Глава XXX Восстание готов. — Они грабят Грецию. — Два нашествия Алариха и Радагайса на Италию. — Они отражены Стилихоном. — Германцы вторгаются в Галлию. — Узурпация Константина на Западе. — Опала и смерть Стилихона. 395-408 г.н.э.

Глава XXX

Восстание готов. — Они грабят Грецию. — Два нашествия Алариха и Радагайса на Италию. — Они отражены Стилихоном. — Германцы вторгаются в Галлию. — Узурпация Константина на Западе. — Опала и смерть Стилихона. 395-408 г.н.э.

Если римские подданные могли не сознавать, чем они были обязаны великому Феодосию, то им очень скоро пришлось понять, с каким трудом мужество и дарования их покойного императора поддерживали непрочное и разваливавшееся здание республики. Он кончил жизнь в январе, а прежде конца зимы того же года вся готская нация взялась за оружие. Эти варварские союзники развернули свое самостоятельное знамя и смело обнаружили свои враждебные замыслы, уже давно таившиеся в их свирепой душе. Их соотечественники, обреченные условиями последнего мирного договора на мирную и трудовую жизнь, покинули свои земледельческие занятия при первом звуке военных труб и с жаром снова взялись за оружие, которое было отложено ими в сторону поневоле. Преграда, которую представлял им Дунай, оказалась бессильной; дикие скифские воины вышли из своих лесов, а необыкновенная суровость зимы дала поэту повод заметить, что "их тяжелые повозки катились по широкой ледяной поверхности негодующей реки". Несчастное население провинций на юге от Дуная подверглось тем бедствиям, с которыми его воображение уже почти освоилось в течение последних двадцати лет, а разнохарактерные отряды варваров, безразлично присваивавших себе громкое название готов, рассеялись в беспорядке по всей стране от лесистых берегов Далмации до ворот Константинополя. Прекращение или уменьшение субсидии, которая получалась готами от предусмотрительной щедрости Феодосия, послужило благовидным предлогом для их восстания; эта обида казалась им тем более невыносимой, что они питали презрение к невоинственным сыновьям Феодосия, а их раздражение было усилено слабостью или вероломством Аркадиева министра. Частые посещения Руфином лагеря варваров и его старание подражать их манере носить оружие и одеваться считались достаточным доказательством его преступных сношений, а эти общественные враги щадили, среди всеобщего опустошения, поместья непопулярного префекта или из чувства признательности, или из политических расчетов. Готы уже не увлекались слепыми и бешеными страстями своих вождей, а подчинялись руководству отважного и опытного Алариха. Этот знаменитый полководец происходил от знатного рода Балтиев, уступавшего лишь царственному величию рода Амалов; он просил, чтобы ему вверили командование римскими армиями, и, раздраженный отказом, решился доказать императорскому правительству, как неблагоразумно его упорство и как велика понесенная им утрата. Если Аларих и помышлял о завоевании Константинополя, то он был настолько благоразумен, что скоро отказался от такого неисполнимого предприятия.

Среди разделенного на партии двора и недовольного населения Аркадий был сильно встревожен восстанием готов; но недостаток благоразумия и мужества возмещался силой городских укреплений, и, конечно, как со стороны моря, так и со стороны материка столица была вполне ограждена от бессильных и пускаемых наудачу стрел варваров. Аларих не захотел снова опустошать беззащитные и разоренные страны Фракии и Дакии и решился искать более обильного источника славы и добычи в такой провинции, которая до тех пор еще ни разу не испытала на себе бедствий войны.

Характер гражданских и военных властей, на которые Руфин возложил управление Грецией, подтверждал общее подозрение, что он изменнически предал в руки готов древнюю отчизну свободы и знаний. Проконсул Антиох был недостойным сыном почтенного отца, а командовавший местными войсками Геронтий был более способен исполнять притеснительные распоряжения тирана, чем защищать с мужеством и искусством страну, замечательно укрепленную руками самой природы. Аларих прошел, не встречая сопротивления, через равнины Македонии и Фессалии до подножья Эты, представлявшей ряд крутых и покрытых лесом гор, почти непроходимых для кавалерии. Эти горы тянулись от востока к западу до берега моря, оставляя между образуемой ими пропастью и Малийским заливом промежуток в триста футов, который местами суживался до того, что по нему могла бы проехать только одна повозка. В этом узком Фермопильском ущелье, прославленном самоотверженной преданностью Леонида и трехсот спартанцев, искусный полководец мог бы остановить или истребить готов, а при виде этого священного места, быть может, зажглась бы в груди выродившихся греков хоть какая-нибудь искра воинственного пыла. Войска, которым была поручена охрана Фермопильского прохода, отступили по данному им приказанию, не пытаясь остановить или замедлить наступательное движение Алариха; тогда плодоносные поля Фокиды и Беотии покрылись массами варваров, которые убивали всех мужчин, способных носить оружие, и захватывали красивых женщин вместе с добычей и скотом, найденными в преданных огню селениях. Путешественники, посещавшие Грецию через несколько лет после того, находили глубокие и кровавые следы готского нашествия, а Фивы были обязаны своим спасением не столько крепости своих семи ворот, сколько горячей торопливости Алариха, спешившего овладеть Афинами и важной Пирейской гаванью. Та же торопливость побудила его предложить капитуляцию, чтобы избежать задержки и опасностей осады, а лишь только афиняне услышали голос готского герольда, они без труда склонились на убеждения выдать большую часть своих сокровищ в виде выкупа за город Минервы и за его жителей. Договор был утвержден торжественными клятвами и в точности соблюдался обеими сторонами. Готский вождь вступил в город в сопровождении немногочисленной избранной свиты; он освежил себя ванной, принял приглашение на роскошный пир, устроенный начальником города, и старался доказать, что ему не чужды нравы образованных народов. Тем не менее вся территория Аттики от мыса Суния до города Мегары была как громом поражена от его появления, и сами Афины, — по выражению одного современного философа, — походили на окровавленную и пустую внутри кожу убитой жертвы. Расстояние между Мегарой и Коринфом едва ли было много длиннее тридцати миль, но до сих пор сохранившееся за ним между греками название дурной дороги доказывает, что или оно было от природы непроходимо для неприятельской армии, или что его сделали непроходимым. Густые и мрачные леса горы Киферона покрывали внутренность страны, а Скиронийские скалы тянутся до самого берега и висят над узкой тропинкой, извивающейся вдоль морского берега на протяжении более шести миль.

