«НЕ НАДО С НИМ СПОРИТЬ»

«НЕ НАДО С НИМ СПОРИТЬ»

В определенной степени Громыко был машиной. Он подчинялся раз и навсегда заведенному порядку. И в его расписании находилось место для всего, что он хотел сделать. К приезду министра, рассказывал посол Ростислав Александрович Сергеев, работавший в его аппарате, помощники подбирали и клали на стол самые важные телеграммы и сообщения, поступившие за ночь из посольств и других ведомств, а также из ТАСС, где специальная группа готовила для руководства страны обзоры иностранной прессы.

Группа советников при министре существовала с 1959 года. Они приходили в МИД к восьми утра. В девять они уже докладывали Громыко о важнейших событиях в мире.

Для подготовки документа министр собирал у себя нескольких дипломатов, и они обсуждали существо проблемы. Затем отдел или управление трудились над проектом документа, через день-другой следовало представить первый набросок. Кто-то из сотрудников читал его вслух, а министр, вооружившись синим карандашом, следил по тексту, что-то правил или говорил, как следует изменить. Самые секретные документы он диктовал либо своему советнику, либо кому-то из ведущих дипломатов. Если он соглашался с документом, то ставил карандашом свои инициалы «А. Г.». Если не соглашался, то просто перекладывал в папку просмотренных документов. Бумага возвращалась назад. Почерк у него был ужасный, но секретари, помощники и машинистки научились разбирать его пометки.

Обедал он в одиночестве за маленьким столом в комнате отдыха, куда вела дверь из его кабинета. Работал в кабинете на седьмом этаже (в министерском кабинете № 706) до восьми-девяти вечера, потом ехал домой и продолжал работать дома до полуночи. Его квартира находилась сначала на улице Горького около площади Маяковского, позднее в районе Пушкинской площади и затем на улице Станиславского.

— В роли помощника в последний раз за день я приезжал к нему домой уже за полночь, чтобы забрать просмотренные им документы, — рассказывал мне Александр Александрович Бессмертных, который со временем сам станет министром. — Он был типичный трудоголик, работяга. Трудился до двенадцати, до часу ночи.

«Поздно вечером был у Андрея Андреевича дома, — записал в дневнике его заместитель Владимир Семенов. — Он с ходу задиктовал один документ, бувально на страничку, весьма изящный (не в пример тому, что я заготовил днем на ту же тему). Он не критиковал мой проект, стараясь смягчить смысл перемены, но это была с его стороны деликатность. Я это видел. И оценил, конечно. И учился. В политике бывает неловкое: возьмешь не ту ноту — и пойдет все не в нужном ключе».

По словам Фалина, министр превратил свою жизнь в сплошное бурлачество. В значительной степени — потому, что не позволял своим помощникам и заместителям никакой самостоятельности. Хотя он собрал сильную команду — Корниенко, Воронцов, Бессмертных, Карпов, Комплектов, Квицинский, Адамишин, Фалин, Добрынин. Многие из них продолжали дипломатическую службу и после его ухода.

Его первым заместителем был Василий Васильевич Кузнецов — «мудрый Васвас», как говорили в МИД. Министр занимался большой политикой, а Кузнецов вел текущие дела. Он не уклонялся от решения сложных и щекотливых вопросов и не пытался свалить опасное дело на других замов. Угрюмый от рождения, Кузнецов внешне походил на Громыко. Но коллеги высоко его ценили. Он ненавидел сталинское время, рассказывал:

— В любой момент мог раздаться стук в дверь. Никто не знал, где окажется завтра — на работе или в тюрьме.

«Василий Васильевич ведет дела по-стариковски, едва отбиваясь от текучки, не решаясь двигать крупные вопросы, — не скрывал своего недовольства Владимир Семенов. — Он способен затратить полдня на вызволение наших моряков из Ганы и отложить в сторону любые проекты большой политики… Да и ему, конечно, труднее продвигать большие дела наверху, где сейчас архиосторожны и архибдительны».

Умный и образованный, Кузнецов старательно носил маску серости. Это была единственная возможность уцелеть. Он утешал дипломатов, которые жаловались, что не удается доказать министру какую-нибудь очевидную вещь:

— Не надо с ним спорить. Если он что-то твердо решил, его не своротишь.

