ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Лучше поменьше делать ошибок,

чем на ошибках учиться.

Маршал М.Н. Тухачевский

После окончания войны настало время писать историю и делить славу. Первым делом победу над Германией объявили результатом «мудрой политики большевистской партии» и доказательством преимуществ социалистического строя. Сам факт Победы, таким образом, оправдывал все — ликвидацию целых слоев населения (классов), коллективизацию, голод, переселения народов, массовые репрессии, чистки в армии, тотальный контроль над личностью — и подтверждал неоспоримое право Коммунистической партии и дальше направлять и наставлять советский народ на пути «к светлому будущему всего человечества»

Главным архитектором Победы являлся, конечно, «величайший вождь и полководец» Генералиссимус Советского Союза И.В. Сталин: «Гениальное научное предвидение событий, величайшее уменье И.В. Сталина находить правильные решения самых сложных вопросов, непреклонная воля к победе стали источником сил советского народа и армии».

Естественно, что и советское военное искусство было объявлено «самым искусным».

Маршал Василевский писал:

«Сталинская стратегия в Великой Отечественной войне отличалась мудростью, глубиной стратегических замыслов, замечательным проникновением в замыслы и планы противника (ну как, например, обход Москвы с востока. — Авт.), решительностью постановки целей и мобилизацией всех возможностей для их достижения (несомненная заслуга Иосифа Виссарионовича. — Авт.)… Под руководством товарища Сталина Советские Вооруженные Силы показали образцы проведения упорных оборонительных и решительных наступательных действий, а также блестяще осуществили ряд контрнаступлений, овладев на практике этим замечательным видом наступления. Сталинская тактика (была и такая? — Авт.) отличалась гибкостью, полным отсутствием шаблона, замечательным искусством маневрирования, умелым сочетанием форм борьбы, настойчивым достижением поставленных целей, всесторонним использованием техники и хорошо организованным управлением войсками».

Чтобы ярче высветить роль Верховного Главнокомандующего, некоторых «зазнавшихся» полководцев пришлось «задвинуть» в отдаленные округа или отдать под суд.

Но и самые великие диктаторы не вечны. Не прошло и трех лет после смерти Сталина, как его верный соратник Н.С. Хрущев заявил, что для страны было бы лучше, если бы вождь всех народов преставился лет на пятнадцать раньше (!): «Если бы Сталин умер к началу Второй мировой войны, то есть к 1939 году, то и Великая Отечественная война могла пойти по другому руслу. Страна лучше бы подготовилась к ней. А так он все взял на себя и ошибся… в конце концов, мы под руководством Сталина одержали победу, но с чересчур большими жертвами, неимоверными потерями. Без Сталина враг явно был бы разгромлен с меньшими потерями». Видел бы Иосиф Виссарионович своего «маленького Маркса» в те дни, когда тот вещал с трибуны XX съезда.

Историю надо было переписывать. Естественно, что главным сражением, решившим исход войны, стала Сталинградская битва, а главными ее героями — Хрущев и Еременко. Военачальников, поддержавших нового генсека в его начинаниях, осыпали наградами и объявили

«видными полководцами». Несогласных, вроде маршалов Голованова и Рокоссовского, спровадили на пенсию. В новой редакции войну выиграли вопреки ошибкам Верховного Главнокомандующего, который в военном деле мало что понимал.

Особой «гибкостью хребта» отличался несгибаемый маршал Жуков. С 1955 года — он ярый борец с «культом личности». «Вся накопившаяся к Сталину неприязнь, — пишет адмирал Н.Г. Кузнецов, — как распрямляющаяся пружина, чувствовалась в эти дни во всем поведении Жукова. Он как бы стремился наверстать потерянное время и славу… Сталин правильно и вовремя заметил опасные стремления Жукова приписывать все себе». Позднее, когда Хрущев тоже заметил «опасные стремления» и отправил маршала на заслуженный отдых, Георгий Константинович в своих мемуарах оценил роль Сталина довольно высоко. И то сказать: невелика честь «самому Жукову» быть заместителем у недоумка.

Трогательную историю из тех времен поведал Константин Симонов: «Жуков говорил о том, что его волновало и воодушевляло тогда, вскоре после XX съезда. Речь шла о восстановлении доброго имени людей, оказавшихся в плену главным образом в первый период войны, во время наших длительных отступлений и огромных по масштабу окружений… Видимо, этот вопрос касался каких-то самых сильных и глубоких струн его души. Наверное, он давно думал об этом и много лет не мог внутренне примириться с тем несправедливым и огульным решением, которое находил этот вопрос раньше. Он с горечью говорил о том, что по английским законам оказавшимся в плену солдатам и офицерам за все время пребывания в плену продолжали начислять положенное жалованье, причем даже с какой-то надбавкой, связанной с тяжестью положения, в котором они находились.