Проход под этими утесами, внушавший во все века столь сильное отвращение, оканчивался Коринфским перешейком, и небольшой отряд непоколебимых и неустрашимых солдат мог бы с успехом оборонять временные укрепления в пять или шесть миль между морями Ионическим и Эгейским. Города Пелопоннеса, полагавшиеся на созданные самой природой укрепления, не заботились о поддержании своих старинных стен, а корыстолюбие римских губернаторов истощило силы этой несчастной провинции и предало ее в руки врага. Коринф, Аргос и Спарта отдались готам без сопротивления, и самыми счастливыми из их жителей были те, которых смерть избавила от необходимости быть свидетелями рабства их семейств и разрушения их городов. Вазы и статуи были распределены между варварами соразмерно с ценностью материала, а не с ценностью работы; пленные женщины подчинились законам войны; их красота служила наградой за храбрость, и греки, в сущности, не могли жаловаться на такое злоупотребление, которое оправдывалось примером героических времен. Потомки этого необыкновенного народа, считавшего мужество и дисциплину за самые надежные укрепления Спарты, уже позабыли благородный ответ, данный одним из их предков более страшному завоевателю, чем Аларих: "Если ты бог, то ты не будешь делать зла тем, кто никогда не причинял тебе никакой обиды; если же ты человек, то подходи — ты найдешь людей, которые ни в чем тебе не уступят". Готский вождь продолжал свое победоносное шествие от Фермопил до Спарты, не встречая ни одного противника между смертными; но один из защитников издыхавшего язычества положительно утверждал, что стены Афин охранялись богиней Минервой с ее страшной Эгидой и гневной тенью Ахилла и что завоеватель был испуган появлением враждебных греческих божеств. В веке чудес, быть может, было бы несправедливо опровергать притязания Зосима, заявленные им для общей пользы; тем не менее нельзя не заметить, что ум Алариха вовсе не был подготовлен к тому, чтобы подчиняться наяву или во сне влиянию греческих суеверий. Песни Гомера и слава Ахилла, вероятно, никогда не доходили до слуха необразованного варвара, а христианская вера, которую он усердно исповедовал, научала его презирать созданных воображением римских и афинских богов. Нашествие готов не только не поддержало язычества, но, напротив того, хотя и случайно, содействовало искоренению его последних остатков, и мистерии Цереры, существовавшие в течение тысячи восьмисот лет, не пережили разрушения Элевсина и бедствий Греции.

Народ, который уже не мог полагаться ни на свое оружие, ни на своих богов, ни на своего государя, возложил свои последние надежды на могущественного западного военачальника, и Стилихон, которому не дозволили отразить завоевателей Греции, выступил с целью наказать их. В италианских портах был снаряжен многочисленный флот, и войска, после непродолжительного и благополучного переезда через Ионическое море, высадились на перешейке неподалеку от развалин Коринфа. Лесистая и гористая Аркадия, служившая баснословной резиденцией для Пана и дриад, сделалась театром продолжительной и нерешительной борьбы между двумя полководцами, которые не были недостойны один другого. Искусство и настойчивость римлянина наконец одержали верх, и готы, значительно ослабленные болезнями и дезертирством, мало-помалу отступили к высоким горам Фолоя, находившимся вблизи от устьев Пенея и на границах Элиды, — священной страны, которая в былое время была незнакома с бедствиями, причиняемыми войной. Лагерь варваров был немедленно осажден; воды реки были направлены в другое русло, а в то время, как готы сильно страдали от жажды и голода, вокруг них были возведены сильные укрепления с целью воспрепятствовать их бегству. Приняв такие предосторожности, уверенный в победе Стилихон удалился от места военных действий, чтобы насладиться своим триумфом, глядя на театральные представления греков и на их сладострастные танцы; тогда его солдаты покинули свои знамена и разбрелись по владениям своих союзников, у которых отобрали все, что было спасено от хищнических рук неприятеля. Аларих, как кажется, воспользовался этой благоприятной минутой для исполнения одного из тех смелых предприятий, в которых дарования военачальника обнаруживаются более ярко, нежели среди суматохи сражений. Чтобы вылезти из своей пелопоннеской тюрьмы, ему нужно было пробиться сквозь окружавшие его лагерь окопы, совершить трудный и опасный переход в тридцать миль до Коринфского залива и затем перевезти свои войска, пленников и добычу через рукав моря, который даже в узком промежутке между Риумом и противоположным берегом имеет не менее полумили в ширину. Аларих, должно быть, действовал с благоразумием, предусмотрительностью и быстротой, так как римский полководец с удивлением узнал, что готы, сделав тщетными все его усилия, овладели важной Эпирской провинцией. Эта проволочка военных действий дала Алариху достаточно времени, чтобы заключить мирный договор, о котором он втайне вел переговоры с константинопольскими министрами. Высокомерные приказания, полученные Стилихоном от его врагов, и опасения междоусобной войны заставили его удалиться из владений Аркадия и уважить в лице недруга Рима союзника и слугу восточного императора.

