VII. «Уговор» превращается в «заговор»

VII. «Уговор» превращается в «заговор»

Свидание Львова с Керенским 26 августа. Сильно смущенный впечатлениями, полученными в Ставке, но тем более уверенный в важности той услуги, которую готовился оказать и России, и своему «личному другу» Керенскому, В. Н. Львов приехал в Петроград. В сознании важности своей миссии он тотчас потребовал у Керенского аудиенции, Керенский отвечал, что занят, и просил прийти «завтра». Тогда В. Н. Львов позвонил адъютанту и объяснил ему, что его дело не терпит отлагательства.

Еще бы: ведь речь теперь шла не только о реконструкции власти, составлявшей предмет беседы с Керенским 22 августа, и не только об отчете о хорошо исполненном поручении, но о спасении жизни Керенского. Ибо то новое, что привез с собой В. Н. Львов теперь из Ставки, были собранные им сведения о неизбежности и срочности готовящихся в Петрограде событий, а также о враждебном отношении офицерства к Керенскому. Львов беседовал в Ставке не только с Корниловым. Можно себе представить, что говорилось в эти дни в офицерских кругах и среди общественных деятелей правых направлений, с которыми Львов сталкивался в Ставке. В конце концов жизнь министров и в Ставке была небезопасна. Но ведь приглашал Керенского сам Корнилов: он «хотел спасти Керенского». А в Петрограде тотчас же — в предстоящую ночь, быть может, — грозили опасности гораздо более серьезные... Впоследствии в своих показаниях В. Н. Львов, кажется, сам перестал понимать, спасал ли он Керенского при помощи Корнилова или спасал его от Корнилова. Как бы то ни было, он спасал Керенского. С этим настроением он пришел к нему в 6 часов вечера и раскрыл ему свою душу.

Первое же впечатление Керенского сильно озадачило добровольного посредника. По сообщению Савинкова, «Керенский был ошеломлен». Ведь только накануне Савинков «заверил его от имени Корнилова, что верховный главнокомандующий остается верен Временному правительству. Кого же здесь морочат? Только не его — Керенского». «Над вами пошутили, — были его первые слова, когда В. Н. Львов кончил свое сообщение. — Вы сделались жертвой мистификации. Вы хотите, чтобы я тотчас доложил об этом Временному правительству? Я не решусь этого сделать: министры просто посмеются надо мной». Эти слова в свою очередь должны были ошеломить Львова. Разве он не исполнял формального поручения Керенского, данного всего 4 дня тому назад? Так не встречают парламентера. Видимо, было что-то, что в сознании Керенского провело черту между беседой 22-го и беседой 26 августа. То новое, что привез с собой В. Н. Львов и что меняло весь характер решения Корнилова, это была именно срочность решения. Корнилов не только советовал, Корнилов начал действовать. И когда В. Н. Львов в ответ на сомнения Керенского стал уверять его, что он в самом деле только что видел Корнилова, видел его после Савинкова, и что Корнилов в самом деле указывал на опасность пребывания правительства в Петрограде в ближайшие дни, то у Керенского должна была мелькнуть мысль: а что если в самом деле так? Какова же в таком случае роль Савинкова? Может быть, меня хотели усыпить, чтобы лучше захватить врасплох? Мысль, близкая А. Ф. Керенскому, который уже сам собирается ответить тем же. Боясь, что незримый, скрытый враг предупредит его, он сам спешит предупредить врага и для этого торопится использовать неосторожное признание услужливого друга. Вот когда, наконец, Корнилов пойман. Значит, он действительно — контрреволюционер? И, значит, вот где, наконец, эта контрреволюция, которую правительство тщетно ищет уже много недель и которая везде и нигде. Мысль, что надо спешить и что враг раскрыт, видимо, поглощает Керенского и вытесняет на время все остальные. Здесь ключ его поведения в ближайшие часы и дни.

И прежде всего здесь ключ к пониманию его дальнейшего разговора с В. Н. Львовым. А. Ф. Керенский сразу принимает тон ничего не подозревающего благодушия и покорности судьбе. «Ну, что же, я уйду»... «Я и без того собирался уйти на покой»... Затем следует давно ожидаемое собеседником и несколько запоздавшее признание важности его дружеской услуги: «Знаете ли, только вы один могли мне сказать это».

Но надо довершить дружескую услугу. Важные сообщения Львова сделаны по-приятельски, без свидетелей. Чтобы сделать из них то употребление, которое уже рисуется в уме Керенского, чтобы застать врага врасплох, нужно иметь юридическое основание, письменный документ.

Юрист и участник многих политических процессов вступает теперь в не совсем привычную ему роль прокурора и судебного следователя зараз, если только роль эта не началась 22-го. «Я говорил в течение часа, — рассказывает Львов, — и вдруг мне было предложено набросать мои слова на бумаге. Тяжело». Думский депутат, уже встревоженный, садится и поневоле пишет, «выхватывая отдельные мысли». Министр-председатель нервно шагает по комнате и следит, как лист бумаги покрывается чернильными строками. Под конец Керенский уже не выдерживает роли. «Я не успел даже прочесть написанную мной бумагу, как он, Керенский, вырвал ее у меня, и положил в карман». Аудиенция, начавшаяся дружеской беседой и кончившаяся допросом, окончена; требуемый документ налицо. На очереди теперь очная ставка.