«А что у нас, — сказал он, — у нас Мехлис додумался до того, что выдвинул формулу: «каждый, кто попал в плен — предатель родины» и обосновывал ее тем, что каждый советский человек, оказавшийся перед угрозой плена, обязан был покончить жизнь самоубийством, то есть требовал, чтобы ко всем миллионам погибших на войне прибавилось еще несколько миллионов самоубийц. Больше половины этих людей были замучены немцами в плену, умерли от голода и болезней, но, исходя из теории Мехлиса, выходило, что даже вернувшиеся, пройдя через этот ад, должны были дома встретить такое отношение к себе, чтобы они раскаялись в том, что тогда, в 41-м или 42-м, не лишили себя жизни»

Не помню уже в точности всех слов Жукова, но смысл их сводился к тому, что позорность формулы Мехлиса — в том недоверии к солдатам и офицерам, которое лежит в ее основе, в несправедливом предположении, что все они попали в плен из-за собственной трусости.

…Жуков сказал, что считает своим долгом военного человека сделать сейчас все, чтобы предусмотреть наиболее полное восстановление справедливости по отношению ко всем, кто заслуживает этого, ничего не забыть, ничего не упустить и восстановить попранное достоинство всех честно воевавших и перенесших потом трагедию плена солдат и офицеров. «Все эти дни думаю об этом и занят этим», — сказал он».

Ох и артист Георгий Константинович! А что его «волновало и воодушевляло» 4 октября 1941 года, когда он собственноручно составил для войск Ленинградского фронта шифрограмму № 4976 следующего содержания:

«Разъяснить всему личному составу, что все семьи сдавшихся врагу будут расстреляны и по возвращении из плена они тоже будут репрессированы».

До такого не додумался ни Сталин, ни Мехлис. Ради карьеры и очередной звезды Жуков был готов стрелять в кого угодно — своих и чужих, мог и атомную бомбу сбросить (и сбросил!). Этим он Сталину и импонировал.

29 июня 1956 года было принято Постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей». Пункт 8 постановления прямо указывал: «Министерству обороны

СССР (т. Жукову): а) пересмотреть в персональном порядке все дела бывших военнопленных…»

Поэтому Жуков, весь «взволнованный», теперь — в первых рядах «реабилитаторов», ночей не спит, «восстанавливает справедливость и попранное достоинство». Никита Сергеевич Хрущев называл таких людей КВД — куда ветер дует.

В брежневскую эпоху осталось лишь кое-что подправить и отлакировать. Например, Сталин ошибался, но все же был выдающимся Верховным Главнокомандующим. Фронтами руководила плеяда выдающихся полководцев, выпестованных Коммунистической партией, которые били «гитлеровских вояк» по всем правилам военного искусства. Наши солдаты, вдохновляемые пламенными политработниками, рвались на амбразуры и под танки, проявляя массовый героизм. Данные об огромных потерях, массовом дезертирстве, сотрудничестве с немцами, приказы № 270 и 275, доклады о работе заградотрядов и использовании штрафных батальонов и т.д. были надолго похоронены в архивах.

При всех творческих разногласиях и личных амбициях неизменным для всех советских историков, писателей и мемуаристов должен был оставаться основополагающий тезис, выдвинутый Сталиным в речи 9 февраля 1949 года: «Наша победа означает, прежде всего, что победил наш советский общественный строй (не догадался Александр I объявить Отечественную войну 1812 года победой «феодально-крепостнического строя». — Авт.)… Война показала, что советский общественный строй является подлинно народным строем, выросшим из недр народа и пользующимся его могучей поддержкой, что советский общественный строй является вполне жизнеспособной и устойчивой формой организации общества… Наша победа означает, во-вторых, что победил наш советский государственный строй».

Нетрудно догадаться, в соответствии с новыми веяниями, когда прошла мода на антисталинизм, прошла и жуковская бессонница «по поводу грубых нарушений законности». В 1971 году маршал «со свойственной ему прямотой и решительностью» критикует роман А. Чаковского «Блокада»:

«В романе неоднократно проводится мысль, что советское командование добивалось исполнения приказов не методом убеждения, не личным авторитетом, не взывая к патриотическим чувствам бойцов и командиров, а под прямой угрозой расстрела… У читателя может возникнуть впечатление, что у нас не было военно-полевых судов, которые судили за те или иные преступления, а существовало самоуправство военачальников, которые без всякого суда и следствия расстреливали подчиненных. Непонятно, с какой целью А. Чаковский пропагандирует эту ложь? Такая пропаганда (!), безусловно, вредна и играет на руку нашим идеологическим противникам».

