздерживающиеся от половой связи. Есть у них и такие, что самообладанием, дисциплиной души и строгостью соблюдения морали не уступят истинным философам»⁸⁰.

Таков драгоценный для нас врачебный анализ христианских порядков. Галена привлекает не доктрина, которой он вовсе не касается, очевидно, не имея возможности с ней познакомиться, а образ жизни христиан, лично наблюдаемой им. Он хотел увидеть, как те ведут себя в повседневной жизни. Из всего увиденного особенно примечательными ему показались презрение к смерти, целомудренная жизнь как мужчин, так и женщин, доходящая у некоторых до абсолютного воздержания, а также строгость дисциплины и нравов.

Наблюдения Галена совпадают с откровенными признаниями, дошедшими до наших дней. В них мы находим три принципиальных мотива, объясняющих быстроту распространения христианства при Антонинах: «благая весть», то есть евангельская проповедь сама по себе, братская жизнь общиной и свидетельства святости, доходящие до принятия мученической смерти. Все эти мотивы не налагаются друг на друга, но действуют скоординированно, тем самым взаимно усиливая свой эффект.

Христианство выступало прежде всего как религия Писания⁸¹ и утверждение веры перед лицом окружающего скептицизма⁸², что сближало его с иудаизмом. Однако мессианские ожидания в христианстве реализовывались полнее. Явление Христа, над которым потешался Цельс, обеспечивало людям общение с Богом и помогало им идти праведным путем. Христианская вера выступала одновременно как близость к Богу, житейская мудрость и как сила духа, которая освещала жизненный путь, поддерживала и вела.

Воскресение Христа, основа христианских упований и предпосылка того, что Лукиан и Цельс называли «презрением к смерти», укрепляло мужество до состояния истинной неуязвимости⁸³, тем более что оно давало ответ на вопросы, связанные со страхом смерти и надеждой на выживание, исключительно живо обсуждавшиеся в ту эпоху. Аррий Антонин не усматривал в этом мужестве ничего, кроме своего рода самоубийства: «Несчастные, желающие умереть, но не имеющие достаточно веревок и бездн!»⁸⁴ Марк Аврелий был явно раздосадован героизмом христиан и пытался объяснить его фанатизмом и тягой к театральной трагедийности⁸⁵. Император-философ, привыкший полагаться на универсальный разум, в котором он надеялся раствориться в свой смертный час, кажется, понимал, что отсутствие у христиан страха перед смертью и секрет их морали коренятся в этой надежде на вечную жизнь.

Ожидание Воскресения, важнейшее положение христианского вероучения, больше всего удивляло в новой религии язычников Лиона. Именно поэтому они старались развеять даже прах мучеников, «дабы торжествовать над Богом и лишить мучеников вечной жизни». «Надо отнять у этих людей, — говорили они, — даже надежду на Воскресение. Веруя в него, они распространяют у нас новую, чуждую нам религию, презирая пытки и с радостью идя на смерть»⁸⁶.

Достоинство христианской жизни, доведенное до полной бескомпромиссности и святости, поражало язычников. Обращение в новую веру требовало изменения образа жизни, но вместе с тем давало силы конкретизировать предъявляемые требования. Гален отмечал строгость соблюдения моральных правил в половой жизни не только женщинами, от которых мужья требовали добродетельности и верности, но также и самими мужчинами, что явно удивляло его, поскольку было не в обычае римских граждан.

Рассказами о подвижничестве аскетов полна апокрифическая литература, крайностями аскетизма отличались и монтанисты. Хотя для большинства христиан это было вовсе не характерно, насколько можно судить по «Пастырю» Гермы⁸⁷, строгость морали оставалась общим правилом.

Исповедь Киприана Карфагенского, появившаяся спустя полвека после правления династии Антонинов, содержит весьма важные для нас сведения. От прочих известных нам рассказов об обращении в христианство она отличается развернутой мотивацией этого обращения. Киприан, богатый, блестящий аристократ, был сражен тем, с какой стойкостью принимали смерть мученики за веру. Хотя поначалу он и представить себе не мог, что сам перейдет в христианскую веру⁸⁸, именно это и случилось с ним. Он стал святым, снисходительным к другим и беспощадно требовательным к самому себе.

Юстин и Татиан, обратившиеся в христианство в зрелом возрасте, не придавали в своих «Апологиях» столь большого значения чистоте нравов, хотя именно она произвела на них наиболее сильное впечатление, а последующий жизненный опыт не разочаровал их в этом «отличительном знаке» христианства. Римский философ-христианин рассказывает, как одна развращенная богатая римлянка, обратившись в христианство, переменила свою жизнь и пыталась увлечь за собой также и супруга. Целомудренная жизнь христиан, о чем свидетельствовали все христианские писатели⁸⁹, многих подвигла на принятие Христовой веры.

Эти свидетельства самих христиан убедительно подтверждаются их братством в повседневной жизни, объединявшим членов различных христианских общин и связывавшим их между городами и странами. То, что искали Юстин, Татиан и Пантен, они могли наблюдать во время своих путешествий. Именно ради этого они отваживались пускаться в путь. Стремление «увидеть, как они любят друг друга», служило живой апологией, которой воздавали должное даже языческие писатели и историки.

Это братство находило свое выражение в совершенном равенстве всех и в достоинстве каждого, особенно тех, кого античность делала отверженными: детей, женщин, рабов. Это было братство, а не пресловутая «общность жен», хотя именно о ней говорили клеветники, братство, ломавшее все барьеры и соединявшее сердца — в пределах общин и во вселенском масштабе, ибо человеческое сердце способно объять весь мир.

Слова «брат» и «сестра», с которыми христиане обращались друг к другу⁹⁰, выражали новые отношения между богатыми и бедными, хозяевами и рабами, доходившие до совместного пользования имуществом ради поддержания тех, кто в данный момент нуждался или вообще не мог обеспечить себя. Глядя на эту братскую жизнь, вероятно, и Тертуллиан обратился в христианство, насколько можно понять, внимательно читая его первую книгу — «Защиту от язычников»⁹¹.

Этот блистательный карфагенский юрист поначалу не мог найти ответ на мучившие его философские вопросы. В окружавшем его мире, разобщенном, подверженном упадническим настроениям, он мог воочию наблюдать, как в самой столице провинции Африка процветает некая группа мужчин и женщин, среди которых богатство одних не служит причиной зависти других, поскольку его делят и перераспределяют в пользу малообеспеченных, уделяя особое внимание наиболее нуждающимся; у них бедняки отнюдь не служат предметом презрения и не рассматриваются как существа второго сорта, а являются привилегированными членами общины, «питомцами веры», пользующимися любовью и поддержкой со стороны всех других собратьев. В словах Тертуллиана чувствуется волнение, даже восхищение, позволяющее догадаться о пережитом им потрясении, в результате которого он решил обратиться в христианство. А сколько было таких в Риме, Эфесе, Лионе и отдаленных городках, которые, испытав на себе разделенную любовь, нашли дорогу к Церкви?

Это братство не замыкалось в узком кругу людей — оно было открыто для всех, даже для язычников. Юстин особо отмечает: «Мы говорим язычникам: "Вы — наши братья"»⁹². И Тертуллиан заканчивает описание христианской общины обращением к языческому миру: «Мы — братья даже вам»⁹³.