Избрание моих подданных

Избрание моих подданных

Я склонен согласиться с оценкой Дашковой екатерининского переворота. Эта была истинная революция, хотя сам термин тогда еще не приобрел ни своего мессианского значения, ни кровавого, он даже не предполагал массового участия низов. Тем не менее в самоощущении императрицы, очевидно, присутствовал момент народного избрания. Со слов Дашковой, Екатерина говорила, что обязана своим восшествием на престол «Всевышнему и избранию моих подданных». Дашкова подчеркивает, что свержение Петра «должно быть уроком для великих мира сего, что их низвергает не только их деспотизм, но и презрение к ним и к их правительствам, неизбежно порождающее беспорядки в администрации и недоверие к судебной власти и возбуждающее всеобщее и единодушное стремление к переменам».

Сама императрица в письме Станиславу Понятовскому, написанному по горячим следам, через месяц с небольшим после переворота, подчеркивает, что ее возвели на трон не только офицеры, но и солдаты. Так, в заговор было вовлечено 30–40 офицеров и «около 10 000 нижних чинов». Тем самым Екатерина дает понять, что переворот не был кулуарным, дворцовым, ее поддержка была массовой. «Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель!» – восклицает императрица. Наоборот, нерешительность офицеров едва не погубила дело: «Рвение по отношению ко мне вызвало то же, что произвела бы измена». В войсках распространился слух, что Екатерину арестовали, «солдаты пришли в волнение». И только тогда заговорщики начинают действовать, так сказать, под давлением энтузиазма масс. Екатерина утром 28 июня, «не делая туалета» – только женщина подчеркнула бы это обстоятельство, – покидает Петергоф и едет в Петербург в Измайловский полк. «И вот сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей». Следующим стал Семеновский полк, он «вышел нам навстречу с криками виват». Затем императрица направилась в Казанскую церковь, куда прибыл, наконец, и главный гвардейский полк – Преображенский, полковником которого по традиции был император. «Мне говорят, – продолжает Екатерина, – мы просим прощения за то, что явились последними, наши офицеры задержали нас, но вот четверо из них, которых мы приводим к вам арестованными». Иными словами, солдаты арестовывают своих офицеров, чтобы присоединиться к «революции». Затем прибывает Конная гвардия, «она была в бешенном восторге, – так что я никогда не видела ничего подобного, – плакала, кричала об освобождении Отечества». Далее императрица отправилась в Зимний дворец, где уже собрались Синод и Сенат для принесения присяги новой государыне. Там был составлен манифест о ее восшествии на престол, который вполне объясняет слова «спасительница» и «освобождение отечества», употребленные императрицей вскользь. Манифест изображал свержение Петра как вынужденную меру, поскольку его правление представляло «угрозу православной вере», унижало армию и могло привести к порабощению страны Пруссией.

Иными словами, «революция», совершенная Екатериной подавалась как национально-освободительная. Она верно уловила самый раздражающий общество момент в поведении своего мужа – его презрение к стране и православию. В результате внука Петра Великого считали больше немцем, чем чистокровную немку Екатерину. И это был результат ее собственных усилий, – в глазах общества она сумела изменить свою национальную принадлежность и в конечном итоге получила право «освободить отечество» от иноземного ига.

Комично, но возведение немки на престол действительно сопровождалось немецкими погромами. Меньше всех повезло дяде императрицы, герцогу Георгу Людвигу Голштейн-Готторпскому. Он был братом матери Екатерины, но в глазах людей являлся прежде всего «голштинцем», которых Петр III, в прошлом сам голштинец, пестовал и продвигал. Георга Людвига били, порвали одежду и даже хотели зарезать байонетом, потом зарубить саблями и застрелить из ружья. Дядя Екатерины чудом уцелел, но его дворец разграбили. Датский дипломат Андреас Шумахер педантично перечисляет нанесенный ему урон: «Нарочно покрушили много красивой мебели и разбили зеркала, взломали винный погреб и ограбили даже маленького сына герцога. Только чистыми деньгами герцог потерял более 20 000 рублей… Озлобленные, неистовствующие солдаты, не слушавшиеся никаких приказов, били, грабили и сажали под самый строгий караул всех, кто оказался во дворце или же только направлялся в него».

Екатерина в письме Понятовскому, конечно, не упоминает таких сцен народной поддержки. У нее все разворачивается чинно и благородно. По оглашении манифеста императрица выходит на площадь перед Зимним дворцом – тогда это был скорее луг, – там ее ожидюет более 14 000 человек гвардии и полевых полков. «Как только меня увидели, поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой». Так в изложении Екатерины впервые появляется народ – «толпа». Шумахер, морщась, называет этого участника разворачивающейся драмы «чернью». «В подобные минуты, – сокрушается он, – чернь забывает о законах, да и вообще обо всем на свете, и от нее много досталось иностранцам в этот памятный день. Один заслуживающий доверия иностранец рассказал мне, как в тот день какой-то русский простолюдин плюнул ему в лицо со словами: «Эй, немецкая собака, ну где теперь твой бог?»

После всех случившихся в нашей стране революций и потрясений разгул черни на улицах Петербурга в июне 1762 года, как его изображает Шумахер, может, конечно, вызвать только улыбку: «Солдаты уже 28-го вели себя очень распущенно… большинство из тех, кого куда-либо откомандировывали, захватывали себе прямо посреди улицы встретившиеся кареты, коляски и телеги и уже на них ехали далее. Видел я, как отнимали и пожирали хлеб, булочки и другие продукты у тех, кто вез их на продажу. 30 июня беспорядков было еще больше. Я не могу не вспомнить об этом ужасном дне без порывов глубочайшей признательности Всевышнему за то, что он простер свое покровительство в этот день на меня и многих других. Так как императрица разрешила солдатам и простолюдинам выпить за ее счет пива в казенных кабаках, то они взяли штурмом и разгромили не только все кабаки, но также и винные погреба иностранцев, да и своих; те бутылки, что не смогли опустошить, – разбили, забрали себе все, что понравилось… Многие отправились по домам иностранцев якобы поздравить со вступлением на престол императрицы и требовали за такие старания себе денег. Их приходилось отдавать безо всякого сопротивления. У других отнимали шапки, так что тот, кто не был хотя бы изруган, мог считать себя счастливцем».