Замечательно, что Жуков адресовал письмо не писателю Чаковскому, не редакции журнала «Знамя», опубликовавшего роман, а секретарю ЦК КПСС П.Н. Демичеву, так сказать, сигнализировал. Доставалось от принципиального маршала и конкурентам-мемуаристам: «Большой недостаток некоторых мемуаров, которые я читал, — ограниченность кругозора и командующих армиями, и командующих фронтами (которая не мешала им армиями и фронтами командовать. — Авт.)…»

Жуков добился своего: его «канонизировали», а на «Воспоминания и размышления» вполне серьезно стали ссылаться как на исторический документ.

За всеми этими хлопотами не нашлось только времени, чтобы сосчитать павших. Видимо, не было заинтересованности. Иначе как-то блекнут лавры на челе «великих полководцев».

Подведем итоги «учебы».

Безвозвратные потери Красной Армии в 1942 году, согласно авторам статистического исследования «Гриф секретности снят», составили 3 258 216 человек. Генерал Д. Волкогонов оценивал их в полтора раза выше — 5 888 235 бойцов и офицеров. Однако и эта цифра многими современными историками считается заниженной. По их мнению, речь может идти о не менее чем 7,15 миллиона убитыми, пленными, умершими от ран и болезней. Немецкая армия в 1942 году потеряла на Восточном фронте около 519 тысяч человек. То есть, повышая свое военное образование, наши полководцы за одного убитого немецкого солдата укладывали 13 советских. В следующем, 1943 году, — «всего» 10 — заметный прогресс!

Неизлечимыми пороками советской военной машины, как детища тоталитарной политической системы, являлись презрение к человеческой жизни (помните Владимира Маяковского: «Единица — вздор, единица — ноль… Единица! Кому она нужна?»), жесткая централизация власти, лишающая командиров на передовой всякой инициативы. Командармы, командиры дивизий и полков являлись только «шестеренками», передаточными звеньями между штабом фронта и передовой. От них лишь требовалось гнать войска вперед или «стоять насмерть» в зависимости от руководящих указаний вышестоящих инстанций. «Всякая инициатива должна быть наказана», — еще один незабвенный лозунг Советской Армии. Это приводило к тому, что товарищу Сталину приходилось самолично внедрять «новые технологии» в войска, сочинять для них инструкции и даже «разрешать» в отдельных вопросах проявлять инициативу:

«При проведении наступательных операций командование фронтов и армий иногда смотрят на установленные для них разграничительные линии как на забор и как на перегородку, которые не могут нарушаться, хотя бы этого требовали интересы дела и меняющаяся в ходе операции обстановка.

В результате наши армии при наступлении идут вперед прямо перед собой, в пределах своих разграничительных линий, не обращая внимания на своих соседей, без маневра, который вызывается обстановкой, без помощи друг друга и тем облегчают маневр противнику и предоставляют ему возможности бить нас по частям. Ставка разъясняет, что разграничительные линии определяют лишь ответственноешь командиров за определенный участок или полосу местности, в которых выполняется ими полученная боевая задача, но их нельзя рассматривать как неизменные и непереходимые перегородки для армий…

Ставка Верховного Главного командования, разъясняя это, разрешает и предоставляет право командующим фронтами менять в ходе операций разграничительные линии между армиями фронта, менять направление удара отдельных армий в зависимости от обстановки». Отметим слово «разрешает» — стало быть, раньше, то есть до осени 1942 года, не разрешала. Да и теперь право действовать сообразно меняющейся обстановке было предоставлено только командующим фронтами, которые лично ставили задачи каждой дивизии и бригаде и любую инициативу подчиненных воспринимали как посягательство на свою власть.

Примеров тому бесконечное множество.

«В полосе нашей армии, — вспоминает генерал Жадов, — выдвигались две дивизии, каждая по 12–13 тысяч личного состава, для проведения частной армейской операции. Обе дивизии почему-то следовали по одной дороге, поэтому растянулись в длинную кишку и были отличной целью для вражеской авиации. В это время к нам в штаб (дело происходит в полосе 3-й армии Брянского фронта. — Авт.) прибыл командующий фронтом генерал-полковник Я.Т. Черевиченко. Зная его по довоенной службе, я обратился к нему с некоторым укором:

— Яков Тимофеевич, разве можно так выдвигать дивизии?

