Отдельный отряд судов особого назначения

Расторопный писарь из штаба Отряда с тремя матросами поджидал меня на вокзале. Быстро вытащены вещи, взят багаж, и автомобиль помчал нас по Светланской улице [74]. Как далеки мы от Петербурга и в то же время как тесно мы с ним связаны землею. Ведь Владивосток та же Россия, просто один из ее провинциальных городов. Если взять, например, английский Гонконг, ровесник Владивостока, то это английская колония, и притом дальняя. Там кучка англичан, оторванная от метрополии, затерялась среди сотен тысяч туземцев—здесь бородатые русские мужики—переселенцы и старожилы, матросы и солдаты—живут вперемешку с китайцами, которые сами как бы пришельцы в русской стране. В этом и заключается громадная разница между английскими колониями и нашими окраинами.

Есть и преимущества, есть и недостатки окраин перед колониями.

Англия питается за счет своих колоний, наши окраины питаются за счет России. Колония чрезвычайно быстро развивается материально, ее технический скелет вырастает в одно–два десятилетия. Окраина, как отдаленный орган огромного тела, гораздо медленнее получает по кровеносному сосуду—железной дороге—живительные соки современной культуры.

Все англичане в своих колониях являются привилегированным классом по отношению к туземцам.

Мы, русские, в своих окраинах были такими же подданными нашего Государя, как и инородцы.

Окраины крепче привязаны к России, чем колонии к Англии.

Одним из тяжелых условий того, что у нас были окраины, а не колонии — была невозможность иметь единый флот:

наши моря были разделены «Океаном Земли». Нам надо было иметь три флота: Балтийский, Черноморский и Тихого океана. Назревала острая необходимость иметь флот и в Северном Ледовитом океане. Это распыляло наши силы. Англия могла иметь единый флот, который господствовал на всех морях, омывавших ее колонии.

Автомобиль быстро примчал нас в порт, где у пристани жала, паровой катер с «Пересвета». Здесь мы расстались с моим спутником, который на «юли–юли» [75] отправился на «Чесму».

Оставляя за собой полоску белой пены, мой катер бежал по красивому «Золотому Рогу» к стоящему на рейде отряду.

Вот трехтрубный «Пересвет». У него на фор–брам стеньге поднят контр–адмиральский флаг — Андреевский флаг с красной полоской внизу. Вот «Чесма», между двумя трубами которой видна тонкая труба для выпуска отработанного пара. Вот красивый «Варяг», над которым возвышаются легкие надстройки и четыре трубы. Как они хороши, эти корабли, на синей поверхности залива, окрашенные в серо–серебристый цвет. Какой чудный поход нам предстоит на них!

Как интересно мне это дальнее плавание. В первый раз за мою службу мне придется идти не на строевой, а на штабной должности, оставляющей так много свободного времени для интересной научной работы.

Только бы скорее были готовы корабли! Только бы скорее уходить!

Вот и «Пересвет». Я на палубе. Какой красивый корабль!

«Здравствуйте, здравствуй» — со всех сторон ко мне тянутся руки для рукопожатий. Объятия. Поцелуи. Кругом бодрые, энергичные, милые и дорогие мне лица старых со- плавателей и друзей.

«Ну, бегите скорее к адмиралу», — расцеловавшись со мной, говорит флаг–капитан [76].

Я вхожу в адмиральское помещение. Сколько здесь света и воздуха по сравнению с новыми кораблями.

Адмирал поднялся из глубокого кожаного кресла В руке его пачка свежеотпечатанных листочков, — конечно, сообщения Ставки Верховного главнокомандующего.

«Вашему Превосходительству является помощник флаг- капитана по оперативной части…» — начал я установленную фразу, но адмирал не дал мне докончить. Крепко поцеловав и обняв меня, он усадил меня рядом с собой в кресло и с живым интересом начал расспрашивать обо всем, что мне поручено было доложить ему.

Начальник Отряда, молодой контр–адмирал A. M. Бестужев-Рюмин был из славной школы адмирала Н. О. Эссена Лихой командир миноносца, он во время войны получил в командование только что вступивший в строй линейный корабль дредноут «Севастополь». Когда обстоятельства военного времени настоятельно потребовали сформировать Флотилию Северного Ледовитого океана, его предназначили на этот ответственный пост. Ему надлежало привести Отряд из Владивостока на Мурман. Командирами судов Отряда были прекрасные боевые офицеры: капитан 1–го ранга Заботкин [77] («Пересвет»), капитан 1–го ранга В. Н. Черкасов [78] («Чесма»), гвардейского экипажа капитан 1–го ранга Ден [79] («Варяг») и капитан 1–го ранга Кетлинский [80] («Аскольд»).