Беседа Львова с Керенским изложена здесь как по показаниям Львова, так и по моим личным воспоминаниям: В. Н. Львов был у меня непосредственно до и тотчас после своей беседы с Керенским. Выслушаем теперь и другую сторону: показания Керенского о той же беседе и его комментарии к своим показаниям.

«Во второй приезд Львов совершенно изменил манеру», — подтверждает Керенский наше описание. На (приведенный выше мной) вопрос Керенского: «Вы опять по этому делу?», ответ Львова гласил: «Нет, теперь все по-другому; обстановка совершенно изменилась». «В этот раз, — показывает Керенский, — он уже вовсе не говорил о том, что надо ввести во Временное правительство новые элементы, что надо расширить базу. Он с места в карьер сказал, что приехал меня предупредить, что мое положение крайне рискованно, что я обречен, что в ближайшем времени будет большевистское восстание и правительству не будет оказано никакой поддержки и что за мою жизнь никто не ручается и т. д. Когда же он увидел, что ничего не действует и что я отшучиваюсь: что суждено, то суждено, тогда он сразу оборвал разговор. Потом, видимо, очень волнуясь, сказал: “Я должен вам передать формальное предложение”. — “От кого?” — “От Корнилова”».

Дальнейший разговор, сразу выведший Керенского из шутливого настроения, изложен Керенским в комментарии к его показаниям. «В шестом часу дня 26 августа в мой официальный кабинет вошел В. Н. Львов и после довольно долгих разговоров о моей обреченности, о его желании спасти меня и т. д. на словах изложил приблизительно следующее. Генерал Корнилов через него, Львова, заявляет мне, Керенскому, что никакой помощи правительству в борьбе с большевиками оказано не будет; что, в частности, Корнилов не отвечает за мою жизнь нигде, кроме как в Ставке, что дальнейшее пребывание у власти в правительстве недопустимо; что генерал Корнилов предлагает мне сегодня же побудить Временное правительство вручить всю полноту власти главковерху, а до сформирования им нового кабинета министров передать текущее управление делами товарищам министров, объявить военное положение во всей России; лично же мне с Савинковым в эту ночь выехать в Ставку, где нам предназначены министерские посты: Савинкову — военное, а мне — юстиции. Причем Львов оговорил, что последнее (то есть отъезд в Ставку) сообщается только для моего сведения и оглашению в заседании Временного правительства не подлежит»...

«Сначала я расхохотался. Бросьте, говорю, шутить, В. Н. — “Какие тут шутки, положение чрезвычайно серьезное”, — возразил Львов и крайне взволнованно, несомненно, искренне, стал убеждать меня спасти свою жизнь, а для этого “путь только один — исполнить требование Корнилова”. Он сам на себя похож не был. Я бегал взад и вперед по огромному кабинету, стараясь разобраться, почувствовать, в чем дело, почему Львов и т. д. Вспомнил его заявление в первый приезд о “реальной силе”, сопоставил с настроением против меня в Ставке и со всеми сведениями о назревшей заговорщической попытке, несомненно, связанной со Ставкой, и как только прошло первое изумление, скорее, даже потрясение, я решил еще раз испытать и проверить Львова, а затем действовать — действовать немедленно и решительно. Голова уже работала, не было ни минуты колебаний, как действовать. Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьезность положения... Успокоившись, я сознательно сделал вид, что перестал сомневаться и колебаться и лично решился подчиниться... Я ему, наконец, сказал: “Вы сами понимаете, В. Н., что, если я приду во Временное правительство и сделаю такое заявление, ведь все равно никто не поверит и сочтут меня за сумасшедшего или пошлют раньше проверить и спросить, делал ли мне такое предложение Корнилов... Если вы ручаетесь, так напишите”. — “С удовольствием, потому что я, как вы знаете, никогда неправды не говорю”. — Взял и написал».

Вот текст записки В. Н. Львова (Это как раз три пункта, сформулированные Завойко, см. выше).

1. Генерал Корнилов предлагает объявить Петроград на военном положении.

2. Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки верховного главнокомандующего.

3. Отставка всех министров, не исключая и министра-председателя, и передача временного управления товарищам министров, впредь до образования кабинета верховным главнокомандующим. В. Н. Львов, Петроград, августа, 26-го дня 1917.

А. Ф. Керенский «закрепляет» преступников. «Как только он стал писать, — вспоминает Керенский, — у меня исчезли последние сомнения... Все предыдущее — деятельность разных союзов, хлопоты вокруг Московского совещания, печать, донесения о заговорах, поведение отдельных политических деятелей, ультимативная кампания Ставки, посещение князя Г. Е. Львова Аладьиным[66], недавняя телеграмма Корнилова, поддерживающая железнодорожников в их невероятных требованиях, настаивание на передаче Ставке петербургских войск — все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, — голова напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым, достаточную для того, чтобы Временное правительство этим же вечером могло принять решительные меры. Нужно было сейчас же “закрепить самого Львова, то есть заставить его повторить весь разговор со мной в присутствии третьего лица. Я чувствовал, что нужно действовать так, а не иначе...”

Между тем Львов закончил и, подавая мне документ, сказал: “Это очень хорошо, теперь все кончится мирно. Там считали очень важным, чтобы власть от Временного правительства перешла легально. Ну а вы, что же, поедете в Ставку?” — спросил он». «Не знаю почему, — замечает Керенский, — этот вопрос как-то кольнул, насторожил меня, и почти неожиданно для самого себя я ответил: “Конечно, нет, неужели вы думаете, что я могу быть министром юстиции у Корнилова?” Тут произошло нечто странное. Львов вскочил, просиял и воскликнул: “Конечно, не ездите. Ведь для вас там ловушка готовится. Он вас там арестует, уезжайте из Петрограда... А там вас ненавидят, — волновался Львов”»[67]...

