Приход звукового кино

Приход звукового кино

В Берлине я должна играть в «Ночь принадлежит нам», первом немецком звуковом фильме, с Хансом Алберсом в главной роли. При этом возникают сложности со сроками. Позднее я буду партнершей Алберса в фильмах «Пер Гюнт» и «Желтый флаг». Я хорошо знаю его еще со времен немого кино, в течение многих лет он играл эпизодические и совсем крохотные роли. Его родители простодушные коммерсанты из Гамбурга, — похоже, были правы в своих опасениях, что «их младший связался с этими комедиантами».

С точки зрения фотогеничности, как считали режиссеры немого кино, он никуда не годится: мол, пусть «сначала изменит свой слишком длинный нос». Алберс не соглашается на пластическую операцию и вскоре опровергает свою репутацию бесперспективного актера. Его дебют на берлинских театральных подмостках признан блистательным: в «Преступнике» Брукнера, в «Соперниках» с Фрицем Кортнером. Помогло все — его естественность, способность к перевоплощению (самое тяжелое для любого актера) и голос, короче говоря, талант все играть с «непричесанной башкой», как это называет режиссер Карл Фрёлих.

И звуковое кино «открывает» актера Ханса Алберса; после фильма «Ночь принадлежит нам»* его родителям уже не приходится сокрушаться, что «мальчик связался с комедиантами».

Следуют фильм за фильмом: «Легавый», «Победитель», «FP-1 не отвечает», год спустя «Золото», «Пер Гюнт», «Человек, который был Шерлоком Холмсом», «Мюнхгаузен» и многие другие.

Мне довелось наблюдать Алберса в двух ситуациях, типичных для него и демонстрирующих его юмор, самоиронию, его мужество и твердость характера. Еще в эпоху немого кино мы вместе играли в «Опустившихся». В соседнем павильоне снимался фильм о цирке. У дрессировщицы змей, необычайно темпераментной испанки, гримерная рядом с моей. Алберс увлечен сеньоритой. Некоторое время он в нерешительности расхаживает по моей гримерной и затем спрашивает, не могла бы я «как-нибудь ненароком» устроить ему свидание с пленительной испанкой, поелику обитаю с ней стена в стену…

Я решаю разыграть «белокурого Ханса». Моим сообщником становится Ханс Адалберт фон Шлетов, большой специалист по розыгрышам в актерском кругу. Ему сразу же кое-что приходит в голову: змея живет у укротительницы в гримерной, у нее уже нет ядовитых зубов, но она устрашающе длинная и отдыхать предпочитает на кушетке. И Шлетов устраивает следующее: моя костюмерша передает Алберсу, что испанка «дает ему свидание».

Ханс в восторге. Он деликатно стучит в дверь, входит, оглядывается и поражается: ведь ему рассказывали, что испанка держится весьма строгих правил. И что же видят его голубые глаза? Сеньорита уже лежит на кушетке…

Правда, фигурка и лицо укрыты покрывалом, однако видны черные, источающие призывный аромат волосы, они-то и позволяют довообразить остальное.

Ханс тихо подкрадывается к кушетке, осторожно приподнимает покрывало и собирается страстным поцелуем привести испанку в соответствующее настроение.

И в ужасе отшатывается: обворожительно пахнущие волосы оказываются париком, а под покрывалом шипит и извивается готовая к броску змея.

Алберс пулей выскакивает из гримерной и несется вниз по коридорам студии. Змея — за ним. Только укротительнице удается усмирить свою рептилию.

Алберс на несколько часов выходит из строя.

Два дня спустя я сознаюсь ему в нашей проделке и живо рисую, каких трудов нам стоило не расхохотаться при виде мчащегося сломя голову человека, который на съемках не боится самых опасных трюков и всегда все делает сам. Алберс на высоте: он не держит на нас зла и смеется буквально до слез.

Годы спустя никто не смеется, став свидетелем такого эпизода. В последние недели войны мы снимаем в Праге детективный фильм. Имперский протектор Богемии и Моравии Вильгельм Фрик «оказывает нам честь», пригласив на ужин в Градчаны.

