IX. Неудача и ликвидация выступления Корнилова

IX. Неудача и ликвидация выступления Корнилова

Остановка и разложение корниловских войск. Мы знаем уже, что Корнилов решил бороться, то есть осуществить то свое решение, на которое намекал Керенскому еще 10 августа. Он не подчинился отставке. Вместе с тем он — на этот раз впервые, уже в смысле открытой борьбы против правительства, подчинившегося большевизму, — приказал генералу Крымову немедленно отправить свои войска со станции Дно на Петроград. Но связь с генералом Крымовым была уже прервана. Этим генерал Корнилов объясняет «невыполнение Крымовым возложенной на него задачи». Этим же, по всей вероятности, объясняется и расстройство связи между приближавшимися войсками Корнилова и элементами, приготовившимися действовать в самом Петрограде.

Ф. Винберг в своих воспоминаниях, однако, объясняет дело иначе: «Несмотря на неумелость в ведении заговора, — говорит он, — на многие неблагоприятные обстоятельства, сыгравшие роковую роль, заговор до последнего момента мог бы увенчаться успехом, если бы не трусость и нечестность петроградских руководителей... Все в те первые два дня приближения корпуса Крымова (очевидно, 27 и 28 августа) было подготовлено так, что можно было без большого риска начать действовать. Но Гейман самую решительную ночь провел в Вилла-Роде, а Сидорин и Дюсиметьер именно тогда, когда от них все ждали решительного сигнала, последних распоряжений, исчезли бесследно, и нигде их нельзя было найти».

Это показание Винберга полностью подтверждается заявлением полковника Дутова В. Н. Львову в Оренбурге в январе 1918 г. После приведенных выше слов Дутова: «Между 28 августа и 2 сентября, под видом большевиков должен был выступить я, — Дутов продолжал: — Но я бегал в экономический клуб[84] звать выйти на улицу, да за мною никто не пошел».

Дальнейшим объяснением провала всей той части предприятия, которая была организована в Петрограде офицерами, может служить еще одно показание Винберга. Автор интересных записок указывает именно на то, что предназначенные на организацию суммы были «некоторыми крупными участниками злосчастного дела» попросту присвоены или прокучены.

В. Н. Львов по поводу этой подробности в мае 1921 г. в беседе со мной вспомнил про один эпизод, рассказанный ему лицом, участвовавшим в передаче денег офицерским организациям. Лицо это должно было передать офицерам очень значительную сумму. Но, приехав в назначенное место, оно застало «заговорщиков» в таком состоянии опьянения, что передать им денег не решилось.

Можно, таким образом, сделать вероятный вывод, что петроградские руководители в надлежащий момент оказались не на высоте положения и не проявили достаточной решимости. Объяснялось ли это, помимо указанных причин, чисто личными побуждениями или неуверенностью в прочности постановки всего дела, или сведениями о мерах, которые успел уже принять Керенский после беседы со Львовым, или, наконец, всеми этими мотивами вместе — все равно: в результате благоприятный момент в Петрограде был упущен.

Судьба генерала Крымова. Что оставалось при этих обстоятельствах делать генералу Крымову? Его положение глубоко изменилось в течение тех двух-трех дней, пока он был в походе. Из подчиненного начальника отряда, посланного на помощь правительству, с утра 28 августа он становился ответственным вождем инсургентов, двигавшихся на столицу с целью низложения этого правительства. Так завязался узел глубокой трагической коллизии, разрешившийся двумя днями позже самоубийством генерала Крымова. По убеждению, так же как и по долгу дисциплины, он не мог ослушаться своего непосредственного начальника, генерала Корнилова. Еще 29 августа он получил от него подтверждение приказания — продолжать движение на Петроград и «в случае дальнейшего перерыва связи действовать сообразно с обстановкой в духе моих первоначальных указаний». Как представлял теперь себе Крымов свою задачу соответственно изменившейся обстановке, видно из его приказа № 128, изданного утром 29 августа и цитируемого Керенским: 1. Объявляю копии телеграмм министра-председателя и верховного главнокомандующего (здесь приводилось объявление Керенского об отставке Корнилова и заявление Корнилова о «сплошной лжи» утверждений Керенского и об «открытом выступлении» против него)... 2. Получив телеграмму министра Керенского, командировал к командующему Северным фронтом (которому был теперь подчинен как командующий особой петроградской армией) за получением приказаний. Генерал Клембовский приказал передать.., что все командующие (см. их телеграммы Корнилову выше) признают в это тяжелое время верховным главнокомандующим лишь одного генерала Корнилова, все распоряжения которого действительны. А казаки давно постановили, что генерал Корнилов несменяем, о чем и объявляю для руководства (3-й корпус — казачий). 3. Сегодня ночью из Ставки верховного главнокомандующего и из Петрограда я получил сообщение о том, что в Петрограде начались бунты. Голод увеличивается еще и от того, что обезумевшие от страха люди при виде двигающихся к Петрограду своих же войск разрушили железную дорогу и тем прекратили подвоз продовольствия к столице. И каких же войск испугались? Тех, которые присягали на верность новому строю, которые и на Московском совещании громко заявили, что лучшим правлением в России они считают республиканский образ правления».