Эти последние слова чрезвычайно характерны и для самого Львова, и для создавшегося положения. «Парламентер» передавал слова Корнилова. «Личный друг» делал вывод из разговоров офицеров в Ставке. Лично себя Львов сливал то с политикой Корнилова, то с судьбой Керенского. Тут же, в Зимнем дворце, ожидая приема у Керенского, он говорил: «Он (Керенский) не хотел быть диктатором, так мы его ему дадим»[68]. А в кабинете он умолял Керенского «не ехать в Ставку», подряд утверждая, что «там» хотят легального перехода власти и что «там» Керенского арестуют. Через несколько дней «личная дружба» превращается в личную политику, и весьма плохую, когда уже после выяснившейся неудачи Корнилова испугавшийся за самого себя Львов пишет Керенскому из-под ареста поздравительную записку: «Поздравляю вас от души. Рад, что спас вас из рук Корнилова. Ваш В. Львов. 30 августа». Эта черта бросает особый свет на ту психологию, с которой четыре дня раньше В. Н. Львов исполнял свою миссию. Он был тогда, несомненно, уверен, что он — на стороне успеха.

Сопоставляя теперь обе картины, как они рисуются в изложении В. Н. Львова и А. Ф. Керенского, мы можем признать, что существенные черты разговора представляются в обеих одинаково. Различно только намерение Львова от этого впечатления, которое произвел его разговор и которого, конечно, он вовсе не ожидал. Он ведь говорил о «легальном переходе власти», о спасении жизни Керенского, а Керенский делал вывод: «двойная игра сделалась очевидной». Читая рассказ Керенского, мы почти присутствуем при этой, совершенно клинической картине моментального синтеза, подготовленного долгими месяцами подозрений и страха. Все прошлое слилось в одно и «осветилось сразу». Все будущее свелось к напряженному желанию тут же изловить преступное с поличным. Естественно, что, смотря на поразивший его новый факт, так сказать, поверх текущего момента, Керенский потерял способность спокойной и холодной оценки. Из политика, призванного заботиться о поддержании «национального равновесия», он в эти минуты окончательно превратился в страстного борца за собственную власть. Адвокат, следователь, судья — все это соединилось в одном лице. «Закрепить Львова», «установить формальную связь», «достаточную», чтобы оправдать перед правительством немедленное принятие «решительных мер»: такова теперь была единственная задача Керенского.

С этой целью прежде всего он решил добиться от Корнилова подтверждения миссии Львова. Расставаясь, он условился со своим собеседником съехаться к 8 часам в дом военного министра на Мойке для совместного разговора с Корниловым по аппарату Юза. В своем комментарии Керенский утверждает: «Тут между нами было решено, что об отставке генерал Корнилов будет извещен телеграфно, а я в Ставку не поеду». Решаюсь думать, что память тут изменила Керенскому. По крайней мере вернувшийся после разговора ко мне В. Н. Львов, хотя и несколько встревоженный, был очень далек от подозрений, какое употребление сделает Керенский из предложения Корнилова. Господствующим настроением его в эти минуты было чувство обиды, что Керенский ему не поверил и признал нужным, во-первых, потребовать письменного документа и, во-вторых, устроил ему очную ставку по аппарату с самим Корниловым. В результате этой проверки он не сомневался. Этому соответствует и первая фраза, которую, по показанию Керенского, В. Н. Львов произнес, встретив его уже выходящим из аппаратной комнаты. «Что же, Александр Федорович, я верным другом оказался? Не обманул вас?» «Я говорю: нет», — рассказывает Керенский.

Замешкавшись у меня, В. Н. Львов опоздал приехать к сроку и в разговоре по аппарату не участвовал. «Корнилов уже минут 20-25 ждал у провода», и Керенский «решил говорить один, так как характер предстоящего разговора делал присутствие или отсутствие одного из нас у аппарата совершенно безразличным: ведь тема разговора была заранее установлена».

Это заявление, однако, находится в полном противоречии с собственными показаниями Керенского о тех задних мыслях, с которыми он ставил Корнилову те или иные наводящие вопросы по аппарату Юза. «Я хотел закрепить на ленте Юза 4-й пункт, которого на бумаге (написанной Львовым) не было». «Мне хотелось узнать, действительно ли они верят в (восстание) большевиков или это только предлог».

Ярче всего эти задние мысли наводящих вопросов Керенского вырисовываются в тех несоответствиях, которые получаются между ними и ответами Корнилова. Достаточно обратить внимание на подчеркнутые ниже слова юзограммы, чтобы дать себе ясный отчет в значении этих несоответствий и несовпадений. Вот полный текст разговора по аппарату.

1. — «Здравствуйте, генерал. У аппарата В. Н. Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.

— Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждаю тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия (см. выше), очерк, сделанный мной Владимиру Николаевичу. Вновь заявляю: “события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок” (но не подчинения немедленно. — П. М.).

Керенский, естественно, не мог считать такое подтверждение «достаточным». Поэтому он повторил свой наводящий вопрос уже в более определенной форме, от имени В. Н. Львова:

2. — Я, В. Н., вас спрашиваю: то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня Александра Федоровича, только совершенно лично[69]. Без этого подтверждения лично от вас А. Ф. колеблется вполне доверить.