После ухода Кузнецова в Президиум Верховного Совета первым замом стал Георгий Маркович Корниенко. Он и взял на себя всю практическую работу по руководству министерством. О своем заместителе Громыко был высокого мнения. Оказавшийся в кабинете министра дипломат рассказывал, как Андрею Андреевичу позвонил один кандидат в члены политбюро и хотел посоветоваться. Он ехал в США во главе делегации, предполагал, что возникнет вопрос о сокращении ядерных вооружений. Так вот он намерен сказать следующее…

Громыко его прервал и сказал:

— Что бы вы ни сказали, вы можете допустить неточность, а это осложнит переговоры. Этот вопрос в Союзе знают только три человека: Брежнев, я и Корниенко.

Министр — от Молотова до Громыко — оставался для дипломатов почти божеством, абсолютно недоступным. Можно было проработать всю жизнь в МИД и ни разу не увидеть министра. К нему допускались только самые высокие по рангу дипломаты. Время приема у министра устанавливал его первый помощник Василий Георгиевич Макаров, известный своими грубыми манерами. Но министра он устраивал, поскольку, как хороший сторожевой пес, надежно ограждал от внешнего мира с его неприятностями и сюрпризами. В МИД злые языки утверждали, что есть один способ расположить к себе первого помощника — он был неравнодушен к материальным благам. Тогда дверь кабинета министра могла приоткрыться.

Громыко никого не называл по имени-отчеству, только по фамилии. За исключением членов политбюро — они друг к другу обращались по имени. Наверное, в нем это сохранилось со старых времен, но для его ближайших помощников это было не очень приятно. Один из них как-то заметил:

— Наверное, он даже не знает, как меня зовут.

В мидовских делах Громыко был неограниченным самодержцем. Но некоторые послы, лично известные генеральному секретарю и потому уверенные в себе, пытались донести свое мнение до политбюро через голову министра. Посол имел право адресовать свою шифротелеграмму не только в Министерство иностранных дел, но и отправить ее «по большой разметке», то есть всему руководству страны. Шифровки от послов они читали в первую очередь.

Громыко, ясное дело, не любил, когда послы обращались к Брежневу, минуя министра, даже прямо запрещал им это делать. Впрочем, могущественный Андрей Андреевич не всегда был властен над послами в крупных странах, позволявшими себе своевольничать. Некоторых послов и назначали без участия Громыко.

Сергей Георгиевич Лапин, который со временем возглавит ТАСС, а затем Гостелерадио, рассказывал, как его в 1965 году вызвали на заседание президиума ЦК. Брежнев заговорил о том, что нужно найти посла в Китай, — это был момент, когда отношения с Пекином стремительно ухудшались. Брежнев долго перечислял качества, нужные послу, а потом вдруг сказал:

— Мы полагаем, что такими качествами обладает товарищ Лапин.

И тут же решение было принято.

В 1973 году бывшего министра сельского хозяйства Владимира Владимировича Мацкевича назначили послом в Чехословакию. Мацкевич поехал на Смоленскую площадь в Министерство иностранных дел. В 4-м европейском отделе зашел познакомиться с Борисом Иосифовичем Покладом, который отвечал за Чехословакию.

«Мацкевич, — вспоминал Борис Поклад, — рассказал о себе, где он работал, о своем хобби — охоте. С удовольствием и довольно долго перечислял награды, которые поручил на этом поприще. Сказал, что совсем недавно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата сельскохозяйственных наук. Причем на заседании ученого совета было высказано мнение, что представленная диссертация отвечает требованиям, предъявляемым к докторским диссертациям».

— Поэтому, — небрежно сказал Мацкевич, — с отъездом в Прагу я повременю. Сначала надо защитить докторскую диссертацию, а потом уже ехать.

Через некоторое время Мацкевич заглянул в министерство, уже будучи доктором наук. Новому послу рекомендовали советником-посланником дипломата, который ему, что называется, не глянулся. Но его родственником был Петр Андреевич Абрасимов, заведующий отделом ЦК КПСС по работе с загранкадрами и по выездам. Абрасимов был человеком высокомерным и недалеким, но с большим опытом и связями, посему чувствовал себя уверенно.