Утром того же 29 августа на ст. Дно из Могилева приехал генерал Краснов, только что видевшийся с генералом Корниловым в Ставке и назначенный командиром 3-го корпуса вместо Крымова, который получал теперь командование армией, в которую развертывался (на походе!) 3-й корпус вместе с Кавказской туземной дивизией. На станции был получен ночью другой приказ Крымова, заключавший в себе диспозицию и план Петрограда. По словам генерала Краснова, он вместе с командиром туземного корпуса князем Багратионом рассматривал эту диспозицию «таинственно, как заговорщики». В диспозиции были предусмотрены всевозможные подробности. «Какой дивизии занять какие части города, где иметь наиболее сильные караулы, — все было предусмотрено: и занятие дворцов и банков, и караулы на вокзалах железной дороги, телефонной станции, в Михайловском манеже, и окружение казарм, и обезоруживание гарнизона. Не было предусмотрено только одного: встречи с боем до входа в Петроград»[85].

Наведя по телефону справки о том, что происходило, генерал Краснов составил себе следующее представление о положении военных операций утром 29 августа: «Третья бригада, шедшая во главе Кавказской туземной дивизии у ст. Вырицы наткнулась на разобранный путь. Черкесы и ингуши вышли из вагонов и собрались у Вырицы, а потом пошли походным порядком на Павловск и Царское Село. Между Павловском и Царским Селом их встретили ружейным огнем, и они остановились. По донесениям со стороны, вышедшие навстречу солдаты гвардейских полков драться не хотели, при приближении всадников убегали. Но князь Гагарин (командир 3-й бригады) не мог идти один с двумя полками, так как попадал в мешок. Надо было пододвинуть вперед эшелоны туземной дивизии и начать движение 3-го конного корпуса на Лугу и Гатчину. А где находился 3-й корпус, никто точно не знал. Где-то тоже на путях, а Уссурийская дивизия даже сзади. Надо было ударить по Петрограду силой в 86 эскадронов и сотен, а ударили одной бригадой князя Гагарина в 8 слабых сотен, наполовину без начальников. Вместо того, чтобы бить кулаком, ударили пальчиком — вышло больно для пальчика и нечувствительно для того, кого ударили».

По словам генерала Краснова, уже накануне в Ставке, ознакомившись с положением, он высказывал свои сомнения начальнику штаба походного атамана генералу Смагину и чинам его штаба, которые были тогда «уверены в полном успехе дела». Сомнения Краснова касались прежде всего военной стороны дела, но он указывал тут же на связь этой стороны с моральным состоянием войск. «Замышляется очень деликатная и сильная операция, требующая вдохновения и порыва, — coup d’etat[86], для которого неизбежно нужна некоторая театральность обстановки. Собирали ли 3-й корпус под Могилевом? Выстраивали ли его в конном строю для Корнилова? Приезжал ли Корнилов к нему? Звучали ли победные марши над полем, было ли сказано какое-либо сильное, увлекающее слово?.. Нет, нет и нет. Ничего этого не было. Эшелоны ползли по железным путям, часами стояли на станциях. Солдаты толпились в красных коробках вагонов, а потом на станции толпами стояли около какого-нибудь оратора — железнодорожного техника, постороннего солдата, — кто его знает, кого. Они не видели с собой своих вождей и даже не знали, где они... Все начальство осталось позади. Корнилов задумал такое великое дело, а сам остался в Могилеве, во дворце, окруженный туркменами и ударниками, как будто и сам не верящий в успех. Крымов — неизвестно где; части — не в руках у своих начальников».

Подобные мысли приходили в голову не одному генералу Краснову. Впоследствии французский корреспондент Клод Ане поставил Корнилову прямой вопрос: как могло случиться, что, разорвав с Керенским, он сам не пошел на Петроград? Ведь если бы он был во главе войск, то пришел бы в Зимний дворец без выстрела. По словам Ане, ответ генерала Корнилова был следующий[87]:

«Мелкие причины ведут к большим последствиям. Если бы я был тем заговорщиком, каким рисовал меня Керенский, если бы я составил заговор для низвержения правительства, я, конечно, принял бы соответствующие меры. В назначенный час я был бы во главе своих войск и, подобно вам, я не сомневаюсь, что вошел бы в Петроград почти без боя! Но в действительности я не составлял заговора и ничего не подготовил. Поэтому, получив непонятную телеграмму Керенского, я потерял двадцать четыре часа. Как вы знаете, я предполагал или что телеграф перепутал, или что в Петрограде восстание, или что большевики овладели телеграфом. Я ждал или подтверждения, или опровержения. Таким образом, я пропустил день и ночь: я позволил Керенскому и Некрасову опередить себя... Железнодорожники получили приказы: я не мог получить поезда, чтобы приехать в окрестности столицы. В Могилеве мне бы дали поезд, но в Витебске меня бы арестовали. Я мог бы взять автомобиль, но до Петрограда 600 верст по дурным дорогам. Как бы то ни было в понедельник, несмотря на все трудности, я еще мог бы начать действовать, наверстать потерянное время и исправить сделанные ошибки. Но я был болен, у меня был сильный приступ лихорадки и не было моей обычной энергии».

Была, очевидно, за «мелкими причинами» какая-то одна «большая», которая одинаково отражалась на всех них. Генерал Краснов недаром заметил общее чувство неуверенности в Ставке. «Горячо желали мне успеха, но сами волновались, сами боялись даже Могилева. Я хотел идти на станцию пешком. Меня не пустили». Сознание риска в случае неудачи «тюрьмой, полевым судом, смертной казнью» было не чуждо и самому генералу Краснову. Притом он знал солдат и знал, что репутация генерала Корнилова, вернувшего армию «от свобод» к смертной казни, уже пошатнулась в этой среде.