— Да, подтверждаю, что я просил вас “передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев”.

Это опять было совсем не то, что нужно. И Керенский в третий раз уже от своего имени «закрепляет».

3. — Я, А. Ф., понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

— Настоятельно прошу, чтобы Б. В. приехал вместе с вами. Сказанное мной Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится к Б. В. Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.

4. — Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?

— Во всяком случае.

— До свидания, скоро увидимся?

— До свидания».

Казалось бы, так много другого можно было сказать друг другу в такую минуту, много такого, что могло бы предупредить непонимание, выяснить до конца запутавшееся положение и совершенно изменить ход дела путем какого-нибудь общего решения. Но Керенский уже говорит с подследственным и только устанавливает факты.

Результатом своего закрепления он очень доволен. «Разговор дал больше, чем можно было ожидать, — заявляет он. — Он подтвердил не только полномочие Львова говорить от имени Корнилова, но удостоверил и точность передачи слов последнего первым». И целым рядом софистических доказательств Керенский пытается установить, что два заговорщика понимали друг друга с полуслова и говорили на разных концах провода совершенно одно и то же: говорили именно то, что нужно было Керенскому для «достаточного» обоснования перед правительством его «решительных действий».

Характерным образом так формулирует это упрощенное политическое значение разговора по прямому проводу и ближайший сотрудник Керенского Некрасов. «Этим ответом, — заявляет он в своем рассказе журналистам («Речь», 13 сентября), — генерал Корнилов принял на себя полностью ответственность за содержание ультиматума, предъявленного В. Н. Львовым. Передать генералу Корнилову полный текст ультиматума, подписанного В. Н. Львовым, представилось невозможным. Есть вещи, которые нельзя доверять даже аппарату Юза. Ведь ультиматум “генерала Корнилова мог бы получить распространение в тысячах экземплярах”». Так, очевидно, думал и Керенский, больше всего боявшийся преждевременного разглашения и предпочитавший применить свой упрощенный прием, чтобы вырвать признание у подсудимого, в виновности которого он уже не сомневался. Habemus confitentem reum!..[70]

На следующий день Филоненко, не юрист, но человек неглупый, прочтя ленту, не мог скрыть от Корнилова своего удивления: каким образом он мог столь легкомысленно подтвердить слова Львова, содержание которых оставалось ему неизвестно. «Я в более резких, чем обычно, выражениях высказал, — говорит Филоненко, — что и форма вопроса А. Ф. Керенского, и ответ генерала Корнилова абсолютно недопустимы в каких-либо серьезных деловых сношениях, а тем более при решении дела громадной государственной важности, так как А. Ф. Керенский не обозначил, что же он спрашивает, а генерал Корнилов не знал, на что, собственно, он отвечает». Так оно в действительности и было.

Оставалось теперь осуществить третью и последнюю часть быстро задуманного плана «закрепления» преступления и преступников: «закрепить в свидетельском показании третьего лица мой разговор с В. Н. Львовым наедине». Едва успев сесть в автомобиль для возвращения с прямого провода в Зимний дворец, Керенский уже приступает к исполнению этой задачи. В присутствии В. В. Вырубова он «нарочно» говорит В. Н. Львову, что переменил решение и поедет в Ставку: говорит, чтобы «проверить его». «Тогда В. Н. Львов, — рассказывает Керенский, — странно волнуясь, схватился за грудь и говорит: “Спаси вас Бог, ради Бога, не ездите, потому что ваше дело плохо”»[71].

Главное испытание было впереди. В кабинете Керенского уже был заготовлен свидетель, полковник С. А. Балавинский. Не подозревая о его присутствии в комнате, В. Н. Львов простодушно отвечал Керенскому на его вопросы. А на другой день, 27 августа, его ответы были изложены Балавинским в показании судебному следователю. Суть дела свелась к тому, что Львов еще раз «удостоверил, что все предложения в его записке», громко прочтенной при этом, «исходят от генерала Корнилова». Он даже великодушно (и легкомысленно) «подтвердил правильность изложенного на ленте разговора», при котором не присутствовал, но который, уступая желанию Керенского, молча согласился считать своим разговором. Ново было лишь то, что Керенский подробнее развил тему своего вопроса Корнилову: «во всяком ли случае» приезжать. Он несколько раз спрашивал Львова при скрытом свидетеле, чем мотивируется вызов в Ставку, «так как, по имеющимся у него, Керенского, точным сведениям, 27 августа выступления большевиков не будет». Гораздо уместнее и полезнее для дела было бы выяснить этот пункт в разговоре с Корниловым. Львову при отсутствии у него всяких сведений о выступлении большевиков ответить на этот уже явно инквизиторский вопрос было нечего. Естественно, что его он «обходил молчанием», лишь напоминая Керенскому, что он «уже четыре ночи не спал», чувствует себя утомленным и просит его скорее принимать решение.

Решение Керенского уже было принято. «Вы арестованы». «Верный друг» превратился если не в подсудимого, то в подозреваемого в соучастии: скачок слишком крутой для прямодушия В. Н. Львова. Вне себя от волнения, охраняемый, как преступник, с двумя часовыми в ногах, бывший прокурор Синода с негодованием слушал, как за стеной в соседней комнате императора Александра III торжествующий Керенский, довольный успешным ходом своего дела, без конца распевал рулады из опер и вдобавок ко всему не давал ему спать...

