Из «Ясенева» на Смоленскую площадь
Из «Ясенева» на Смоленскую площадь
Утром 5 января 1996 года в кабинете директора Службы внешней разведки в «Ясеневе» зазвучал сигнал аппарата спецсвязи СК.
– С вами будет говорить Борис Николаевич.
Через несколько секунд в трубке раздался голос президента:
– Евгений Максимович, могли бы вы подъехать ко мне сейчас?
– Конечно, Борис Николаевич, возьму документы для доклада и сразу выезжаю.
– Нет, документы сегодня брать не надо.
По дороге обуревали вопросы: что стоит за столь необычным вызовом – не на очередной доклад и без объяснения причины?
Встретил президент приветливо. После обычного в таких случаях обмена общими фразами спросил:
– Как отнесетесь к назначению вас министром иностранных дел?
Не скрою, по дороге этот вариант тоже прокручивался в голове. По телевидению и в газетах много говорилось о том, что отставка А.В. Козырева дело предрешенное. Называли и кандидатуры преемников, одно время в их числе фигурировала и моя фамилия. Потом она из «списка претендентов» исчезла. Но я совершенно определенно не хотел переходить в МИД и об этом сразу же сказал Борису Николаевичу. Причем привел, как мне показалось, убедительные доводы, среди которых не последнее место занимала легко прогнозируемая негативная реакция на Западе, где меня упорно называли «другом Саддама Хусейна», особенно после трех поездок в Багдад в 1990–1991 годах в попытках мирным путем решить кризис в зоне Персидского залива, открыто определяли как консерватора, «аппаратчика старой школы». Наконец, несмотря на то что руководителем ЦРУ в свое время был американский президент Дж. Буш, а К. Кинкель до назначения министром иностранных дел Германии тоже руководил разведкой – БНД, такого рода перемещение в России, да еще накануне президентских выборов, могло быть использовано недругами, особенно в пропаганде. А я сам сердцем «прикипел» к СВР, которой руководил к тому времени уже четыре года и четыре месяца.
Борис Николаевич выслушал все мои против, а потом сказал:
– Может быть, те минусы, которые вы приводите, как раз и обернутся плюсами… Ну ладно, если категорически не хотите, повременим. Но вопрос я пока не закрываю.
Через четыре дня, в понедельник 9 января, я был у президента с очередным докладом. После того как проинформировал его об оценках источников и аналитиков разведки по ряду вопросов международной обстановки, президент спросил:
– Ну как, не передумали?
– Нет, – как можно категоричнее ответил я.
– А вот я передумал. Прошу вас принять мое предложение.
Предложение было слишком настойчивым, и я не смог его отвергнуть. Правда, мне было обещано, что еще месяц-два поработаю на старом месте. Но не успел я приехать к себе «в лес» (так называют место расположения СВР его сотрудники), как ко мне в кабинет вбежал дежурный по секретариату:
– Это правда? Только что сообщили в новостях по телевидению, что вы назначены министром иностранных дел!
Позже позвонил помощник Бориса Николаевича В.В. Илюшин и извинился: не успел предупредить – получил указание срочно передать содержание указа и уже во время эфира его текст дали диктору.
На следующий день на 12.00 была назначена коллегия МИДа в Кремле, где президент представил меня моим будущим ближайшим сотрудникам. Представление было кратким. В сжатой форме было сказано о важнейших задачах МИДа, подчеркнуто то большое значение, которое это министерство имеет для современной России. Пожалуй, две темы прозвучали особо: во-первых, приоритетность отношений Российской Федерации с Содружеством Независимых Государств, с каждой страной СНГ и, во-вторых, необходимость перестроить дипломатическую работу так, чтобы она активно охватывала различные страны и регионы, – иными словами, диверсифицировать внешнюю политику. При этом подчеркнуто значение и американского, и европейского, и китайского, и азиатско-тихоокеанского, и канадского, и ближневосточного, и других направлений российской политики.
Сдержанное молчание большинства членов коллегии было вполне естественным, и меня это не обескуражило. Я с самого начала знал, что в целом с мидовцами сработаюсь. Не потому, что мое назначение было желанным для каждого из них. А потому, что с высоким уважением относился к их профессионализму и верил, что рано или поздно – лучше, конечно, рано – возникнет сотрудничество, даже, если хотите, общность, связанная с поисками оптимальных форм проведения внешней политики страны.