29 августа днем в ожидании поезда в Псков генерал Краснов поговорил с солдатами только что прибывших на ст. Дно двух эшелонов Приморского драгунского полка. Они уже собрались на митинг и горячо обсуждали, кто «изменник»: Корнилов или Керенский. На замечание генерала Краснова, что они должны исполнять приказ верховного главнокомандующего без рассуждения, они возразили, что, по слухам, Корнилов уже арестован: приказ они исполнят, но не иначе, как послав предварительно разведчиков — «узнать, где правда».

Вопрос был решен действительно не столько передвижениями войск, стратегическими или тактическими успехами правительственных или корниловских отрядов, сколько настроением войск. Вопрос решили — здесь, как и на фронте, — не полководцы, а солдаты... Уже в течение ночи на 29 августа в Зимнем дворце начали получать сведения, которые показывали, что войска генерала Корнилова не представляют исключения из общего настроения в русской армии и больны той же болезнью, как и вся эта армия. «Кровопролитие» не состоялось по той простой причине, что никто не хотел проливать кровь и жертвовать для этого собой — ни с той, ни с другой стороны. Военные части передвигались послушно, пока эти передвижения имели стратегическую или вообще непонятную для солдат, но военную цель. Часть этих солдат, вероятно, не очень большая, услыхала в последнюю минуту, что ее ведут против большевиков. Официальное объяснение, правда, было дано только в приказах Корнилова после окончательного разрыва. Но и раньше это объяснение распространялось, вероятно, лишь среди более интеллигентных солдат, которые могли отнестись к этой цели похода сознательно и сочувственно. Депутаты мусульманского союза, прибывшие вечером 28 августа на ст. Семрино для антибольшевистской контрагитации среди «дикой дивизии», услышали следующее объяснение, вероятно, от офицеров этой дивизии: «Контрреволюционных замыслов они не питают, идут в Петроград для защиты революции и страны от Временного правительства. Генерал Корнилов — единственный революционный вождь, способный вывести страну и революцию из того тяжелого положения, в котором она сейчас находится». Это было самое сознательное из объяснений. Но, очевидно, это было мнение меньшинства. Солдатская масса чаще всего заявляла, что она не знает, зачем ее ведут на Петроград. Это открывало возможность влияния на корниловские войска излюбленным способом «демократических организаций»: путем посылки делегаций для переговоров. Этот способ был тем удобнее, что в сущности и воинские части, находившиеся в распоряжении Совета, также не хотели проливать собственную кровь и предпочитали мирную беседу всяким ружейным и орудийным разговорам. При этих условиях достаточно было солдатам двух противоположных сторон оказаться друг против друга, чтобы проявилось то же братание, которое стало привычным на фронте. Если даже там, против настоящего врага, армия оказалась в параличе, то как же можно было ожидать, что она станет стрелять в «своих»? Здесь более, чем где-либо и когда-либо, были уместны и могли подействовать обычные советские аргументы, что «буржуи» заставляют народ насильно расстреливать друг друга, на потеху себе «пьют нашу кровь» и для каких-то чужих народу интересов. Этот привычный довод, уже испробованный и неоднократно оказавший свое действие в предвыборной борьбе, теперь должен был помочь — и помог — предупредить борьбу вооруженную.

На пути в Псков в ночь на 30 августа генерал Краснов наблюдал процесс этой обработки эшелонов, медленно двигавшихся против Керенского. «Почти всюду, — описывает он, — мы видели одну и ту же картину. Где на путях, где в вагоне, на седлах у склонившихся к ним головами вороных и караковых лошадей сидели или стояли драгуны и среди них — юркая личность в солдатской шинели. Слышались отрывистые фразы: “Товарищи, что же вы, Керенский вас из-под офицерской палки вывел, свободу вам дал, а вы опять захотели тянуться перед офицером, да чтобы в зубы вам тыкали. Так, что ли?” Или: “Товарищи, Керенский за свободу и счастье народа, а генерал Корнилов за дисциплину и смертную казнь. Ужели вы с Корниловым?” Или: “Товарищи, Корнилов — изменник России и идет вести вас в бой на защиту иностранного капитала. Он большие деньги на то получил. А Керенский хочет мира”».

Вывод был ясен: по справедливому замечанию генерала Краснова, это был уже привычный вывод: «Арестовать офицеров и послать делегацию в Петроград — спросить, что делать». Вместо ареста Керенского к нему поехали представители комитетов Донской и Уссурийской дивизий — за советом и помощью. Тем временем «пособники Керенского в лице разных мелких станционных комитетов и Советов и даже просто сочувствующих Керенскому железнодорожных агентов и большевиков» принимали меры, чтобы распылить двигавшиеся на Петроград эшелоны. «По чьему-то, никому не известному распоряжению к какому-нибудь эшелону прицепляли паровоз и его везли два-три перегона: сорок, шестьдесят верст, и потом он оказывался где-то в стороне, на глухом разъезде, без фуража для лошадей и без обеда для людей».