Греческий философ, посетивший Константинополь вскоре после смерти Феодосия, публично высказал свои либеральные мнения об обязанностях монархов и о положении римской республики. Синезий упоминает и скорбит о злоупотреблениях, вкравшихся в военную службу вследствие неблагоразумной снисходительности покойного императора. И граждане и подданные откупались от обязанности защищать свою родину, охрана которой была вверена оружию наемных варваров. Скифские выходцы занимали и унижали высшие должности в империи; их свирепая молодежь, гнушавшаяся благотворными узами закона, заботилась о том, чтобы присваивать себе богатство, а не просвещение народа, который был для нее предметом презрения и ненависти, а могущество готов было скалой, Тантала постоянно грозившей спокойствию и безопасности государства, на которое она рано или поздно должна была обрушиться. Меры, которые рекомендовал Синезий, были внушены смелым и благородным чувством патриотизма. Он умолял императора вдохнуть мужество в его подданных примером собственных доблестей, изгнать роскошь из императорского двора и военного лагеря, заменить наемных варваров людьми, заинтересованными в защите законов и собственности, потребовать в столь опасную для государства минуту, чтобы ремесленники покинули свои мастерские и философы свои школы, пробудить беспечных граждан из их сладкого усыпления и для охранения земледелия вложить оружие в руки трудолюбивых землепашцев. Он убеждал Феодосиева сына стать во главе этой армии, которая была бы достойна имени римлян и выказала бы свойственное им мужество, выступить навстречу варварам, у которых не было никакой стойкости, и не складывать оружия до тех пор, пока они не будут загнаны вглубь скифских степей или пока они не будут низведены до такого же положения позорного рабства, в какое у лакедемонян были поставлены пленные илоты.

Правительство Аркадия одобряло усердие Синезия и хвалило его красноречие, но оставило без внимания его советы, философ, обращавшийся к восточному императору на языке рассудка и добродетели, на котором было бы уместнее выражаться перед царями Спарты, быть может, не придал своим советам такой практической формы, в которой были бы приняты в соображение характер и условия того времени. Может быть, министры, редко прерывавшие свои деловые занятия размышлением, из гордости находили нелепым и химерическим всякое предложение, превосходившее меру их дарований и уклонявшееся от служебных форм и прецедентов. В то время как речи Синезия и истребление варваров были предметами общих толков, в Константинополе был издан эдикт, возводивший Алариха в звание главного начальника восточной Иллирии. Жители римских провинций и союзники, верно исполнявшие условия мирных договоров, с основательным негодованием узнали, что за разорение Греции и Эпира назначена такая щедрая награда. Готского завоевателя стали принимать как законного начальника в тех самых городах, которые он незадолго перед тем осаждал. Его власти были подчинены и отцы, чьих сыновей он умертвил, и мужья, чьих жен он обесчестил, а успех его восстания разжигал честолюбие в каждом из вождей чужеземных наемников. Употребление, которое сделал Аларих из своего нового назначения, доказывало твердость и прозорливость его политики. Четырем складам всякого рода оружия, находившимся в Марге, Рациарии, Наиссе и Фессалониках, он разослал приказания снабдить его войска чрезвычайными запасами щитов, шлемов, мечей и дротиков; таким образом, несчастные жители провинций были принуждены ковать орудия своей собственной гибели, а варвары устраняли единственный недостаток, нередко делавший тщетными все усилия их храбрости. Знатное происхождение Алариха, блеск его прежних подвигов и надежды, которые внушало его честолюбие, — все это мало-помалу соединило разбросанные силы нации под его победоносным знаменем, и, с единодушного одобрения варварских вождей, главный начальник Иллирии, согласно с древним обычаем, был поднят на щите и торжественно провозглашен царем вестготов. Вооружившись этой двойной властью и утвердившись на границе между двумя империями, он стал продавать свои обманчивые обещания попеременно то Аркадию, то Гонорию, пока наконец не обнаружил и не привел в исполнение своего замысла напасть на Западную империю. Принадлежавшие к Восточной империи европейские провинции уже были совершенно истощены; ее провинции азиатские были недоступны, а Константинополь уже отразил его нападение. Но он соблазнялся славой, красотой и богатствами Италии, которую уже посетил два раза, и втайне льстил себя надеждой, что ему удастся водрузить знамя готов на стенах Рима и обогатить свою армию добычей, накопленной тремястами триумфами.