На другом конце провода все юридические тонкости начатого самим министром-председателем следствия совершенно не заботили Корнилова. Его интересовал практический вопрос: приедет ли или не приедет Керенский в Ставку? И разговором по прямому проводу он пользуется для того, чтобы подтвердить это свое приглашение. При личном свидании все равно все недоразумения выяснятся. «Я подтвердил по аппарату только приглашение А. Ф. Керенскому приехать в Ставку, твердо надеясь объясниться с ним и прийти к окончательному соглашению» и в то же время «не допуская мысли, чтобы В. Н. Львов, член Думы, и бывший член Временного правительства, мог по какому-нибудь побуждению исказить точный смысл сказанного ему мной».

«Исказить»? Но кто искажает? В. Н. Львов дает на это ответ. «Толкование записанных мной слов “Корнилов предлагает” как требование отнюдь не вытекает из написанного, и такое толкование я считаю подвохом”. Так настаивает запутавшийся депутат в одном из дополнительных показаний... «Никаких ультимативных требований Корнилов мне не предъявлял.., у нас была простая беседа»... Все это при желании можно было бы выяснить тут же, у прямого провода. Но по сю сторону провода стоял обвинитель, разыгрывающий роль друга. Получив от Керенского заключительный иезуитский ответ: «До свидания, скоро увидимся», Корнилов с облегченной душой отходит от телефона... А Керенский теперь уже с двумя документами в кармане спешно продолжает свою работу. Главное, не надо терять времени на пустые переговоры. Дело ясно, и нужно как можно скорее обессилить противника.

Ночные совещания Керенского. Корнилов или Ленин? Министр-председатель не только радуется своему успеху. Он спешит его использовать. «Я очень ясно помню, — рассказывал журналистам Н. В. Некрасов, — как вечером с 26 на 27 августа А. Ф. Керенский вызвал меня с заседания Временного правительства и показал мне документ, подписанный В. Н. Львовым (“подписанный”) и содержащий ультиматум (“ультиматум”) генерала Корнилова и юзограмму разговора с генералом Корниловым, и обратился ко мне с вопросом, готов ли я идти с ним до конца. Я отчетливо помню фразу, которую он мне при этом сказал: “Я революции им не отдам!”. Конечно, он получил мое согласие, и с этого момента началась наша работа по подготовке отражения корниловского нападения. А. Ф. Керенский и я с самого начала были убеждены в том, что имеем дело с весьма серьезным и обдуманным шагом со стороны генерала Корнилова». Они следили за ним давно и давно этого шага ждали. «Корниловский приезд в Москву, подготовка караулов в Москве, очевидно, на случай провозглашения генералом Корниловым диктатуры (это опять объясняет московские страхи Керенского и Некрасова, см. выше), вся деятельность офицерского Союза в Ставке, телеграмма генерала Корнилова к железнодорожникам с поддержкой их ультиматума — все это в связи с ультиматумом ген. Корнилова сделало ясным, что борьба затевается серьезная». Эти слова показывают, что Некрасов целиком присоединился к точке зрения Керенского, приняв ее как готовую.

В. Н. Львов думал, что спасает Керенского и Россию. Какая колоссальная наивность! Он просто приготовил своими руками яму для красного зверя, которого так долго и напрасно выслеживали. Зверь попал в нее сам, и охотники могут наконец спокойно вздохнуть: нужно только принять меры, чтобы зверь оттуда не выскочил.

Только тогда, когда решение «идти до конца» в борьбе с Корниловым было принято двумя друзьями, А. Ф. Керенский вспомнил о своем помощнике Савинкове. Недаром его считали в тесном кругу друзей Керенского «втянутым в игру Корнилова». На 26-е вечером назначено было, как мы знаем, обсуждение того самого законопроекта о мерах в тылу, которым Савинков успокаивал Корнилова. Вместо того Керенский вызвал Савинкова в Зимний дворец и сообщил ему оба известных нам документа. Отношение к ним Савинкова оказалось совершенно иное, чем Некрасова. Он сразу предположил, «что в основе событий, разыгравшихся 26 августа, лежит недоразумение. Исходя из этого убеждения, при котором я остаюсь и теперь (13 сентября 1917 г.), — заявляет Савинков, — я в присутствии Балавинского и Вырубова, советовал министру-председателю сделать попытку исчерпать дело Корнилова путем мирных переговоров». Это, конечно, было бы самое благоразумное.., если бы не полупаническое-полуспортсменское настроение Керенского и Некрасова.

Линия, намечавшаяся ими, была удобна уже тем, что по-прежнему это была линия наименьшего сопротивления. «Я им революции не отдам» — это так гармонировало со всеми остальными речами Керенского, с установившимся взглядом Совета рабочих и солдатских депутатов на Корнилова как на «контрреволюционера», с собственными подозрениями Керенского, направленными в эту сторону, вплоть до к.-д., словом, со всей той идеологией, которую официально продолжал исповедовать Керенский и которая была единственным оправданием его личного пребывания у власти в глазах левых.