Создавшееся, таким образом, к 30 августа положение генерал Краснов описывает так: «Части армии Крымова, конной армии, мирно сидели в вагонах с расседланными лошадьми, при полной невозможности местами вывести этих лошадей из вагонов за отсутствием приспособлений, по станциям и разъездам восьми железных дорог: Виндавской, Николаевской, Новгородской, Варшавской, Дно—Псков—Гдов, Гатчино—Луга, Гатчино—Тосна и Балтийской. Они были в Новгороде, Чудове, на ст. Дно, в Пскове, Луге, Гатчине, Гдове, Ямбурге, Нарве, Везенберге и на промежуточных станциях и разъездах. Не только начальники дивизий, но даже командиры полков не знали точно, где находятся их эскадроны и сотни... Отсутствие пищи и фуража, естественно, озлобляло людей еще больше. Люди отлично понимали отсутствие управления и видели всю ту бестолковщину, которая творилась кругом, и начали арестовывать офицеров и начальников. Так, большая часть офицеров Приморского драгунского, 1-го Нерчинского, 1-го Уссурийского и 1-го Амурского казачьих полков были арестованы драгунами и казаками. Офицеры 13-го и 15-го Донских казачьих полков были в состоянии полуарестованных. Почти везде в фактическое управление частями вместо начальников вступили комитеты»... Начались переезды от частей к Керенскому в Петроград высших командующих лиц... Приехав в Псков в полночь на 30 августа, сам генерал Краснов был допрошен генералом Бонч-Бруевичем в присутствии комиссара Савицкого, вторично допрошен днем 30-го и под разными предлогами задержан в Пскове. «Вы видите, — сказал Бонч-Бруевич, показывая ему телеграмму, адресованную «главковерху» Керенскому: — Продолжать то, что вам, вероятно, приказано и что вы скрываете от меня, вам не приходится, потому что верховный главнокомандующий — Керенский. Вот и все».

29 августа это положение дела было полностью ясно только посвященным. 30 августа оно стало ясно всем, и томительные ожидания пребывавшей в неизвестности публики сразу были прекращены. В этот день читатели прочли оптимистическое интервью уже вполне оправившегося от вчерашних страхов Некрасова: «Положение благоприятное: все начальники фронтов, за исключением Деникина, на стороне правительства; войска Корнилова введены в заблуждение, что идут в Петроград по приглашению Временного правительства для освобождения столицы от большевиков; мы принимаем все меры, чтобы уведомить эти войска о действительном положении дела и надеемся, что до кровопролития не дойдет; в отряде генерала Крымова происходят нелады».

Действительно, Совет рабочих и солдатских депутатов города Луги, где стоял отряд Крымова, вошел в сношения с казаками отряда и сговорился с ними, что Крымов будет немедленно арестован, как только получат об этом приказ правительства. Военная комиссия Совета тотчас же телеграфировала в Петроград, откуда вечером 30 августа приказ об аресте был прислан. Генерал Крымов был арестован казаками тотчас же, в 11 часов вечера, и отправлен в Петроград в сопровождении членов луж-ского Совета рабочих и солдатских депутатов. 31 августа он был принят Керенским, который рассказал свой разговор с ним в своих показаниях, надо думать, в очень смягченном виде. Вот эти показания Керенского, которые должны будут проверить свидетели последних минут Крымова:

«Мы послали к нему в Лугу офицера, который когда-то у него служил, для того чтобы разъяснить ему обстановку (об аресте Керенский не упоминает). Это мы сделали уже тогда, когда наши телеграммы о приостановке движения оставались у него без исполнения. Миссия эта удалась (мы только что видели, при какой обстановке). С этим офицером генерал Крымов сюда приехал. Когда мне было доложено, что явился Крымов, я вышел к нему, просил его войти в кабинет, и здесь у нас был разговор. Насколько я помню, тут присутствовал еще генерал Якубович, товарищ военного министра. Вначале генерал Крымов говорил, что они шли отнюдь не для каких-либо особых целей, что они были направлены сюда в распоряжение Временного правительства, что, по их сведениям, они должны были оказать здесь правительству содействие, что никто никогда не думал идти против правительства, что как только выяснилась вся обстановка, то все недоразумение разъяснилось, и он остановил дальнейшее продвижение (это как мы видели, произошло помимо его воли). Потом он добавил, что имеет с собой по этому поводу приказ. Сначала этот приказ (приведенный выше в извлечениях, сделанных Керенским) он мне не показал, а я никаких оснований сомневаться в том, что он был введен в заблуждение, не имел. Видимо, у него было некоторое колебание». Но, преодолев это «минутное колебание», генерал Крымов «со спокойной решимостью» передал Керенскому «изобличающий его» документ. После этого Керенский разыграл одну из своих наполеоновских сцен. «Я прочел приказ. Я знал Крымова и всегда относился к нему с очень большим уважением как к человеку с определенно очень умеренными движениями, но очень честного и порядочного». «Ему, я думаю, невыносимо было сознание, что он, Крымов, уклонился от истины» и «не сказал откровенно о своей роли»... «Я встал и медленно стал подходить к нему. Он тоже встал. Он увидел, что на меня приказ произвел особенное впечатление. Он подошел сюда, к этому столу. Я приблизился к нему вплотную и тихо[88] сказал: «Да, я вижу, генерал, вы действительно очень умный человек. Благодарю вас»[89].

«Крымов увидел, — продолжает Керенский, — что для меня уже ясна его роль в этом деле. Сейчас же я вас (председателя следственной комиссии Шабловского) вызвал и передал вам (приказ)... После этого во время разговора Крымов сказал мне, что он находился в Ставке, что они там выработали дислокацию и положение о введении осадного положения в Петрограде; затем говорил, что предполагалось Петроград, по этому плану, разделить на военные комендатуры... Я спросил его, какие же основания он имел от своего личного имени объявлять о “бунтах”. Он вынужден был сослаться на неизвестно откуда неизвестно куда прибывшего офицера (вероятно, Крымов не назвал его по той же причине, по которой хранил “благородное молчание” о телеграммах Корнилова от 27-29 августа), вообще он никакого объяснения этому дать не мог». Кроме того, Крымов, по сообщению того же Керенского, «мужественно исповедал свою веру в диктатуру», то есть значит в действительности говорил о намерениях Корнилова по существу. «Тогда я расстался с ним, то есть отпустил его, не подав ему руки...».