Недостаток в достоверных фактах и неточность указаний времени не дают нам возможности подробно описать первое вторжение Алариха в Италию. Ему, как кажется, понадобилось много времени для перехода, быть может из Фессалоник, через воинственную и враждебную Паннонию до подножия Юлийских Альп, для перехода через горы, которые охранялись сильными отрядами и укреплениями, для осады Аквилеи и для завоевания провинций Истрийской и Венецианской. Следует предположить, что царь готов или подвигался вперед с крайней осмотрительностью и медленностью, или отступил к берегам Дуная для пополнения своей армии новыми толпами варваров, прежде чем снова попытаться проникнуть в сердце Италии. Так как эти важные события не поддаются старательным исследованиям историка, то да будет ему дозволено остановить мимоходом свое внимание на влиянии, которое оказал поход Алариха на судьбу двух незначительных личностей, — одного аквилейского пресвитера и одного веронского земледельца. Ученый Руфин, получив от своих врагов приглашение явиться на собор в Риме, благоразумно предпочел опасности городской осады в той надежде, что яростно нападавшие на Аквилею варвары избавят его от такого же жестокого приговора, какой состоялся над другим еретиком, который был наказан плетьми по требованию тех же епископов и осужден на вечную ссылку на необитаемом острове. Престарелый пресвитер, который провел свою скромную и невинную жизнь в окрестностях Вероны, был незнаком ни с распрями царей, ни с распрями епископов; его удовольствия, его желания и познания ограничивались узкой сферой доставшейся ему от отца фермы, и в своих преклонных летах он ходил, опираясь на палку, по тому же самому саду, в котором он играл, когда был ребенком. Но и это скромное деревенское счастье (которое Клавдиан описывает так верно и с таким чувством) не спаслось от бедствий войны. Его деревья, эти выросшие вместе с ним друзья, могли сделаться жертвами всеобщего опустошения; какой-нибудь отряд готской кавалерии мог стереть с лица земли и его домик и его семью, и Аларих был достаточно могуществен для того, чтобы разрушить это благополучие, которого он не был способен ни вкусить сам, ни доставить другим. "Молва, — говорит поэт, — обвив свои черные крылья ужасом, возвестила о приближении варварской армии и распространила смятение по всей Италии"; опасения каждого усиливались соразмерно с его состоянием, а самые боязливые, уже сложившие на суда самые ценные вещи, помышляли о бегстве на остров Сицилию или на африканский берег. Общее бедствие усиливалось от опасений и упреков, которые внушались суеверием. Каждый час порождал какой-нибудь страшный рассказ о необычайных и зловещих происшествиях; язычники оплакивали пренебрежение к предзнаменованиям и прекращение жертвоприношений, но христиане еще находили для себя некоторое утешение в могущественном заступничестве святых и мучеников.

Император Гонорий возвышался над своими подданными столько же своим рангом, сколько тем, что был трусливее их всех. Будучи воспитан в гордости и роскоши, он никак не мог подозревать, что существует на земле какая-либо власть, которая осмелится нарушить спокойствие Августова преемника. Льстецы скрывали от него неминуемую опасность, пока Аларих не подступил к миланскому дворцу. Но когда шум военной тревоги дошел до слуха юного императора, он не бросился к оружию с тем мужеством или даже с той опрометчивостью, какие свойственны его летам, но вместо того охотно послушался тех трусливых советников, которые предлагали перевезти его священную особу вместе с его верными служителями в какое-нибудь безопасное и отдаленное убежище внутри галльских провинций.

Один Стилихон имел достаточно мужества и авторитета, чтобы воспротивиться такой мере, которая отдала бы Рим и Италию в руки варваров; но так как дворцовые войска были незадолго перед тем отправлены к границам Реции, а набор новых рекрут был бы очень мешкотным и ненадежным ресурсом, то западный военачальник мог только обещать, что, если миланский двор удержится на своем месте в его отсутствие, он скоро возвратится с такой армией, которая будет способна сразиться с готским царем. Не теряя ни минуты (в то время как каждая минута была так дорога для общественной безопасности), Стилихон переехал через озеро Дарий, поднялся на покрытые льдом и снегом Альпы среди сурового холода тамошней зимы и своим неожиданным появлением обуздал врагов, нарушавших спокойствие Реции. Варвары или, быть может, какие-нибудь аллеманнские племена преклонились перед твердостью вождя, еще выражавшегося повелительным тоном, а то, что он выбрал между ними для римской службы самых храбрых юношей, было принято за доказательство его уважения и благосклонности. Когорты, избавившись от соседства врага, поспешили стать под знамена империи, и Стилихон разослал находившимся на западе войскам приказание выступить усиленным маршем на защиту Гонория и Италии. Прирейнские крепости остались без гарнизонов, и безопасность Галлии охранялась только честностью германцев и страхом римского имени. Даже те легионы, которые охраняли стену, построенную в Британии против северных каледонцев, были поспешно отозваны, и многочисленный отряд аланской конницы согласился вступить на службу к императору, с нетерпением ожидавшему возвращения своего генерала. В этом случае Стилихон выказал всю свою предусмотрительность и энергию, но вместе с тем обнаружилась и слабость разваливавшейся империи. Римские легионы, уже задолго перед тем утратившие и прежнюю дисциплину, и прежнее мужество, были истреблены в междуусобицах и в войнах с готами, и чтобы собрать армию для защиты Италии, пришлось обессилить провинции и подвергнуть их неминуемой опасности.