Понимал ли Керенский в эту минуту, что, объявляя себя противником Корнилова, он выдает себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный момент — последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства? Чтобы понять это, нужно было слишком от многого отказаться. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он уже многое понял, но отказаться ни от чего не мог. И он «им», этим «контрреволюционерам», «революции не отдал». Вопреки обещанию, данному в Москве: погубить душу, а родину спасти, Керенский душу свою спас, а погубил родину, «отдав революцию» тем другим, о которых сам знал, что они ведут Россию к гибели. Если можно сосредоточить в одной хронологической точке то «преступление» Керенского перед Россией, о котором так много говорили, то это «преступление» было совершено в эту минуту, вечером 26 августа.

В комментариях к своим показаниям Керенский обнаружил несомненное понимание того объективного факта, что 26 августа предрешило 26 октября. Но он пытался повернуть политическое острие этого объяснения в сторону своих политических противников. Виноват Корнилов и его сторонники — тем, что помешали Керенскому удержать идею «национального равновесия». «Я совершенно серьезно утверждаю, что на одной из площадей бывшей России большевиками должен быть поставлен обелиск Корнилову с надписью: “Сим победили”. Я уже говорил, какой благодарный материал дали отдельные видные либералы своим поведением в корниловские дни большевистским и полубольшевистским демагогам. На единственную идею, которая спасала от политической смерти, на идею единой общенациональной власти, в рядах демократии начался последний натиск». В действительности натиск большевиков удался потому, что «идея общенациональной власти» осталась голой формой, лишенной всякого содержания.

Как бы то ни было, вечером 26 августа А. Ф. Керенский не стоял на высоте своей собственной «общенациональной позиции». Он стал на одну из сторон и усердно работал над разрушением общенациональной позиции, руководствуясь не столько логикой, сколько психологией, не столько государственными мотивами, сколько неудержимым личным порывом.

На вполне разумное предложение Савинкова, которое в последнюю минуту еще могло спасти положение, Керенский ответил категорическим отказом. «Савинков предлагал сейчас же (то есть вечером 26 августа) переговорить с Корниловым по прямому проводу: это я помню», — показывает Керенский. И затем он прибавляет свой позднейший комментарий: «Я помню очень хорошо, что в этой просьбе я Савинкову отказал. Отказал потому, что, по мнению Савинкова, правительство обязано было “исчерпать” все средства для мирной, без огласки, ликвидации конфликта. Я же находил, что налицо был не конфликт, то есть не столкновение двух равноправных сторон, а преступление, которое нужно было ликвидировать мирно, но не переговорами с преступным генералом, а волей Временного правительства, которой нарушивший свой долг главнокомандующий должен немедленно подчиниться. С той минуты, как, разговаривая по прямому проводу с Корниловым, я убедился в его замысле, никто и ничто не могло уже сбить меня с этой точки зрения».

Разница тут была в том, что Савинков советовал Керенскому не спешить становиться на точку зрения «преступного генерала». Ведь, как показал сам Керенский (с. 131), «Львов неоднократно повторял, что самое важное для них — это именно то, чтобы произошла легальная передача власти, чтобы не было захвата, а чтобы было формальное постановление Временного правительства. На этом “они”, видимо, очень настаивали. По крайней мере Львов раза три возвращался к этому и настойчиво повторял, что “чрезвычайно важно для них, чтобы было постановление правительства о передаче власти, чтобы все в легальных формах произошло”, мы видели, что эта идея была усвоена в Ставке даже Завойко».

Отставка министров. Решив вопрос для себя, Керенский созвал совещание высших чинов военного ведомства для выяснения технической возможности сопротивления Корнилову. Лишь после всего этого он обратился к министрам. Главной целью этого обращения было не получить поддержку от товарищей, а вернуть себе полную и неограниченную свободу действий. По сообщению Н. В. Некрасова журналистам («Русское слово», 31 августа), в этом «историческом заседании» при обсуждении мер борьбы с Корниловым выяснилось, что исключительные условия момента настоятельно требовали передачи всей полноты власти в руки одного лица... А. Ф. Керенский тогда же заявил, что в течение ближайшего времени, может быть, потребуется новое преобразование кабинета и что эта мера вызывается интересами дела и необходимостью усиления компетентности власти[72].

Гораздо прямее и откровеннее звучат заявления Керенского в рассказе Ф. Ф. Кокошкина («Русские ведомости», 1 сентября). А. Ф. Керенский заявил, что ему должны быть предоставлены ввиду создавшегося положения исключительные полномочия для борьбы с мятежом, равно как и право образовать кабинет по своему усмотрению. «Я (Кокошкин) первым взял слово и заявил, что для меня не представляется возможным оставаться в составе Временного правительства при диктаторском характере власти его председателя. Если такой характер этой власти будет признан в данный момент необходимым, дальнейшее пребывание в составе правительства окажется для меня, безусловно, невозможным, тем более что на опыте последнего месяца я убедился, что, сходясь с министром-председателем в основной цели — спасения родины и свободы, я часто расхожусь с ним в вопросе о средствах для достижения этой цели. После меня заявили о своих отставках и другие министры, последним — В. М. Чернов. Министры из партии к.-д. заявили, что они в данный момент выходят в отставку, не предрешая вопроса о своем будущем участии во Временном правительстве. Министры-социалисты, заявляя о своей отставке, сказали, что предоставляют себя в полное распоряжение министра-председателя».

Таким образом, в руках А. Ф. Керенского оказалось 14 прошений об отставке, «тут же подписанных», «частью мотивированных, частью лаконических». «Принимая наши прошения, — рассказывает далее Н. В. Некрасов, — Керенский заявил, что отставок он сейчас принять не может и что временно вопрос должен остаться на весу. Поэтому все министры должны пока остаться при исполнении своих служебных обязанностей. Это было принято членами кабинета без возражения, за исключением Ф. Ф. Кокошкина, который туг же категорически заявил, что отставку свою он считает окончательной».