Борис Поклад сказал Мацкевичу, что в таком случае вопрос можно считать решенным. Владимир Владимирович тут же возразил, заметив, что это обстоятельство его не смущает, он зайдет к Громыко и все уладит. Так и случилось. Несколько дипломатов сменили место работы, чтобы Мацкевич избавился от работника, который ему не нравился.

Но и новый советник-посланник не пришелся ему по душе. От него посол избавился иным способом. Поклада попросили позвонить Юрию Владимировичу Андропову. Председатель КГБ сказал, что резидент в Праге докладывает, и уже не в первый раз, что у советника-посланника сложились крайне плохие отношения с руководством компартии Чехословакии… Чехословацкие друзья очень жалуются на него…

— Ну, что будем делать? — спросил Андропов. И, как бы рассуждая и советуясь, сказал: — Мне кажется, надо снять напряжение. Дальше терпеть этого нельзя. Будем отзывать…

Борис Поклад обещал доложить заместителю министра, курирующему этот регион, но вопрос был уже решен.

Когда Мацкевичу исполнилось шестьдесят девять лет, его назначили послом в Австралию. Это была обычная ротация дипломатических кадров. Причем кадровики на Смоленской площади думали, что доставят Владимиру Владимировичу удовольствие: страна симпатичная, а работы значительно меньше, чем в Чехословакии. Не угадали. Мацкевич сказал Борису Покладу, что жена больна и ехать в Австралию не может, да и вообще он хочет в семьдесят лет выйти на пенсию.

— Но ведь, наверное, уже есть решение политбюро ЦК о вашем назначении! — воскликнул дисциплинированный Поклад. — Теперь уже ничего не поделаешь.

— Решение-то есть, но его можно изменить, — спокойно заметил Мацкевич. — Надо самому определиться.

Он соединился по вертушке с Константином Устиновичем Черненко, тогдашним членом политбюро и секретарем ЦК КПСС, и, говоря с ним на «ты», попросился на прием. Тот сразу же ответил: «Приезжай». Вернувшись из ЦК, Владимир Владимирович с радостью сообщил, что вопрос решен: в Австралию он не поедет, поработает еще год в Праге и спокойно уйдет на пенсию. Такого в Министерстве иностранных дел не видывали. Для карьерных дипломатов решение политбюро было законом. Выяснилось, что ради близкого к Леониду Ильичу человека и закон можно отменить…

С дипломатами, которых привечал генеральный секретарь, Громыко приходилось непросто. Валентин Фалин описывает в воспоминаниях необычную сцену в кабинете Брежнева. Присутствовали Громыко и референт генерального секретаря по международным делам Евгений Матвеевич Самотейкин. Фалин, в ту пору посол в ФРГ, обратился к Брежневу:

— Не знаю, дошла ли до вас, Леонид Ильич, моя телеграмма по итогам беседы с канцлером на прошедшей неделе. Брандт приглашал меня к себе, чтобы, по сути, заявить протест…

— Какая телеграмма? От какого числа? — Брежнев повернулся к Громыко: — Андрей, почему мне не доложили?

Громыко, метнув в сторону Фалина сердитый взгляд, произнес:

— Леонид, я тебе излагал ее содержание по телефону.

Не обращая внимания на министра, Фалин пересказал свой разговор с канцлером ФРГ Вилли Брандтом, который не без оснований упрекал советскую дипломатию в неискренности.

Громыко перебил своего посла:

— По-вашему, только западные немцы говорят правду?

Фалин обратился к генеральному секретарю:

— Леонид Ильич, разрешите мне закончить доклад, затем я буду готов ответить на вопросы, которые есть у Андрея Андреевича.

Это был прямой вызов, к такому Громыко не привык. Министр, по словам самого Фалина, потемнел лицом, сложил лежавшие перед ним бумаги, подошел к генеральному секретарю:

— Леонид, ты знаешь, у меня встреча. Я позже тебе позвоню.