Оскорбленный и взволнованный генерал Крымов, вернувшись из Зимнего дворца в помещение военного министра, покончил с собой выстрелом из револьвера. «Демократия» негодовала по этому поводу... на то, что у мятежного генерала не было отобрано оружие. Керенский великодушно прибавляет в своих комментариях к показаниям: «Пусть никто не подумает, что я перестал уважать его, отказывая ему в рукопожатии. О, совсем нет... Но я был официальнейшим лицом, в официальной обстановке, среди официальных лиц. Передо мной, министром-председателем и военным министром, стоял генерал, государственный преступник, и я не мог и не имел права поступить иначе»...

После смерти генерала Крымова М. И. Терещенко рассказал в одной газете, что Крымов был «государственным преступником» не впервые. Он был одним из трех[90] участников в заговоре для низвержения Николая II, заговоре, который лишь потому не был приведен в исполнение, что революция 27 февраля предупредила его на несколько дней. Но то, по выражению Керенского, был «переворот, подготовлявшийся частью цензовиков». Правда, и сам А. Ф. Керенский не мог не иметь сведений о том, о чем имел сведения М. И. Терещенко. Но тогда еще не было органов «революционной демократии»... Мы сейчас увидим, что поведение Керенского в его борьбе против Корнилова было продиктовано этими органами.

Меры Совета рабочих и солдатских депутатов и «комитетов спасения революции». Первыми оправились от смущения и растерянности вожди Совета рабочих и солдатских депутатов, которым первым и грозила опасность в случае победы Корнилова. Вот как характеризовал роль Совета и комитета народной борьбы с контрреволюцией Богданов в заседании петроградского Совета в Смольном 31 августа: «Когда Временное правительство заколебалось и не было ясно, чем кончится корниловская авантюра, появились посредники вроде Милюкова и генерала Алексеева, которые могли испортить все дело. Но выступил политический отдел (комитет борьбы, только что организованный) и со всей энергией воспрепятствовал какому бы то ни было соглашению правительства с Корниловым. Мы заявили, что не может быть никаких колебаний, что перед властью один путь — беспощадной борьбы с Корниловым. Под нашим влиянием правительство прекратило все переговоры (это было, очевидно, после вечернего совещания министров 28 августа, см. выше) и отказалось от всяких предложений Корнилова... Что касается охраны Петрограда, то и в этом направлении нами приняты все меры... Мы имели основание предполагать, что петроградские контрреволюционеры могут предпринять шаги в пользу Корнилова (см. выше). У нас есть сведения, что отдельные группы и организации сочувствуют этому генералу, и, чтобы предотвратить возможность контрреволюционных выступлений, мы произвели в течение трех дней много самочинных действий. Временное правительство не могло уследить за всем, оно и просило нас сообщать ему факты, имеющиеся в нашем распоряжении. Но для добывания этих фактов зачастую требовались решительные действия. В этом случае, как и в других, мы сочли своим долгом помочь правительству, не считаясь с формальной стороной дела. Мы постановили закрыть четыре газеты, мы произвели аресты и обыски в гостинице “Астория”, где, как оказалось, находился главный штаб Корнилова в Петрограде. Там было задержано сорок человек с корнетом Сумароковым во главе. (Это было с 28 на 29 ночью. — П. М.). Мы произвели арест председателя военной лиги Федорова, в лице которого лига оказалась непосредственно причастна к заговору генерала Корнилова. Вчера (с 30-го на 31-е) с 11 часов вечера до 9 часов утра нами производились аресты и обыски. Аресты и обыски продолжались и сегодня. Обыск произведен в квартире Гучкова. Сам Гучков вместе с арестованными одновременно с ним Филатовым и Егоровым (сотрудник “Нового времени”) находится в Пскове, откуда будет препровожден в Петроград. (Гучков был отпущен за бездоказательностью обвинений и произвольностью ареста). Вчера ночью (30–31-е) в гостинице “Астория” нами снова был произведен обыск. Имелось в виду задержать тех контрреволюционеров, которым удалось скрыться в прошлый раз, которые тогда демонстративно оставили пустыми открытые ящики своих письменных столов. Неожиданно для нас самих мы вынуждены были сделать обыск в комитете польских войск. Части польских войск расположены близ Ставки: это обстоятельство побудило нас обратить внимание на польский комитет. В комитете мы ничего не нашли, но в помещении его обнаружено 300 винтовок... Мы оружие конфисковали».

Этот интересный отчет чрезвычайно ярко рисует момент, когда руководство борьбой выпало из рук правительства. Правда, чересчур откровенные признания Богданова смутили правительство и вызвали (3 сентября) разъяснение политического отдела Военного министерства: «Закрытие газет “Слово” и “Новое время” состоялось по распоряжению петроградского генерал-губернатора, а не комитета народной борьбы с контрреволюцией. Что же касается арестов в “Астории”, то и тут целый ряд лиц был арестован по приказанию генерал-губернатора, совершенно независимо от действий комитета народной борьбы с контрреволюцией». Самих «действий», как видим, официальное опровержение не решается отвергать, невольно придавая, таким образом, докладу Богданова характер полной достоверности.