Алберс и я размышляем, под каким предлогом отказаться. Этот «добровольно-принудительный» ужин теперь угнетает еще больше, чем прежде. Непонятно, о чем говорить с высокопоставленным нацистом за несколько недель до окончания войны. В голову не приходит никакой отговорки, которую бы Фрик не воспринял как афронт.

Итак, мы идем.

Атмосфера ледяная. Нам подают на драгоценных фарфоровых блюдах с монограммами владельца, представителя богатейшей еврейской семьи в Праге. Семья эта сейчас под «превентивным» арестом.

После трапезы имперский протектор Фрик подтрунивает над немецкими актерами, которые не развелись со своими еврейскими женами. Фрик — «эксперт». Как бывший министр внутренних дел, он принимал решающее участие в принятии «расовых законов».

Дело в том, что Ханс Алберс не женат, но близок с еврейкой Ханси Бург, эмигрировавшей в Англию, и очень привязан к ней. Когда Фрик возобновляет свои насмешки, Алберс, едва сдерживаясь и тем не менее спокойно, говорит:

— Господин имперский протектор, у нас, актеров, существует неписаный закон: не злословить по поводу отсутствующих… Позвольте мне уехать в гостиницу.

Фрик на глазах бледнеет и отдает приказание вызвать автомобиль.

Алберс встает и выходит. Я присоединяюсь к нему.

В отеле мы ждем, что нас заберет гестапо. Но этого не происходит. Мы так никогда и не узнаем, какому чуду должны быть благодарны.

Итак, в 1929 году, к сожалению, из-за сроков я не смогла участвовать в первом немецком звуковом фильме с Алберсом*.

История кино приготовила мне утешение: позднее мой первый звуковой фильм стал киноклассикой — «Трое с бензоколонки» с Лилиан Харвей, Вилли Фричем, Хайнцем Рюманом и Оскаром Карлвайсом. Фильм (не в последнюю очередь благодаря задорным шлягерам Вернера Рихарда Хеймана) имел огромный успех далеко за пределами страны.

В одном из шлягеров, написанных в стиле шансона, поется: «Друг, добрый друг — лучшее, что может быть на свете…»

Должны были быть причины, что друзья в меня влюблялись, поклонялись мне, восхищались мной, но ни один из них не предлагал руку и сердце. Дело было во мне самой, в том, что я все еще испытывала безотчетный страх перед замужеством, в том, что семейная жизнь мне никогда не казалась такой же важной, как очередная роль, полученная мной.

И сейчас, когда над Германией собирались грозные тучи, жажда новых впечатлений, связанных с разрешением творческих задач, была сильнее, нежели стремление укрыться под крылом надежного мужчины.

Брак в моем представлении — это нечто обременительное, опутывающее по рукам и ногам. И дело не только в печальном опыте моей юношеской брачной авантюры в России. Наверное, я слишком эгоцентрична и влюблена в свою профессию. Я не желаю ничего знать о мелочных повседневных заботах, с которыми приходится бороться каждому. По счастью, и мать и сестра, которая теперь тоже живет со мной, избавляют меня от быта. Мой вклад в домашнее хозяйство ограничивается постоянно повторяющимся вопросом: «Деньги тебе нужны?»

И о школьных оценках дочери узнаю я по обязанности, а об успехах племянницы Марины в балетной школе — от Татьяны Гзовски.

В России Марина в три года перенесла полиомиелит; для того чтобы добиться полного восстановления движений, необходима энергия и сила. Наш женский семейный совет решает учить ее на танцовщицу; конечно, это необычный путь для маленькой девочки с парализованной ногой, но эксперимент удается: Марина очень музыкальна, старательна, она развивает больную ногу и через несколько лет побеждает свой недуг.

Возможно, друзья чувствовали, что в моем окружении слишком много «женского влияния» и что с юности и вследствие воспитания я слишком самостоятельна для длительного союза с мужчиной и уз брака.