После этого разговора референт генсека Самотейкин по-дружески сказал Фалину:

— На Леонида Ильича произвело впечатление, что ты не дрогнул перед Громыко. Вместе с тем он обеспокоен, во что этот инцидент тебе обойдется.

Но министр не стал мстить послу за очевидное унижение, что в общем свидетельствует в пользу Громыко. Он умел переступать через свои чувства и эмоции. Более того, когда однажды Брежнев был недоволен действиями Фалина и чуть было не отстранил его от работы, Громыко принял гнев на себя, хотя вполне мог бы и подлить масла в огонь.

«Министр, надо ему отдать должное, умел ругаться самым обидным образом, — вспоминал Юлий Квицинский. — Однажды он довел меня почти до слез, объявив ошибочной и неприемлемой формулировку преамбулы соглашения, хотя сам утвердил эту формулировку, но теперь забыл об этом. Я молча встал и вышел из кабинета министра. Через некоторое время мне сказали, что министр вызывает меня вновь. Я попросил передать, что не пойду и прошу меня от дальнейшего участия в переговорах освободить. Тогда пришел старший помощник В.Г. Макаров, который уговорил меня не делать глупостей. Когда я вернулся, министр встретил меня ворчаньем, из которого можно было разобрать такие слова, как «не работник, а красная девица», «слова ему нельзя сказать». Но браниться перестал».

Он устраивал разносы за мелкие ошибки. Но вспышки гнева были непродолжительными и часто не влияли на отношение к сотруднику. Нагрубив, иногда на следующий день извинялся. Все большие советские начальники были взбалмошны и ругливы, но Громыко все-таки не часто давал себе волю и — главное — не был мстителен и злопамятен. Не унижал и не топтал своих подчиненных.

Он, может быть, был единственным членом политбюро, который ценил и уважал талантливых и образованных людей, замечает Фалин. Брежневу тоже нравились некоторые интеллектуалы, но чисто утилитарно — они ему писали речи и книги. А Громыко таких людей продвигал и по служебной лестнице.

Павел Семенович Акопов, который работал в Египте, вспоминает, что Громыко уважал тех, кто умел за себя постоять и не трусил. Во время октябрьской войны 1973 года на Ближнем Востоке Громыко постоянно звонил в Каир — в посольстве установили аппарат закрытой связи с Москвой. Послом в Египте был Владимир Михайлович Виноградов. Президент Египта Анвар Садат обычно принимал его ночью. В один из вечеров Громыко искал Виноградова, звонил каждые полчаса, а тот все никак не возвращался от Садата. В какой-то момент Громыко не выдержал и сказал Акопову:

— Вы писать можете? Берите ручку и бумагу. — И стал диктовать:

— Передайте Садату, что у нас появилась информация о том, что англичане…

Дальше Громыко что-то говорит, а Акопов никак не может разобрать. Он несколько раз переспросил. Громыко вышел из себя и стал кричать:

— Вы что, глухой?

Акопов набрался нахальства и сказал:

— Андрей Андреевич, этот телефон не терпит крика.

Министр успокоился и стал говорить, отчетливо произнося каждое слово.

Впрочем, подчиненные Громыко чаще завоевывали его симпатии более традиционными способами. Тот же Акопов вспоминает, как министр прилетел в Каир. В отсутствие посла Акопов оставался временным поверенным в делах. Громыко пригласил его вечером на ужин. Акопов от волнения ни слова не мог вымолвить, но сообразил, что ему делать, и стал ссылаться на книгу Громыко «Экспорт американского капитала». «И вдруг я посмотрел в его глаза, — пишет Акопов. — Они засияли, он стал каким-то добрым, мягким. Представьте себе, я никогда его таким не видел. Я почувствовал, что попал в точку».

В 1961 году министр издал книгу «Экспансия доллара» — под псевдонимом. А в 1982 году уже под собственным именем — солидный том «Внешняя экспансия капитала. История и современность». За ученые труды Андрей Андреевич получил Ленинскую и Государственную премии. Экспорт капитала казался Громыко чем-то ужасным — в то время как его наследники думают только о том, как бы привлечь в Россию иностранные инвестиции, без которых невозможно развитие экономики.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.