Доклад этот бросает свет и на многие другие действия правительства в эти дни. Немедленно, 30 августа «по телефону» был уволен от всех должностей Б. В. Савинков. Это произошло уже после того, как Савинкову, днем раньше, удалось объяснить и защитить перед Керенским свою солидарность с подозрительными разговорами Филоненко[91] в Ставке, за которые тот был отставлен, и ему предлагались Керенским на выбор посты военного министра или министра внутренних дел. «На моем увольнении, — поясняет сам Савинков, — настаивал Совет рабочих и солдатских депутатов». Через несколько дней Савинкова исключили из партии. Его заместителем в должности военного губернатора был назначен Пальчинский. Но стоило Пальчинскому закрыть две большевистские газеты («Новую жизнь» и «Рабочий»), как в «Известиях Совета рабочих и солдатских депутатов» появилась грозная статья: «Революционная демократия, конечно, не может допустить, чтобы человек, виновный в провокационных действиях (закрытие этих газет), оставался во главе столицы. Временное правительство, которое в первые же дни корниловского мятежа заявило точно и определенно, что оно готово сделать все для защиты от контрреволюционной опасности, должно немедленно убрать Пальчинского». И хотя политический отдел военного министерства поспешил напечатать, что Пальчинский «никогда не принадлежал к кадетской партии», тем не менее Пальчинского пришлось через три дня по назначении немедленно убрать. Эти эпизоды наглядно поясняли, в чьи руки попал Керенский, не желавший попасть в руки Корнилова.

На фронтах и в провинции также в первые моменты дело усмирения «мятежа» велось «демократическими организациями». Они образовали для этой цели повсеместно в России особые «комитеты спасения революции», которые действовали по образцу петроградского. Тамбовский комитет постановил, например, что «всякая устная и печатная пропаганда, клонящаяся к оправданию действий изменников революции, Корнилова, Каледина и других, считается государственной изменой», и потребовал, «чтобы население само помогало правосудию путем доставления в комитет всех лиц, замеченных в противогосударственной измене». Прежде всего, конечно, эта практика была применена к главным обвиняемым.

Судьбу генерала Крымова мы уже знаем. Единственный присоединившийся к Крымову главнокомандующий — Деникин — со своим штабом в Бердичеве был окружен в своей квартире (28 августа) и арестован войсками, распропагандированными исполнительным комитетом Юго-Западного фронта. В Киеве арестами «контрреволюционеров» занимается местный «комитет по охране революции». Он производит самочинный осмотр в частных домах и гостиницах и арестовывает членов Государственной думы Шульгина, Савенко, Чихачева. В Одессе, Екатеринославле, Тифлисе происходило то же самое.

В Москве эти дни выдвинули нового любимца «революционной демократии» — командующего войсками округа полковника Верховского. Четыре месяца перед тем в Севастополе Верховский преклонялся пред «доблестным Корниловым» и «борцом за свободу» Гучковым, находил, что Россия не может жить без Босфора и оплакивал грядущую анархию. 27 августа он был у Корнилова в Ставке, но резко разошелся с ним и, по его словам, едва не был арестован. Вернувшись в Москву 28-го, Верховский получил приказ Корнилова «подчиниться и исполнять его приказания». Он ответил: «С ужасом прочитал ваш приказ не подчиняться законному правительству. Начало междоусобной войны положено вами. Это, как я вам говорил, гибель России. Можно и должно было менять политику, но не подрывать последних сил народа во время прорыва фронта. Офицерство, солдаты, Дума Москвы присоединились к Временному правительству. Иного ответа и я дать не могу, так как присягу не меняю, как перчатки». Действительно, в Москве Корнилов не получил поддержки, но зато созданный в первопрестольной «орган действия», объединивший большинство Советов с «буржуазными» партиями, удержал Москву и от эксцессов в левую сторону. Советам солдатских депутатов Верховский телеграфировал, что лишь в том случае может выполнить задачу борьбы с Корниловым, если ему не помешают сохранить опытных боевых офицеров. Он заявил, что не допустит никаких самочинных выступлений и смещений командного состава. Исполнительный комитет петроградского Совета уже на следующий день, 29-го, просил Верховского немедленно выехать в Петроград и послать помощь «чрезвычайному комитету», организовавшемуся в Бологом для борьбы с Корниловым. Через день полковник Верховский был назначен военным министром, заместителем Савинкова.

Конфликт с Донским правительством. Оставались два фокуса «мятежа», овладеть которыми правительству было не так легко: Дон и Могилев. И правительство, и Совет были убеждены, что на Дону генерал Каледин уже открыто объявил себя сторонником Корнилова и поднял восстание. Так объяснялась его поездка по северным округам Донской области, во время которой его захватили события 31 августа[92]. Керенский вызвал к себе в Зимний дворец весь президиум совета Союза казачьих войск и в резких выражениях потребовал, чтобы они «заклеймили генерала Корнилова и генерала Каледина как изменников и бунтовщиков», не довольствуясь тем воззванием к станичникам, в котором Совет просто требовал повиновения Временному правительству. Это новое требование переполнило чашу терпения казаков, и они ответили Керенскому длинным письмом, в котором исчислялись все обиды, нанесенные Союзу и казачеству Временным правительством в лице его председателя. Совет казачьих войск опять возвращался к своей мысли о посредничестве, возможном «даже при наличии военных действий между сторонами», отказывался осуждать Каледина и Корнилова, значащихся в списках всех 12 казачьих войск, «не узнав подробностей», и твердо заявлял, что они не «узники» и не «заложники казачества», что «Совет не может работать под давлением и угрозой» и, «дав резолюцию о подчинении Временному правительству, другую вынести не представляет для себя возможным».