Когда Стилихон, по-видимому, оставил своего государя беззащитным в миланском дворце, он, вероятно, рассчитал, сколько времени ему придется быть в отсутствии, в каком расстоянии находится неприятельская армия и какие препятствия могут замедлить ее приближение. Он главным образом рассчитывал на итальянские реки, на Адиж, Минчий, Ольио и Аддую, которые превращаются в широкие и стремительные потоки, в зимнюю пору вследствие дождей, а весной вследствие таяния снегов. Но на этот раз стояла чрезвычайно сухая погода, и готы могли беспрепятственно переходить через широкое и каменистое русло рек, по которому бежала тоненькая струя воды. Сильный готский отряд овладел мостом через Аддую и обеспечил переход через эту реку, а когда Аларих приблизился к стенам или, скорей, к предместиям Милана, он мог похвастаться тем, что видел бегущего перед ним римского императора. Гонорий торопливо отступил к Альпам в сопровождении нескольких министров и евнухов с целью укрыться в городе Арле, который нередко служил резиденцией для его царственных предшественников. Но едва успел Гонорий перейти через По, как его застигла готская кавалерия, и крайняя опасность заставила его на время укрыться за укреплениями города Асты, находившегося в Лигурии или в Пьемонте на берегу Танара. Готский царь тотчас начал и неутомимо вел осаду незначительного города, заключавшего в своих стенах такую ценную добычу и, по-видимому, неспособного к продолжительному сопротивлению; если же впоследствии император имел смелость утверждать, что его душа никогда не была доступна для страха, то ему едва ли поверили даже его царедворцы. Когда Гонорий был доведен до последней крайности и его положение сделалось почти безнадежным, а варвары уже сделали ему оскорбительное предложение сдаться на капитуляцию, он был обрадован известием о приближении и наконец появлением героя, которого он так долго ожидал. Во главе отборного и неустрашимого авангарда Стилихон переправился вплавь через Аддую для того, чтобы не терять времени на атаку моста; переход через По был гораздо менее рискованным и менее трудным предприятием, а успех, с которым он пробился сквозь готский лагерь под стенами Асты, оживил надежды и восстановил честь Рима.

Вместо того чтобы захватить пленника, который был бы наградой за их победы, варвары были мало-помалу окружены со всех сторон западными войсками, которые выходили одни вслед за другими из всех альпийских проходов; их лагерь должен был сузиться; их обозы перехватывались, и римляне стали возводить ряд укреплений так, что осаждавшие превратились в осажденных. Был созван военный совет из длинноволосых готских вождей и престарелых воинов, закутанных в меха и носивших на своих суровых лицах следы полученных в бою ран. Они взвесили славу, которую доставило бы им упорство в их предприятии, и выгоды, которые доставило бы им спокойное пользование награбленной добычей, и решили, что всего благоразумнее отступить, пока еще можно. На этих важных совещаниях Аларих обнаружил ту отвагу, которая привела его к завоеванию Рима: напомнив своим соотечественникам об их подвигах и замыслах, он закончил свою энергичную речь торжественным и положительным заявлением, что он решился найти для себя в Италии или царство, или могилу. Распущенность дисциплины всегда подвергала варваров опасности быть застигнутыми врасплох, но Стилихон задумал напасть на перешедших в христианство готов не в то время, когда они предавались разгулу и кутежу, а в то время, когда они благочестиво праздновали Пасху. Выполнение этого замысла или как его называло духовенство, этого святотатства было возложено на Саула, варвара и язычника, впрочем, пользовавшегося хорошей репутацией между заслуженными полководцами Феодосия. Лагерь готов, раскинутый Аларихом неподалеку от Полленции, был приведен в смятение неожиданным и стремительным нападением императорской кавалерии; но неустрашимое мужество их вождя тотчас восстановило между ними порядок и указало каждому свое место; а лишь только они пришли в себя от удивления, их врожденное мужество почерпнуло новые силы в благочестивой уверенности, что Бог христиан поможет им. В этой битве, долго остававшейся нерешительной благодаря одинаковой с обеих сторон храбрости и переменчивости счастья, вождь аланов, скрывавший в своей маленькой фигуре дикаря благородное сердце, доказал неосновательность недоверия к его преданности тем, что храбро сражался и пал, защищая республику; а память об этом великодушном варваре сохранилась в стихах Клавдиана не вполне, так как воспевавший его доблести поэт не назвал его имени. Вслед за его смертью эскадроны, которыми он командовал, пришли в расстройство и обратились в бегство, а поражение того фланга, на котором находилась эта кавалерия, решило бы сражение в пользу Алариха, если бы Стилихон не повел немедленно в атаку римскую и варварскую пехоту. Искусство полководца и мужество солдат преодолели все препятствия. К вечеру этого кровопролитного дня готы отступили с поля битвы; укрепления, которыми был обнесен их лагерь, были взяты приступом, а последовавшее вслед затем разграбление этого лагеря и избиение готов послужили неполным искуплением за бедствия, причиненные ими римским подданным. Великолепная добыча, награбленная в Коринфе и Аргосе, обогатила ветеранов западной армии; взятая в плен жена Алариха, с нетерпением помышлявшая об обещанных ей мужем римских драгоценностях и знатных прислужницах, была вынуждена просить пощады у врага, смотревшего на нее с презрением, а многие тысячи пленников, с которых были сняты готские цепи, стали разносить по итальянским провинциям похвалы своему геройскому освободителю. Поэт Клавдиан, быть может, бывший в этом случае отголоском общественного мнения, сравнивал победу Стилихона с победой Мария, который на той же территории атаковал и уничтожил другую армию северных варваров. Громадные кости и пустые шлемы кимвров и готов легко могли быть смешаны следующими поколениями, и потомство могло бы воздвигнуть один монумент в память двух знаменитых полководцев, одолевших на одном и том же достопамятном поле битвы двух самых страшных врагов Рима.