Так как Отряд должен был составить ядро Флотилии Северного Ледовитого океана, то он взял себе штаб размером по расчету на флотилию. У нас был флаг–капитан, два его помощника (по оперативной и по распорядительной части), флагманские: штурманский, артиллерийский и минный офицеры (частью из старших судовых специалистов), флагманский инженер–механик, флагманский врач, флагманский обер–аудитор [81] и иеромонах — флагманский благочинный. Кроме того, два флаг–офицера Для Отряда штаб был, конечно, велик, но адмирал предполагал сделать переход на Мурман возможно скорее и на походе разработать детальнейшим образом все оперативные, строевые и технические инструкции для Флотилии Северного Ледовитого океана. В состав ее, по приходе на Мурман, должны были войти:

1) Отдельный британский отряд английского контр–адмирала Кэмпа, в составе линейного корабля «Альбемарль», крейсера «Ифиджинайя», отделения тральщиков и нескольких противолодочных судов.

2) Наша дивизия траления Белого моря из 48 тральщиков.

3) Отряд противолодочных посыльных судов.

4) Дивизион эскадренных миноносцев.

5) Отряд ледоколов.

6) Полудивизион подводных лодок.

7) Служба связи.

8) Береговая оборона оперативной базы Йокоганского рейда, Кольского залива и устья реки Северной Двины и

9) Авиация.

Если бы все предположения адмирала сбылись, то на походе штабу было бы по горло работы.

«Организация —мать победы». Этот принцип неуклонно проводился нашим Морским генеральным штабом, и плоды его мы ясно видели в минувшую войну.

Эскадренные миноносцы: «Лейтенант Сергеев», «Капитан Юрасовский», «Бесшумный», «Беспощадный», «Властный» и «Грозовой» (350 тони, 26 узлов, 2—75 мм, 6 пулеметов и 2—3 надводных минных аппарата) уже вышли из Владивостока и находились в пути на Мурман.

Их плавание, учитывая их небольшую величину, предполагалось более долгое и с большим числом остановок в пути.

Состояние, в котором японцы сдали нам «Пересвет», «Чесму» и «Варяга», было столь запущено, что выходить немедленно в дальнее плавание нечего было и думать. Детальный осмотр судов показал, что масса приборов и вспомогательных механизмов испорчено и проржавлено и только снаружи чисто закрашено японцами. 12'' пушки «Чесмы» могли делать только 1 выстрел в 4 минуты, а 10'' «Пересвета» —1 выстрел в 2 минуты.

Для современной стрельбы это было совершенно недостаточно. Приходилось переделывать своими средствами [82].

Жилые помещения на всех трех кораблях были сделаны на японский рост, и наша команда, особенно гиганты гвардейского экипажа «Варяга», совершенно не могли поместиться в них. Бань для команды тоже не оказалось, а вместо них на всех трех кораблях было много грязных крошечных японских ванн, для нас совершенно непригодных.

Надо было заменять во многих местах электрическую проводку. Пришлось озаботиться улучшением вентиляции погребов и принять особые предосторожности для хранения японского нитроглицеринного пороха, который, в отличие от нашего, разлагается не только при высокой температуре, но и при низкой.

Наконец, японцы оставили на судах только старые бронебойные снаряды, снаряженные черным порохом.

Поэтому в первую голову адмирал решил привести корабли в порядок средствами Владивостокскою порта, а за это время выписать из Петербурга полный комплект боевых припасов для 12'', 10'', 6'' орудий, а для 6'' и 75 мм выписать, кроме того, запас ныряющих снарядов, изобретенных в нашем флоте для борьбы с подводными лодками [83].

Но на это требовалось время и время большое; мы к июлю 1916 года должны были быть уже на Мурмане, а между тем задержка во Владивостоке отнимала всякую надежду на это [84].

Дух личного состава начал падать. Сознание, что там, в Черном и Балтийском морях и на фронтах, идет борьба, в то время как мы тут, во Владивостоке, заняты безнадежной работой на старых непригодных к бою кораблях, приводило офицеров и команду в отчаяние. Непонимание личным составом задач, возложенных на Флотилию Северного Ледовитого океана, незнание им всех бывших предположений и причины, почему корабли были куплены именно у Японии, вызывало глухой ропот.

Обвиняли, как всегда и во всем, штаб, и в первую голову его оперативную часть. Плавание Отряда на Мурман стало казаться никому не нужным пикником, преступным во время войны.

Сравнивая эти настроения наших офицеров и команд с таковыми же французов и англичан, с которыми мне пришлось много плавать, становится теперь ясным, как сильно мы, русские, отличаемся характером от европейцев. Мы

легко воодушевляемся, горячо беремся за дело, но также быстро охладеваем и легко теряем голову при неудаче. Наше стремление всегда критиковать других приводит к разброду действий, и сколько несчастья приносили нам эти наши отрицательные черты.

Однако, несмотря на все, непрерывный треск пневматических зубил, грохот молотков массы рабочих на судах Отряда показывали, что дело подготовки его к походу двигается вперед.