— А кто так спланировал? — спросил он.

— Дивизии выдвигаются по плану фронта, — ответил я.

— Немедленно перепланируйте их выдвижение так, как это нужно в соответствии с интересами армии, — приказал Черевиченко.

Начальник оперативного отдела A.B. Владимирский со своими помощниками и начальниками родов войск и служб быстро переработал план выдвижения дивизий. Мы изыскали возможность обеспечить каждую из них двумя дорогами. Командирам дивизий были отданы соответствующие распоряжения (в интересах дела. — Авт.). О произведенных изменениях в плане сосредоточения соединений я донес в штаб фронта. Но там наша инициатива, хотя и санкционированная командующим фронтом, была расценена как недопустимое вмешательство в прерогативы штаба фронта. Последовали организационные выводы: прибыл генерал Петрушевский с предписанием, из которого явствовало, что я отстраняюсь от должности начальника штаба армии».

Вот заместитель командующего 62-й армии генерал Н.И. Крылов озабочен тем, что на правом фланге у него маловато пехоты, но сделать ничего не может: «Перебрасывать сюда стрелковые части с других участков командование фронта не разрешало. Тогда я впервые за год войны (ой ли? — Авт.) встретился с таким положением, когда не в армии, а выше определялось, где стоять каждому полку».

Аналогичные проблемы не давали покоя генералу Горбатову: «Письмо Ставки (от 10 января. — Авт.) содержало глубокий смысл и содействовало бы успехам, если бы точно выполнялось все, что в нем было сказано. Но мы по-прежнему получали приказы, противоречащие требованиям письма, а поэтому не имели успеха. Трудно объяснить, почему поступали такие приказы даже от командарма… В той обстановке естественно было, чтобы командир дивизии сам выбирал объекты для частных операций, сам определял силы отряда и время для нападения с использованием внезапности. В таких случаях противник обычно имел потери в два, три, а то и в четыре раза больше, чем мы. Другое дело, когда тебе издалека все распишут и прикажут захватить 17 января — Маслову Пристань, 19 января — Безлюдовку, 24 января — Архангельское и т.д., с указанием часа атаки, определят силы (к тому же не соответствующие ни задаче, ни твоим возможностям). В этих случаях результат почти всегда был один: мы не имели успеха и несли потери в два-три раза больше, чем противник.

Особенно непонятными для меня были настойчивые приказы — несмотря на неуспех, наступать повторно, причем из одного и того же исходного положения, в одном и том же направлении несколько дней подряд, наступать, не принимая в расчет, что противник уже усилил этот участок… А ведь это был целый этап войны, на котором многие наши командиры учились тому, как нельзя воевать и, следовательно, как надо воевать».

А вот 23-й танковый корпус южнее Сталинграда по согласованию с командованием армии сменил позиции и отошел назад. Но командование фронта, не давшее санкции на отход, расценило это как нарушение приказа № 227, что могло «сыграть отрицательную роль в воспитании командного состава». Корпусу было приказано вернуть позицию. «Танкисты смело пошли вперед, — пишет прибывший надзирать за воспитательным процессом маршал Голиков, — несмотря на малочисленность своих сил. Этот удар не дал больших территориальных успехов, но притянул на участок корпуса значительные силы врага, в том числе его авиацию, что ослабило нажим гитлеровцев на других участках (отвлекать танками авиацию — это вклад «голиковых» в военное искусство. — Авт.). Важным было и воспитательное значение этого мероприятия (каждый должен понять: свое начальство страшнее врага! — Авт.)».

Поскольку тоталитарные пирамиды возводятся по единому проекту, перед немецкими генералами в 1942 году все острее вставала точно такая же проблема. Все они поголовно жалуются, что с приходом Гитлера на пост Верховного Главнокомандующего «вместо принятых до сих пор приказов, которые были проникнуты доверием к способностям и знаниям высших военачальников, появился новый вид приказа, крайне узко ставивший задачу и не допускавший никакой инициативы, наконец, часто требующий выполнения поставленной задачи под угрозой или же вообще ставились невыполнимые задачи. Нежелательные устранялись. Вместо доверия преследовалась цель сделать подчиненного беспрекословным». Похоже, не правда ли?