Клавдиан истощил все свое красноречие на то, чтобы воспеть победу при Полленции как одно из самых славных событий в жизни его патрона; но его пристрастная муза, как бы неохотно, расточает более искренние похвалы характеру готского царя. Правда, он клеймит Алариха позорными названиями грабителя и разбойника, на которые имеют полное право завоеватели всех веков; но Стилихонов поэт вынужден сознаться, что Аларих обладал тем непреклонным мужеством, которое возвышается над всеми невзгодами и извлекает из несчастия новые ресурсы. После совершенного уничтожения его пехоты он спасся или, вернее, отступил с поля битвы с большей частью своей кавалерии, которая осталась целой и невредимой. Не теряя ни минуты на оплакивание непоправимой утраты стольких храбрых ратных товарищей и предоставив победоносному врагу, ничем не стесняясь, заковывать в цепи захваченные ими изображения готского царя, он принял отважное решение проникнуть через незащищенные апеннинские проходы, опустошить плодоносную территорию Тосканы и победить или умереть перед воротами Рима. Неутомимая деятельность Стилихона спасла столицу, но он не захотел доводить врага до отчаяния и вместо того, чтобы ставить судьбу государства в зависимость от случайностей новой битвы, предложил варварам купить их отступление. Мужественный Аларих отвергнул бы с презрением и негодованием такие мирные условия; он не принял бы ни позволения отступить, ни ежегодной пенсии; но он пользовался ограниченною и непрочною властью над самостоятельными вождями, которые возвысили его над равными с ним по рангу военачальниками лишь для того, чтобы он был их слугою; еще менее были они расположены следовать за полководцем, потерпевшим неудачу, и многие из них вовлеклись в тайные переговоры с министром Гонория в видах ограждения своих личных интересов. Готский царь подчинился воле своего народа, утвердил мирный договор с западной империей и перешел обратно через По с остатками блестящей армии, которую он привел в Италию.

Значительная часть римских военных сил не переставала следить за всеми его движениями, а Стилихон, поддерживавший тайную переписку с некоторыми из варварских вождей, получал точные сведения обо всем, что затевалось в лагере Алариха или на происходивших у него совещаниях. Из желания ознаменовать свое отступление каким-нибудь блестящим подвигом готский царь задумал занять важный город Верону, господствующий над главным проходом Рецийских Альп, и, пройдя по территории тех германских племен, союз с которыми мог бы восстановить его истощенные силы, проникнуть со стороны Рейна в богатые и не приготовленные к обороне галльские провинции. Не подозревая, что измена уже расстроила его отважный и хорошо задуманный план, он приблизился к горным проходам, которые уже были заняты императорскими войсками, и там подвергся почти одновременному нападению и с фронта, и с флангов, и с тыла. В этом кровопролитном сражении, происходившем неподалеку от стен Вероны, готы понесли почти такие же тяжелые потери, как и во время поражения при Полленции, а их храбрый царь, спасшийся благодаря быстроте своего коня, был бы или убит, или взят в плен, если бы запальчивая отвага алан не расстроила план римского военачальника. Аларих укрыл остатки своей армии на соседних утесах и с непреклонным мужеством приготовился выдержать осаду против более многочисленного врага, который окружил его со всех сторон. Но он не был в состоянии бороться с разрушительным влиянием голода и болезней и не мог остановить беспрестанного дезертирства своих нетерпеливых и своенравных варваров. В этой крайности он все-таки нашел средство к спасению или в своем собственном мужестве, или в умеренности своего противника, и в отступлении царя готов все видели спасение Италии. Однако народ и даже духовенство, несмотря на свою неспособность сколько-нибудь основательно судить о необходимости мира или войны, громко порицали политику Стилихона, который столько раз побеждал и окружал непримиримого врага республики, но всякий раз выпускал его на свободу. Когда общество избавилось от неминуемой опасности, первые минуты обыкновенно посвящаются выражениям признательности и радости, но затем начинают усердно работать зависть и клевета.

Римские граждане были поражены удивлением, узнав о приближении Алариха, а торопливость, с которой они принялись за исправление городских стен, свидетельствовала и о наведенном на них страхе и об упадке империи. После отступления варваров Гонорию посоветовали принять почтительное приглашение сената и отпраздновать в царственном городе счастливую эпоху победы над готами и его шестого консульства. Предместия и улицы, от Мильвийского моста до Палатинского холма, были усыпаны римскими жителями, которые только три раза в течение ста лет были удостоены присутствия своих государей. В то время как все взоры были устремлены на колесницу, на которой Стилихон занимал заслуженное им место рядом с его царственным питомцем, население восхищалось блеском триумфа, который не был запятнан, как триумф Константина или Феодосия, кровью, пролитою в междуусобицах. Торжественное шествие прошло под высокой аркой, нарочно воздвигнутой на этот случай; но менее чем через семь лет завоевавшие Рим готы могли бы прочесть, — если только они были способны прочесть, — великолепную надпись на этом монументе, свидетельствовавшую о полном поражении и истреблении их нации. Император пробыл в столице несколько месяцев, и каждый его шаг был рассчитан на то, чтобы снискать привязанность духовенства, сената и народа. Духовенство было очень довольно его частыми посещениями раки апостолов и щедрыми подарками. С сенатом, — который во время триумфального шествия был избавлен от унизительной обязанности идти пешком впереди императорской колесницы, — император обходился с такой же скромной почтительностью, с какой всегда относился Стилихон к этому собранию. Народ был польщен приветливостью Гонория и его неоднократным присутствием на играх цирка, которые были устроены на этот раз с великолепием, достойным их царственного зрителя. Лишь только оканчивалось состязание в езде на колесницах, декорации цирка внезапно изменялись; охота на диких зверей представляла разнообразное и блестящее зрелище, а затем следовал воинский танец, который, судя по описанию Клавдиана, имел некоторое сходство с новейшими турнирами.