Вероятно, это ощущали мои настоящие друзья, а о других я и вовсе не хочу говорить, о тех коллегах, которые заводили любовные интрижки поочередно (а то и параллельно) почти с каждой смазливой актрисой, или о тех «творческих личностях», которые каждую сексапильную даму представляли исключительно в горизонтальном положении.

В начале 1933 года моя дочь Ада сообщила мне, что выходит замуж. То есть поставила перед фактом, абсолютно так же, как я своих родителей в 1914 году. Благоразумию и мудрости чаще всего предшествует авантюра. Ада приходит ко мне в комнату и говорит просто и твердо:

— Мама, мне нужно с тобой поговорить.

Я пишу письмо и рассеянно спрашиваю:

— В чем дело?

— Я хочу выйти замуж.

Аде шестнадцать с половиной. Мне тогда, в России, тоже было шестнадцать. Я пытаюсь остаться невозмутимой.

— Это неизбежно?..

— Да.

Откладываю ручку:

— Это необходимо или ты хочешь?..

— Я хочу!..

Она произносит это с непередаваемым выражением. Уже в это мгновение я чувствую, что дальнейшие вопросы можно задавать лишь для проформы. Итак, я соблюдаю формальности, чтобы сохранить «материнское лицо»:

— И кто же этот счастливец?

— Франц Ваймайр — ты его знаешь…

Разумеется, я его знаю. Францль — звезда-оператор, среди прочих он снял несколько фильмов с участием Цары Леандер. Но Ада и он — ну и ну…

Ада становится фрау Ваймайр. Счастье длится так же недолго, как в свое время и мой «детский брак».

Вскоре я снова совершаю ошибку с далеко идущими последствиями. Я даю себя убедить честным и дельным — как поначалу мне кажется — предпринимателям, будто самое время вместе с ними основать собственную кинофирму. Так возникает «Ольга Чехова Фильм-Лтд. Лондон — Париж». Все дело в том, что в коммерческих делах я была еще неопытна и излишне уверена в порядочности своих партнеров. Передав генеральную доверенность на ведение дел упомянутым коммерсантам, я сама отказалась от участия в управлении. Позднее, будучи уже опытным коммерсантом, я только качала головой, вспоминая об этой глупости.

Поначалу мне все очень нравится. Я горжусь моим — моим собственным! производством. Мы снимаем ленту «Диана», которая сразу же вызывает оживленные споры, потому что она — несколько преждевременно для того времени затрагивает проблему лесбийской любви. Сборы вроде бы неплохие, и если мне нужны деньги — я никогда не беру много, — я снимаю необходимую сумму со счета фирмы. И вот однажды — наверное, в те годы это была единственная моя прихоть оплачивается новый автомобиль. Я покупаю его и выписываю автомобильной фирме чек. И тут происходит нечто, что огорошивает меня: директор банка просит навестить его. Выясняется, что на моем счету осталось 30 марок и мое поведение при соответствующей интерпретации точно подпадает под состав преступления одного уголовно наказуемого деяния. Более того, банковский дом «Штерн» в Лейпциге предъявляет мне к оплате непокрытые векселя на сумму в четверть миллиона рейхсмарок.

Ответственные господа из моей фирмы скрылись, как вскоре выяснилось. Среди кредиторов начинается настоящая паника. Я в отчаянии, ибо не знаю, как найти выход.

И тут происходит чудо: мне наносит визит один пожилой господин, крупный и седой, джентльмен, словно из детских книг, — господин Штерн, шеф банкирского дома «Штерн» в Лейпциге. Без особых предисловий он объясняет, что не в последнюю очередь ввиду приближающегося еврейского праздника Йом-Кипур* он более не желает быть моим кредитором и считает мой долг погашенным.

— Я почитаю вас как женщину и артистку и не допущу, чтобы вы отчаялись. Нет, вы должны без забот заниматься творчеством… — добавляет он, в то время как я растерянно смотрю на него, пораженная самим чудом существования такого человека. Прежде чем я успела прийти в себя, он поцеловал мне руку и исчез…

Счастье, что и я однажды смогла помочь ему…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.