«С этого момента, — отмечает Ф. Ф. Кокошкин в своем сообщении, — министры к.-д. не принимали участия в заседаниях Временного правительства. Впрочем, формально заседания более не происходили, а были лишь частные совещания. Все меры принимались единолично министром-пред-седателем». С этим изложением в сущности согласен и Н. В. Некрасов. «Передав, — говорит он, — всю полноту власти Керенскому, Временное правительство, естественно, перестало существовать как таковое. У нас за эти дни происходил целый ряд совещаний, но все они носили частный характер. Формально заседаний правительства не было, и этим, может быть, объясняется то обстоятельство, что министры к.-д. не получали официального приглашения на совещания». Отсутствие министров, принадлежащих к партии, заподозренной «демократией» «в соучастии с мятежом» Корнилова, конечно, не было неприятно министру-предсе-дателю, только что получившему полноту власти для борьбы с «безумной авантюрой» и ведшему теперь энергичные переговоры с левыми партиями о реконструкции кабинета.

Однако после подачи отставок и после приведенного заявления Керенского вечернее заседание 26 августа продолжалось до четырех часов ночи. Оно возобновилось в полдень и в 7 часов следующего дня. Керенский совершенно беспрепятственно провел свое решение — немедленно начать свою борьбу с Корниловым и для этого в виде «первого шага» дал предписание Корнилову сдать должность верховного главнокомандующего. Условившись затем собраться в полдень 27-го, министры разъехались на рассвете по домам, вовсе не уверенные, что в оставшиеся часы ночи они не будут подвергнуты аресту, от которого В. Н. Львов предлагал спасти Керенского путем отъезда в Ставку[73].

День 27 августа выдался ясный и тихий. В газеты не проникало еще ни звука о корниловском «восстании». Напротив, в интервью Савинкова в этот день можно было прочесть уверение, что «генерал Корнилов пользуется абсолютным доверием Временного правительства», что предложения его доклада «приняты» и «мероприятия верховного главнокомандующего по оздоровлению фронта и тыла и восстановлению дисциплины в армии поддерживаются и Временным правительством, которое не замедлит их осуществить» («Русское слово», 28 августа). Главной тревогой петроградцев была возможность выступления большевиков. Но мы уже знаем, что большевики, получив сведения об агитации офицеров и боясь стать жертвой провокации, сами приняли меры, чтобы никаких выступлений не состоялось. Полугодовой день революции прошел менее оживленно, чем будни, так как осторожная часть населения, боясь новых эксцессов, осталась сидеть дома. Марсово поле, место погребения жертв революции, оставалось пустынным. Зато по соседству, в Зимнем дворце, рано утром министры уже спешили открыть частное совещание. А. Ф. Керенский прочел им проект объявления населению о происшедшем и сообщил о своем намерении объявить Петроград и уезд на военном положении.

Последние разговоры по прямому проводу. В проекте объявления события излагались в далеко не бесспорных выражениях, а вывод из них делался уже совершенно неправильный. «

26-го сего августа генерал Корнилов прислал ко мне члена Государственной думы В. Н. Львова с требованием Временному правительству передать генералу Корнилову всю полноту власти, с тем, что им по личному усмотрению будет составлено новое правительство для управления страной. Действительность полномочий члена Государственной думы Львова была подтверждена генералом Корниловым при разговоре со мной по прямому проводу. Усмотрев в предъявлении этого требования... желание некоторых кругов русского общества воспользоваться тяжелым положением государства для восстановления в стране государственного порядка, противоречащего завоеваниям революции, Временное правительство признало необходимым для спасения родины, свободы и республиканского строя пресечь всякие попытки посягнуть на верховную власть в государстве и на завоеванные революцией права граждан». Далее излагались «приуполномочить меня принять скорые и решительные меры, дабы в корне казания» Керенского о сдаче должности Корниловым Клембовскому, главнокомандующему Северным фронтом и об объявлении военного положения в Петрограде. Голос благоразумия в среде министров еще не был заглушен инстинктом самосохранения. Министры не могли не понимать спорности тех выражений, в которых А. Ф. Керенским была изложена цель миссии В. Н. Львова, и демагогичности того вывода, будто генерал Корнилов покушается на восстановление старого порядка и на уничтожение завоеваний революции. Но сомнения, которые возбуждала явная неискренность и неправильность заявлений документа, сказались лишь в том, что Керенскому было предложено подписать документ одному: ведь ему передана вся власть, он несет всю ответственность. Все же министры сделали оговорку: следовало бы до опубликования документа еще раз переговорить со Ставкой.

С этим решением в час дня заседание прерывается до вечера. Раз Керенский согласен повременить с опубликованием до новых переговоров, возрождается надежда, что все громоздкое здание, наскоро воздвигнутое Керенским и Некрасовым на показаниях Львова, окажется зданием, построенным на песке, и рухнет само собой.