Во время этих игр в честь Гонория римский амфитеатр был в последний раз опозорен бесчеловечными боями гладиаторов. Первому христианскому императору принадлежит честь издания первого эдикта, порицавшего тех, кто изощряется в искусстве проливать человеческую кровь, и тех, кто находит в этом забаву; но этот благотворный закон выражал лишь желания монарха; он не искоренил застарелого зла, низводившего цивилизованную нацию до одного уровня с дикими людоедами. Несколько сот, а может быть, и несколько тысяч несчастных убивались ежегодно в больших городах империи, и в декабре, который преимущественно перед другими месяцами посвящался на бои гладиаторов, римляне все еще наслаждались этим кровавым и варварским зрелищем. Среди общей радости, возбужденной победою при Полленции, один христианский поэт обратился к императору с увещаниями искоренить своею собственною властию отвратительный обычай, так долго не подчинявшийся голосу человеколюбия и религии. Трогательные настояния Пруденция не были так успешны, как благородное мужество Телемаха — азиатского монаха, смерть которого была для человечества более полезна, чем его жизнь. Римлян раздражило то, что были прерваны их забавы, и они побили каменьями смелого монаха, вошедшего на арену для того, чтобы разлучить сражавшихся гладиаторов. Но ярость народа скоро утихла; он почтил память Телемаха, удостоившегося звания мученика, и безропотно подчинился законам Гонория, навсегда отменявшим человеческие жертвоприношения в амфитеатре. Те из граждан, которые держались за нравы своих предков, быть может, приводили в свое оправдание то соображение, что последние остатки воинственного духа сохранялись в этих школах бесстрашия, приучавших римлян равнодушно смотреть на кровь и презирать смерть; но это был неосновательный и варварский предрассудок, так благородно опровергнутый мужеством древних греков и современных нам европейцев.

Опасность, которой подвергался император, живя в беззащитном миланском дворце, побудила его искать убежища в одной из неприступных итальянских крепостей, где он мог бы жить спокойно даже в том случае, если бы окрестная страна была затоплена потоком варваров. На берегу Адриатического моря, в десяти или двенадцати милях от самого южного из семи устьев реки По, фессалийцами была в древности основана колония Равенна, которую они впоследствии уступили жителям Умбрии. Август, заметив, какие выгоды представляет эта местность, приказал выстроить, на расстоянии трех миль от старого города, обширную гавань, в которой могли помещаться двести пятьдесят военных судов. Это заведение, заключавшее в себе арсеналы и склады, бараки для войск и дома для рабочих, получило свое начало и свое название от того, что служило постоянной стоянкой для римского флота; промежуточное пространство покрылось домами и жителями, и три обширных и многолюдных равеннских квартала мало-помалу образовали один из самых важных городов Италии. По вырытому при Августе главному каналу воды реки По протекали широким потоком посреди города до входа в гавань; те же воды наполняли глубокие рвы, которыми были обнесены городские стены; они распределялись при помощи множества небольших каналов, по всем частям города, разделяя их на небольшие острова, между которыми не было другого способа сообщений, кроме лодок и мостов; дома Равенны были построены на деревянных сваях, и по своему внешнему виду город, должно быть, имел сходство с теперешней Венецией.

Окрестная местность состояла, на протяжении многих миль, из глубоких и непроходимых болот, а искусственное шоссе, соединявшее Равенну с континентом, было нетрудно защитить от неприятельской армии или разрушить при ее приближении. Впрочем, между этими болотами были местами разбросаны виноградники, и даже после того, как почва была истощена четырьмя или пятью уборками винограда, город был более обильно снабжен вином, чем пресной водой. Воздух вместо того, чтобы быть пропитанным вредными и заразительными испарениями низменной и болотистой местности, был такой же чистый и здоровый, как в окрестностях Александрии, а это странное преимущество приписывалось регулярным приливам и отливам Адриатического моря, которые промывали каналы, не позволяли воде портиться от застоя и каждый день приносили в самую середину Равенны суда из соседних стран. Вследствие постепенного удаления моря от берегов нынешняя Равенна находится на расстоянии четырех миль от Адриатики, и еще в пятом или шестом столетии христианской эры гавань Августа превратилась в красивый фруктовый сад, а то место, где прежде становился на якорь римский флот, было покрыто уединенной сосновой рощей. Даже эта перемена привела к тому, что крепость сделалась еще более неприступной, так как мелководие служило достаточной охраной от больших неприятельских кораблей. Искусство и труд усовершенствовали естественные выгоды такого положения, и девятнадцатилетний западный император, заботившийся только о своей личной безопасности, навсегда укрылся за стенами и болотами Равенны. Примеру Гонория последовали его слабые преемники — готские цари и экзархи, впоследствии занимавшие трон и дворец императоров, и до половины восьмого столетия Равенна считалась центром правительственной власти и столицей Италии.