Совместными усилиями офицеров и команд, полным напряжением всех мастерских Владивостокского порта удалось приготовить к дальнему походу машины и котлы, произвести нужные переделки по части артиллерии, насколько возможно оборудовать по современному боевые рубки и переделать жилые помещения для команд.

Так как боевой запас и кое–какие механизмы еще не прибыли из Петербурга, то адмирал решил закупить в Японии целый ряд недостающих мелочей. По одной только артиллерийской части требовалось: 3 амперметра, 6 мегеров, (для испытания изоляции), 3 батареи элементов, 3 ламповых реостата, 150 огнетушителей, 150 аккумуляторных фонарей, запасного провода, слесарный инструмент, ударный и гальванические трубки Для закупки всего этого материала была назначена комиссия под председательством командира «Варяга», в состав которой вошли: помощник флаг–капитана по строевой и распорядительной частям старший лейтенант барон Клодт фон Юргенсбург, ревизор «Варяга», старший минный офицер «Пересвета», инженер из порта, один чиновник порта и я.

Заказали места на отходящем в Цуругу японском пароходе «Хозан–мару».

На «Пересвете» в адмиральском помещении было собрано совещание всех специалистов со всех трех кораблей, чтобы еще раз проверить списки всего того, что нужно закупить в Японии.

Накануне отхода «Хозан–мару» в Цуругу команда «Вярага» и «Чесмы», гулявшая на берегу, принесла на корабли и передала офицерам несколько пачек прокламаций, отпечатанных от имени партии социал–демократов — большевиков с пораженческими призывами:

«Поражение Царской России есть победа революции», «Долой войну», «Долой Царских офицеров–опричников», «Да здравствует социализм» и т. д.

Это были первые цветочки «великой и бескровной» — ягодки ее наш несчастный народ видит теперь.

На вопрос, кто им дал эти прокламации, матросы угрюмо ответили: «Какие то вольные жидочки».

Когда об этом случае было заявлено коменданту крепости, последний пожал плечами и сказал, что уж несколько месяцев, как казармы и рабочие районы Владивостока забрасываются массой подобных летучек, но что место, где они печатаются, так пока и не найдено, а ловить «вольных», которые их разбрасывают, — это значит прибегнуть к слишком жестоким мерам — ибо крепость на военном положении и все подобные дела должны разбираться военными судами [85].

Невольно мысль моя переносится к нынешнему времени, и хочется спросить: «Что было бы, если бы сегодня во Владивостоке кто?нибудь стал разбрасывать прокламации? Как бы на это реагировало ГПУ?

Почему при «кровавом царизме» комендант крепости не решался арестовывать людей, подрывающих власть, боясь подвести их под военный суд, который мог бы приговорить их к смертной казни?

Почему в нынешнем СССР, где «отменена» смертная казнь, тысячи невинных людей подвергаются «высшей мере наказания», заключающейся в насильственном отделении души от тела, и притом способами, которые у всех цивилизованных народов считаются варварскими?»

Но, мои дорогие читатели, я боюсь вам наскучить своими вопросами, тем более что вряд ли кто?нибудь может на них ответить в наше страшное время.

«Хозан–мару», дав три гудка, отвалил от стенки.

Наша комиссия, стоя на верхней палубе, любовалась роскошной панорамой Золотого Рога.

Среди публики мы заметили человека в сером костюме, с золотисто–рыжими кудрями.

«Или художник, или поэт?» Это оказался поэт Бальмонт.

Скоро все с ним познакомились. Пока мы разговаривали, любуясь закатом, произошел случай довольно редкий в море: на плечо одному из нас села синичка и начала чистить носик

об его щеку.

«Какой вы счастливый, лейтенант, — воскликнул Бальмонт. — Это редкое счастье».

Испуганная птичка вспорхнула, трепетно запорхала вокруг парохода и села где?то на мачте.

Соленый ветерок дул навстречу пароходу. Кровавокрасный диск солнца медленно катился к горизонту; окрашивая розоватыми тонами полосу белой пены, оставляемой за кормой… Бальмонт писал что?то карандашом в своей записной книжке. После долгих уговоров он показал нам начало своего нового стихотворения:

Япония, Ниппон, Нихон.

Основа солнца, корень света,

Прими от русского поэта

Его струны певучий звон…

Горькая мысль мелькнула в моей голове — прокламации владивостокских пораженцев несомненное варварство, Бальмонт — явление русской культуры; почему же это не русское варварство называется прогрессом, вызываемая им революция — желанной, а русская культура так бессильна, что не может с этим бороться? Почему?

Но довольно вопросов. Русская культура ныне раздавлена тяжелым сапогом нерусского социализма...

А тогда на «Хозан–мару» зажглись огни. Солнце спустилось за горизонт. Море почернело. На небе бесчисленными алмазами засверкали звезды.

Спустилась ночь. Пассажиры разошлись по своим каютам и мирно заснули там крепким сном, каким можно спать только в море, вдыхая воздух, наполненный кислородом и ароматом морских испарений.