Получив этот отказ, Керенский уже лично в тот же день объявил генерала Каледина мятежником и отрешил его от должности атамана с назначением суда над ним. В правительстве поднималась речь и о запрещении войскового круга, назначенного на 3 сентября. Тогда Совет казачьих войск собрал экстренное заседание, которое решило, что ни отрешать атамана, выбранного кругом, а не назначенного правительством, ни запрещать круга Керенский не имеет права. Керенский стоял на своем. Он имеет право увольнять атамана, так как он его утверждал в должности. Спор должен был решиться на месте столкновением войскового правительства с местными демократическими организациями.

На этот раз верх одержала не «революционная демократия». Революционные организации сначала решили и здесь прибегнуть к самочинному аресту. Члены Донского областного военного комитета гонялись за Калединым по станицам. Воронежский Совет рабочих депутатов издал приказ по всей линии задержать Каледина во время поездки по области. Узнав о корниловском движении, Каледин поспешил вернуться в Новочеркасск кратчайшим путем, минуя Царицын и сделав часть пути на лошадях. Этим он избежал ареста. Выехавший для его ареста из Царицына поезд с солдатами и с комиссаром Каппорой ждал его на станции Чир, тогда как Каледин приехал на соседнюю станцию Обливская, вызвал туда сотню казаков, ждал комиссара два часа и наконец уехал. Царицынские солдаты с комиссаром могли арестовать лишь два автомобиля и восемь казаков, поджидавших атамана на разъезде Ковылкино.

В чем именно обвиняли Каледина в эти дни, видно из телеграммы к нему от полковника Верховского из Москвы 30 августа: «1. С фронта идут через Московский округ в область войска Донского эшелоны казачьих частей в ту минуту, когда враг прорывает фронт и идет на Петроград. 2. Мною получены сведения о том, что ст. Поворино занята казаками. Я не знаю, как это понимать. Если это означает объявление казачеством войны России, то я должен предупредить, что братоубийственная борьба, которую начал генерал Корнилов, встретила единодушное сопротивление всей армии и всей России... Поэтому появление в пределах Московского округа казачьих частей без моего разрешения я буду рассматривать как восстание против Временного правительства. Немедленно издам приказ о полном уничтожении всех идущих на вооруженное восстание, а сил к тому, как всем известно, у меня достаточно». В Новочеркасске демократическая городская дума, очевидно, на основании подобных же сведений объявила Каледина мятежником и потребовала от прокуратуры начала судебного преследования.

Возвращение Каледина положило конец всем этим толкам. Он категорически заявил, что вовсе не требовал возвращения казаков с фронта на Дон и не думал грозить правительству перерывом сообщений Москвы с югом. Тогда войсковое правительство телеграфировало правительству, что усматривает провокацию в обвинении генерала Каледина и требует отмены распоряжений военного министра об его аресте. «Отсутствие исчерпывающего ответа на настоящую телеграмму, — прибавило войсковое правительство, — будет принято казачеством за полную необоснованность обвинения Каледина, и казачество будет считать это обвинение происками безответственных организаций».

3 сентября открылся войсковой круг и заседал целую неделю. В конце этой недели приехали представители петроградского Совета и бывший министр Скобелев. Настроение круга было вполне определенное. В первой же речи товарищ атамана Богаевский, которому Каледин передал свою должность, категорически заявил: «Каледина казачество не выдаст не только Временному правительству, но и никому в мире». «Я говорил с представителями рабочих и солдатских депутатов в Петрограде по прямому проводу и услышал от них, что они ничего не знают, что делается на Дону. Защиту атамана от ареста безответственными лицами они называют контрреволюцией». Бурной овацией был встречен сам Каледин, заявивший съезду, что подчиняется отрешению его от должности и потому отказывается от звания почетного председателя съезда. Так же горячо встречена была и большая речь Каледина, представлявшая его апологию перед казачеством. «Честным словом гражданина-донца» Каледин заверял круг, что никакой телеграммы-ультиматума с объявлением войны всей России он правительству не посылал, о передвижении казачьих частей не знал и сообщений правительству о занятии казаками ст. Поворино не делал. Но Каледин в то же время открыто заявил, что его взгляды «на нужды армии, на необходимость твердой, не однобокой власти из людей, знающих дело, вполне сошлись» со взглядами Корнилова и что «заявление министра Авксентьева о (якобы) истинных причинах выступления Корнилова есть ложь». Корнилова он рекомендовал «как стойкого и честного солдата долга, ставящего выше всего интересы, честь и достоинство родины», как «сторонника республиканского образа правления», который, «желая блага родине, не ищет ничего для себя». «О возврате к прошлому», заявлял он в ответ на обвинение в «контрреволюционерстве», нечего и думать: «разговоры об этом — злостная выдумка». «Клевету специально на него, Каледина, создали безответственные общественные организации». Он — «противник федерации», и уже поэтому нелепо обвинять его в отделении Дона. Но он действительно просил и получил от Корнилова разрешение оставить на Дону войсковые казачьи части, случайно оставшиеся или формировавшиеся здесь. Он сделал это, чтобы дать Дону защиту от засилья «16 тысяч солдатских штыков», «которыми нас непрестанно запугивают», — засилья, уже «породившего на Дону негодование среди казаков, права и хозяйство которых попраны».