Опасения Гонория не были лишены основания, а принятые им предосторожности не были бесполезны. В то время как Италия радовалась своему избавлению от готов, поднялась страшная буря между германскими народами, подчинившимися непреодолимому напору, который, по-видимому, достиг до них мало-помалу, начавшись с восточной оконечности Азиатского континента. Китайские летописи, с содержанием которых нас познакомили трудолюбивые ученые нашего времени, раскрывают нам тайные и отдаленные причины падения Римской империи. Обширная территория, лежащая к северу от великой стены, подпала, после бегства гуннов, под власть победоносных сиемпиев; они по временам распадались на самостоятельные племена, а по временам соединялись под управлением одного верховного вождя, пока наконец не приобрели более прочного устройства и более страшного могущества, усвоив себе название Топа, или властелинов мира. Эти Топа скоро заставили пастушеские народы восточной степи преклониться перед превосходством их военных сил; они вторглись в Китай в эпоху его слабости и внутренних раздоров, и в конце концов эти счастливые татары, усвоив себе законы и нравы побежденного ими народа, основали императорскую династию, царствовавшую над северными провинциями монархии в течение более ста шестидесяти лет. За несколько поколений до их вступления на китайский престол, один из принцев Топа принял на службу в свою кавалерию раба по имени Моко, который прославился своей храбростью, но из страха какого-то наказания покинул свое знамя и отправился бродить по степи во главе сотни последователей. Эта кучка хищников и изгнанников разрослась до того, что образовала сначала лагерь, потом племя и, наконец, многочисленный народ, принявший название геугов, а его наследственные вожди, составлявшие потомство раба Моко, заняли место в ряду скифских монархов. Самый знаменитый между его преемниками Тулун прошел в своей юности школу несчастия, которая есть школа героев. Он мужественно боролся с невзгодами, свергнул иго надменных Топа и сделался законодателем своей нации и завоевателем Татарии. Его войска были разделены на отряды в сто и в тысячу человек; трусов побивали каменьями; храбрость награждалась самыми блестящими почестями, а Тулун, будучи достаточно сведущим человеком, чтобы презирать ученость Китая, заимствовал от него только те искусства и учреждения, которые были согласны с военным духом его собственного управления. Свои палатки он переносил в зимнее время на юг, а летом раскидывал на плодоносных берегах Селенги. Его завоевания простирались от Кореи далеко за реку Иртыш. Он победил живших на севере от Каспийского моря гуннов, а принятый им новый титул Хана, или Кагана, был выражением славы и могущества, доставленных ему этой достопамятной победой.

Нить событий прерывается или, верней, скрывается от наших глаз, в то время как она проходит между Волгой и Вислой по покрытому мраком пространству, отделявшему крайние пределы китайской географии от географии римской.

Тем не менее знакомство с нравами варваров и с тем, как совершались прежние переселения, дает нам право полагать, что гунны, теснимые геугами, постарались избежать неприятного соседства с победителями. Страны, прилегающие к Эвксинскому морю, уже были заняты родственными им племенами, и их торопливое бегство, скоро превратившееся в отважное нападение, естественно должно было направиться к богатой и плоской равнине, по которой тихо течет Висла до своего впадения в Балтийское море. Нашествие гуннов снова встревожило и взволновало Север, а отступавшие перед ними племена неизбежно должны были обрушиться всею своею тяжестью на границы Германии. Жители тех стран, которые, по мнению древних, были населены свевами, вандалами и бургундами, или решились уступить спасавшимся бегством сарматам свои леса и болота, или, по меньшей мере, постарались избавиться от излишка своего населения, направив его на римские провинции. Почти через четыре года после того, как победоносный Тулун принял титул Хана геугов, другой варвар — надменный Радагаст, или Радагайс, двинулся с северных оконечностей Германии, дошел почти до самых ворот Рима и, умирая,предоставил остаткам своей армии довершить разрушение Западной империи. Вандалы, свевы и бургунды составляли главную силу этой страшной армии, но аланы, нашедшие гостеприимный прием в своих новых местах жительства, присоединили свою ловкую кавалерию к тяжелой пехоте германцев, а готские искатели приключений стали стекаться в таком числе под знамена Радагайса, что некоторые историки называли его царем готов. Двенадцать тысяч воинов, отличавшихся знатностью своего рождения или своими воинскими подвигами, блестели в его авангарде, а все сборище, заключавшее в себе не менее двухсот тысяч людей, носивших оружие, вероятно, доходило до четырехсот тысяч человек, так как к нему присоединились женщины, дети и рабы. Это громадное переселение началось от тех самых берегов Балтийского моря, откуда мириады кимвров и тевтонов устремились на Рим и на Италию в блестящие времена республики. После удаления этих варваров их родина, сохранившая на себе следы их величия, — длинные окопы и гигантские молы — оставалась в течение нескольких веков обширной и мрачной пустыней, пока там снова не размножился человеческий род естественным путем рождений и пока оставленное вакантным место не было наполнено приливом новых пришельцев. Народы, которые в наше время захватили бы такие земельные пространства, которых они не в состоянии обрабатывать, скоро нашли бы себе помощь в трудолюбивой бедности своих соседей, если бы европейские правительства не оберегали прав верховной власти и прав частной собственности.