Маршал Жуков в беседе с писателем Симоновым также отмечал, что «…Гитлер своими ошибками помогал ошибаться германскому Генеральному штабу… он часто мешал принимать Генштабу более продуманные, более верные решения. И когда в 1941 году после разгрома немцев под Москвой он снял Браухича, Бока, целый ряд других командующих и сам возглавил немецкие сухопутные силы, он, несомненно, оказал нам этим серьезную услугу. После этого и немецкий Генеральный штаб, и немецкие командующие группами армий оказались связанными в гораздо большей мере, чем раньше. Их инициатива оказалась скованной. Шедшие теперь от Гитлера как от главнокомандующего сухопутными силами директивы стали непререкаемыми в гораздо большей степени, чем это требовалось в интересах дела. Существовавший раньше в германской армии уровень самостоятельности в решении оперативных вопросов снизился, и увольнение Браухича, с которого все это началось, было нам, конечно, на руку».

А вот последняя запись в дневнике отправленного в отставку Гальдера: «В письменных приказах наблюдается все большее пренебрежение к правильному словоупотреблению (знакомо? — Авт.). Вместо продуманных формулировок различные эмоционально окрашенные слова и выражения (уничтожить, разгромить, воспрепятствовать обходу) даже тогда, когда это вообще невозможно».

Парадокс: в то время как феодально-крепостническая РККА стремилась подняться до уровня вермахта, последний перенимал самые уродливые «достижения» социалистической системы: «…русские имели обыкновение упрямо придерживаться однажды поставленной цели — свойство, из которого немецкое командование в последующие годы могло бы извлечь большую пользу, если бы оно само не оказалось гораздо упрямее русских».

Мутируя под воздействием «бацилл национал-социализма», вермахт терял качества, делавшие его лучшей армией в мире. Ну а количеством немцы никого не могли удивить (деградация немецкой армии иногда наводит на мысль, что, может быть, русское «ментальное поле» так на нее влияло? Или просто воздух в России такой?).

Тем не менее соотношение германских и советских потерь на протяжении всей войны оставалось крайне неблагоприятным для советской стороны. До самого ее конца воевать в Красной Армии предпочитали числом, побеждать — большой кровью, заваливая врага трупами необученных «одноразовых» солдат. Военное искусство для большинства высших военачальников так и осталось чуждым понятием.

В 1945 году, проводя Берлинскую операцию, Жуков и Конев, имея пятикратное численное превосходство над противником, не стали ничего изобретать, а просто бросили на город четыре танковые армии — 5388 единиц бронетехники. Вот и все искусство: «Против лома нет приема»! Член Военного совета 1-го Белорусского фронта генерал К.Ф. Телегин вспоминал, что у командующего была только одна цель: «…не медлить, не мешкать, искать слабое место… Но если этого места нет — наваливаться массой техники, давить ею. Пускай это будет стоить нам жертв и потерь, но надо как можно быстрее рваться к Берлину (а почему такая спешка? Оказывается, главным образом потому, что Жуков опасался конкуренции со стороны Конева, который мог войти в Берлин первым. — Авт.)… Да, мы считались с тем, что придется при этом понести потери в танках, но знали, что даже если и потеряем половину (генерал рассуждает о двух тысячах экипажей как о неодушевленных предметах. — Авт.), то все же еще до 2 тысяч бронеединиц мы введем в Берлин (и ввели, несмотря на опыт Сталинграда! — Авт.), и этого будет достаточно, чтобы взять его». В итоге потери только 1-го Белорусского фронта за две недели операции составили 1940 танков и САУ. Из них половина сгорела в уличных боях, не оказав существенного влияния на их исход.

Потери Советской Армии в Отечественной войне 1941–1945 годов не сосчитаны до сих пор. По оценке Б. Соколова, общая убыль убитыми и умершими в ходе войны с Германией составила 31,1 миллиона военнослужащих. Безвозвратные потери вермахта в борьбе с СССР им оцениваются в 2,157 миллиона. Одно лишь сравнение этих цифр позволяет многое понять и в «преимуществах социалистического строя», и в «самой передовой военной науке».

«Такой прогрессивный характер свойственен лишь советскому оперативному искусству, опирающемуся на единственно научную теорию познания — марксистско-ленинскую методологию, и это обеспечило его полное торжество в Великой Отечественной войне над нашумевшими в Западной Европе «новыми» оперативными методами немецко-фашистской военной школы». Здесь мы согласимся с просвещенным мнением генерал-лейтенанта Злобина: ТАКОЕ возможно только у нас, ни одна другая военная школа до ТАКИХ вершин оперативного искусства не поднялась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.