Верхом торжества для Каледина было появление на круге бывшего члена правительства М. И. Скобелева. Скобелев не сумел дать ответ ни на один из вопросов, в упор поставленных ему Калединым, и принужден был сознаться, что сведения о «мятеже» Каледина правительство имеет только от общественных организаций и из газет. На вопрос, на каком же основании он сам и Авксентьев говорили о «мятеже» Каледина на заседании Совета, Скобелев мог только добродушно ответить: «Не знаю», «Не помню». Тогда Каледин спросил его: «Как могло правительство, питаясь лживыми слухами и сплетнями, отдать приказ о моем аресте, зная, что приказ может вызвать самосуд толпы надо мной?». При напряженном внимании круга Скобелев сконфуженно бормотал что-то о прерогативах правительственной власти. «Теперь вы видите, каково правительство», — закончил Каледин свой вопрос, обращаясь к кругу, который отвечал на этот вопрос новой бурной овацией атаману.

Резолюция войскового круга, принятая после этого (10 сентября), гласила, что «Донскому войску, а вместе с ним и всему казачеству нанесено тяжкое оскорбление». Правительство, имевшее возможность по прямому проводу проверить нелепые слухи о Каледине, вместо этого предъявило ему обвинение в мятеже, мобилизовало два военных округа, Московский и Казанский, объявило на военном положении города, отстоящие на сотни верст от Дона, отрешило от должности и приказало арестовать избранника войска на его собственной территории при посредстве вооруженных солдатских команд. Несмотря на требование войскового правительства, оно, однако, не представило никаких доказательств своих обвинений и не послало своего представителя на круг. Ввиду всего этого круг объявил «дело о мятеже» «провокацией или плодом расстроенного воображения трусов». Признавая «устранение народного избранника грубым нарушением начал народоправства», «оскорбленное казачество» «требовало удовлетворения»: «немедленного восстановления атамана во всех правах, немедленной отмены распоряжения об отрешении от должности», «срочного опровержения всех сообщений о мятеже на Дону» и «немедленного расследования при участии представителей войска Донского» виновников ложных сообщений и поспешных мероприятий, на них основанных. «Каледину, еще не вступившему в должность по возвращении из служебной поездки в области», круг решил «предложить немедленно вступить в исправление своих обязанностей войскового атамана».

На следующий день, 11 сентября, военный министр Верховский отправил войсковому кругу следующую телеграмму: «От имени Временного правительства счастлив засвидетельствовать, что недоразумения первых дней рассеяны. Казачество в его целом не дало втянуть себя в безумную попытку Корнилова... Клеветнические наветы на казачество должны умолкнуть, виновность же отдельных лиц может быть установлена точно судебным разбирательством. Генерал Каледин во исполнение своего гражданского долга должен безотлагательно явиться в Могилев к председателю следственной комиссии для дачи показаний».

Хотя правительство и обещало при этом «внимать лишь голосу бесстрастного закона», но войсковой круг вовсе не был склонен удовлетворять его нового требования. Он уже судил Каледина, оправдал его и никакого другого суда над выборным атаманом признавать не желал. Для вопроса же следственная комиссия могла пожаловать в Новочеркасск сама. 12 сентября круг вынес соответствующую резолюцию: поездка Каледина в Могилев «небезопасна»; показания он может дать на месте. Правительству пришлось примириться и с этим. Дело о «мятеже» Каледина было, таким образом, ликвидировано не так, как того требовала непримиримая позиция Керенского, внушенная и поддерживаемая Советом рабочих и солдатских депутатов, а как то указывало наличное «соотношение сил». В беседе с представителем Кубанского войска Бардижем Керенский высказал глубокое сожаление «о создавшемся недоразумении между ним и казачеством».

Гораздо успешнее для Керенского и Советов пошла ликвидация корниловского дела в Ставке. Но это произошло главным образом потому, что в данном случае он занял с самого начала — правда, ненадолго — компромиссную позицию.

Керенский — верховный главнокомандующий. Корнилов и преданные ему генералы должны были, правда, покараться «по всей строгости законов». Правительство не думало само о смертной казни, но в эти дни для успокоения советской публики очень громко о ней говорило как о неизбежном исходе. 30 августа газеты вышли с указами Временного правительства об отстранении от должности и предании суду за мятеж генералов Корнилова, Лукомского, Деникина, Маркова и товарища министра путей сообщения Кислякова. Затем, однако же, нужно было подумать о судьбе армии. Кандидатура генерала Алексеева, которому два дня назад Керенский сам предлагал занять пост верховного главнокомандующего, естественно, выдвигалась снова. Но в промежутке, как мы видели, возник новый господин положения: Совет рабочих и солдатских депутатов, для которого после примирительных попыток Алексеева его кандидатура была неприемлема. В то же время совершенно отказаться от генерала Алексеева — значило обострить вопрос о ликвидации Ставки. В Могилеве все-таки еще сидел Корнилов, окруженный преданными ему частями войск. Мысль о том, что Алексеев незаменим как человек, способный убедить Корнилова прекратить дальнейшее сопротивление, сохранилась и после того, как посреднические услуги Алексеева были отвергнуты[93]. Теперь эта форма посредничества оказалась не только приемлемой, но и в высшей степени желательной.