На прямой провод едет, однако, не сам Керенский, как можно было бы ожидать, едет Савинков[74], чувствующий, что тень подозрения пала на него самого. Он едет не только, чтобы разъяснить вопрос, но и прежде всего чтобы выгородить самого себя. Во-первых, он сразу спешит заявить Корнилову: «Я никогда не предлагал вам от имени министра-председателя никаких политических комбинаций, да и не мог предложить». Противоположное утверждение в телеграмме генерала Лукомского есть «клевета». Это было верно, и это объясняет, почему для разговоров с Керенским о «политических комбинациях» Корнилову приходилось вместо осторожно державшегося Савинкова прибегать к услугам Аладьина или Львова.

Во-вторых, продолжал Савинков, «оправданием вашего предприятия не может служить также и ссылка на нежелание правительства следовать той программе, которую вы изложили в докладной записке, подписанной мной». Это уже не совсем верно, ибо мы знаем упорную и не совсем удачную борьбу Савинкова против этого самого «нежелания правительства следовать программе Корнилова». В комментарии к своим показаниям Керенский прямо заявляет, что Савинков был «виноват в том, что, выступая в Ставке, превышал данные ему полномочия и действовал не только в качестве моего ближайшего помощника, но и самостоятельно ставил себе определенные политические задания» (с. 168). Напору Савинкова Керенский в этих случаях противопоставлял, по собственному выражению, «пассивную оборону» (с. 27), при которой «Корнилову и его сторонникам не удавалось сделать ни шагу дальше тех пределов, которые ставились Временным правительством». И в данном случае Керенский определенно заявил в своих комментариях (с. 183), что «или военный законопроект был бы принят в формах, приемлемых для всей коалиции и, следовательно, для Советов, или само коалиционное правительство перестало бы существовать до принятия этого проекта».

Таким образом, Савинков уже вовсе не мог иметь оснований для того заявления, которое он затем сделал: «В этот же день и почти в тот час, когда правительство должно было принять этот законопроект, о чем я вас поставил в известность одновременно по телеграфу, вам было угодно попытаться продиктовать вашу единоличную волю народу русскому». Продолжая в этот решительный момент отделять свое дело от дела Корнилова, Савинков слагает всю вину на последнего за то, что «все мои попытки, длительные и упорные, связать вас тесной связью с российской демократией, осуществляя именем признанного ею вождя предложенную вами программу, не увенчались успехом».

Наконец, Савинков резко отгораживается и от миссии Львова. «Едва ли вы будете отрицать, господин генерал, что требования, предъявленные вами правительству через В. Н. Львова, и та позиция, которую вы заняли в этом вопросе, губительны для отечества, ибо, чем бы ни кончилось начатое вами предприятие, родина наша пострадает безмерно». В заключение Савинков «во имя несчастной родины нашей, во имя того, чтобы чужеземец не продиктовал народу русскому своего закона, во имя, наконец, спасения жизней человеческих, которые погибнут от братоубийственных рук», обращался к Корнилову «с почтительной просьбой и настойчивым требованием подчиниться Временному правительству, сдать должность и выехать из действующей армии».

Вместо разговора по существу мы опять имеем искусное литературное произведение, предназначенное для Керенского, для суда, для потомства, для чего угодно, только не для выяснения «недоразумения». Корнилов на это литературное произведение желает ответить своим литературным произведением, очевидно, во вкусе своих «сильных перьев», и откладывает свой ответ до 4 часов дня. В 4 часа он читает ответ по пунктам. Первый пункт устанавливает долю ответственности самого Савинкова в подготовке «предприятия Корнилова». В телеграмме Лукомского подразумевается, что «правительство приняло определенные решения относительно большевиков и Советов, так как для осуществления этого решения вы от имени Временного правительства предложили мне двинуть к Петрограду конный корпус, причем между нами было условлено, что окончание сосредоточения этого корпуса явится, по моей телеграмме вам, указанием момента объявления Петрограда на военном положении»[75].

Второй пункт напоминает Савинкову, что разговоры о «политических комбинациях» были и с ним, и притом именно в связи с недоверием Корнилова к возможности выполнить военную программу при Керенском. «В наших беседах 24 и 25 августа я высказывал вам, что колебания правительства в проведении принципиально принятой им программы, предложенной вами и мной, приводят к расплате нашей русской территорией и новым позором армии за промедление». «Я указывал, что... только сильная, твердая власть.., олицетворенная диктатурой единоличной или коллективной.., может спасти родину от гибели», причем «я признаю его и ваше участие в составе правительства безусловно необходимым». Далее Корнилов давал, наконец, свою официальную версию поручения, данного В. Н. Львову, предпослав этому замечание о «новых тревожных известиях», полученных им в промежутке между ответом Савинкова и приемом Львова[76].

«В. Н. Львов, по его словам, приехал по поручению А. Ф. Керенского с предложением высказать ему мои взгляды на три варианта организации, намеченные самим А. Ф. Керенским... Я заявил, что, по моему глубокому убеждению, я единственным исходом считаю установление диктатуры и объявление всей страны на военном положении. Я просил В. Н. Львова передать А. Ф. Керенскому и вам, что участие вас обоих в составе правительства считаю безусловно необходимым, просил передать мою настойчивую просьбу приехать в Ставку для принятия окончательного решения, причем заявил, что ввиду имеющихся у меня точных сведений о готовящемся в Петрограде выступлении большевиков я признаю положение крайне грозным и в частности считаю нахождение вас и А. Ф. Керенского в Петрограде весьма опасным для вас обоих, почему предложил приехать в Ставку, гарантируя своим честным словом вашу полную безопасность». Таково было то объяснение «ультиматума», которое Керенский мог, если бы хотел, получить накануне вечером.