Так по Петербургу впервые в нашей истории будут носиться «чернь» и солдатня, разъезжать на конфискованных транспортных средствах, грабить прохожих, врываться в дома богатых обывателей, громить винные склады и кабаки, срывать шапки с прохожих.

Императрица уже на закате жизни, работая над воспоминаниями о перевороте, отведет народу чуть больше места в этой истории, чем в самом первом ее изложении, предназначенном Понятовскому: «Радость солдат и народа была неописуема… Провожаемая восклицаниями бесчисленной толпы, императрица прибыла в Зимний дворец… Императрица верхом во главе войск и артиллерии совершила свой въезд в Петербург при неописуемо радостных восклицаниях бесчисленного народа… С триумфом прибыла она в Летний дворец… В следующие два дня крики радости продолжались непрерывно, но не было ни крайностей, ни беспорядков – дело очень необычное при столь сильных волнениях». Разумеется, Екатерина лукавила, а Шумахер – нет: он был, кажется, действительно напуган и даже не забыл упомянуть про съеденные чернью булочки. Так или иначе в «революции» Екатерины «нижние чины», «толпа», «чернь», «простолюдины», «народ» играли немалую роль, и это обстоятельство, несомненно, стало частью самоидентификации императрицы, получившей власть «от Всевышнего и избранием своих подданных».

«И все же… среди дикого разгула озлобленных солдат и неистовствовавшей черни ни один человек не погиб», – соглашается с Екатериной Шумахер. Правда, одна жертва у «революции» 1762 года все же была. Речь, разумеется, о Петре III. Еще 30 июня императрица приказывает генералу Суворову, одному из своих будущих орлов, отыскать «между пленными» лекаря Петра III Лидерса, любимого арапа царя, Нарцыса, обер-камердинера Тимлера, «да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя, его мопсинку собаку». Таким образом, будущий герой Измаила и покоритель Варшавы пока что был вынужден искать «мопсинку», негра, врача, камердинера и скрипку свергнутого государя.

Правда, Екатерина не разрешила допустить до Петра его любовницу – Елизавету Воронцову. Она пишет Понятовскому, что не выполнила настойчивой просьбы мужа, «боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили». Едва ли Екатерина ревновала. Может быть, она боялась лишних глаз: в конце концов любовница ее мужа была сестрой близкой подруги – Дашковой, да и вообще Воронцовы – талантливая, нужная, влиятельная семья. Приняла ли Екатерина решение убить мужа уже тогда или это подразумевалось само собой и не предполагало никаких ее прямых распоряжений? «Наш очень занемог, – пишет Алексей Орлов Екатерине 2 июля, – и схватила его нечаянная колика, и я опасен, чтобы он сегодняшнею ночью не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил». Петр все-таки «ожил», но ненадолго. 6 июля Алексей Орлов сообщил императрице о смерти государя: «Свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни».

Екатерина сохранила эту записку Алексея Орлова, будущего генерала-аншефа и героя Чесменского сражения. Ее прочтет несчастный Павел, этот русский Гамлет, уже после своего воцарения и скажет: «Слава богу!» Причастность Екатерины к убийству Петра, подлинная или воображаемая, вероятно, мучила не только Павла, но и, собственно, Екатерину. В мемуарах Дашковой императрица восклицает: «Вот удар, который роняет меня в грязь». Подруга и участница переворота якобы отвечает государыне: «Да, мадам, смерть слишком скоропостижная для вашей и моей славы».

Убийство Петра III, а затем и Ивана Антоновича в 1764 году кажутся неизбежными. Заключенного в Шлиссербург Ивана Антоновича, правнука царя Ивана, свергнутого его теткой, Елизаветой, следовало убить при первой попытке освобождения. Таков был приказ, отданный екатерининским вельможей Никитой Паниным, воспитателем Павла и одновременно последним тюремщиком Ивана Антоновича. Заговор честолюбивого подпоручика Мировича, пытавшегося освободить Ивана и стать при нем тем, чем стал Григорий Орлов при Екатерине, помог избавиться от опасного претендента на трон. Ивана Антоновича заколола его стража.

Я не буду вдаваться в бесперспективные споры о том, причастна императрица к убийствам своего мужа и кузена или нет. Очевидно, что эти две смерти были ей выгодны. И она об этом прекрасно знала и помнила всю жизнь. Так, Екатерина благодарит Панина сразу после смерти Ивана Антоновича: «Я исполнена глубокой признательности за меры, которые вы приняли и которых, безусловно, нельзя было избежать. Провидение оказало мне очевидный знак своей милости, придав такой конец этому предприятию». Политическая логика требовала от Екатерины устранения всех Романовых, которые в отличие от нее обладали кровными правами на российский престол. Ценность для императрицы представлял только один Романов – ее сын, Павел Петрович. Впрочем, она не считала его достойным власти, по крайней мере пока была жива сама. Ее попытки передать трон, минуя сына, любимому внуку Александру, свидетельствуют о том, что императрица едва ли руководствовалась исключительно властолюбием, когда держала сына подальше от трона. Печальная участь Павла скорее подтверждает оправданность ее беспокойства.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.