А вечером все-таки состоялась заранее запланированная встреча с бывшим руководителем разведки ГДР Маркусом Вольфом. Я много знал о нем – безусловно, незаурядном человеке, который в течение многих лет руководил одной из самых эффективных разведывательных служб, был глубоким профессионалом, толковым аналитиком. «Миша» Вольф провел детство и юность в Москве, куда вынужденно переехали перед войной его родители-антифашисты. Учился в русской школе и без акцента говорит по-русски.
На этот раз М. Вольф выбрался на несколько дней в Москву со своей очаровательной женой сразу после того, когда его «промежуточно» до суда выпустили из тюрьмы, в которую он попал после объединения Германии. Был арестован вопреки всякой логике – служил своему государству, которое не было присоединено, а объединилось с другим; лично не был замешан ни в каких деяниях, которые могли бы ему быть инкриминированы как преступления. Собственно, занимался тем же, чем и его коллеги в Западной Германии, – ведь никому не пришло в голову их осуждать после объединения страны. Более того, в последние годы правления Хонеккера Вольф ушел в отставку, так как крупно разошелся во взглядах с руководством государства и не разделял его догматической линии[23]. Да и Москва чего-то не доделала. Когда велись переговоры об объединении Германии, не мешало бы «положить на бумагу» обязательство Бонна не преследовать людей лишь за то, что они в прошлом были связаны со структурами власти в ГДР.
На встречу поехали вместе с В.И. Трубниковым. Его будущее уже было предрешено. Во время последнего моего разговора с президентом он, подчеркнув, что знает и глубоко ценит Вячеслава Ивановича, принял мое настойчивое предложение назначить директором СВР действующего первого заместителя. Ельцин согласился и с тем, что разведка – особенно деликатно настраиваемый механизм и поэтому нужно это сделать сразу, одновременно с освобождением меня от старых обязанностей. Это исключало раскачивание разведки неминуемыми слухами о кандидатурах возможных будущих руководителей.
Вечер прошел на славу. Кстати, это была моя первая встреча с Вольфом, и мы оба к ней стремились. Много шутили, в том числе по поводу превратностей судьбы – первую рюмку в честь нового министра иностранных дел выпили в этой компании. Запомнил слова Вольфа: «Будут, конечно, спекуляции по поводу того, что пришли в МИД из СВР. Но поверьте, серьезные политики оценят тот бесспорный факт, что работа во главе разведки, да еще в течение немалого по нынешним временам периода, создает совсем неплохую информационную базу для руководителя внешнеполитического ведомства».
Возможность моего перехода на работу в Министерство иностранных дел, как уже писал выше, была на слуху, хотя я к этому никогда не стремился. По роду своей деятельности и на радио, и в газете «Правда», и в Институте мировой экономики и международных отношений, и в Институте востоковедения, и будучи академиком-секретарем отделения Академии наук СССР, в которое входили все научно-исследовательские институты международного профиля, и в Верховном Совете СССР, и в Президентском совете, и в Службе внешней разведки я был, естественно, органично связан с внешней политикой, во многом непосредственно работал на нее. Но о переходе в МИД не помышлял, и для этого, как мне всегда представлялось, не было сколько-нибудь серьезных побудительных мотивов. Может быть, сказывалась черта моего характера: где бы ни трудился, считал, что это если и не сверхважное, то, во всяком случае, далеко не самое незначительное звено в процессе выработки и осуществления внешней политики государства.
Тесно общался с дипломатами, находясь на посту корреспондента «Правды» на Ближнем Востоке, во время многочисленных командировок за рубеж принимал участие в совместных конференциях, семинарах, ситуационных анализах. Многих хорошо знал лично, высоко ценил, с некоторыми тесно дружил. Хотел бы в этой связи особо выделить дипломатов старшего поколения, и среди них Анатолия Федоровича Добрынина и Олега Александровича Трояновского. Многократно встречался с ними и за рубежом, и в Москве. Особо ценил возможность обмениваться мнениями с ними по внутренней ситуации в США, Японии, перспективам развития наших отношений с этими странами, с Китаем, о той роли, которую играл или мог сыграть Советский Союз на Ближнем Востоке. Отдельные мысли, идеи, почерпнутые из разговоров с этими и некоторыми другими уникально профессиональными и остромыслящими людьми, очень помогали познавать кажущиеся вначале парадоксальными повороты или сдвиги, которые происходили или могли произойти в международной обстановке.
Определенные отношения сложились и с министрами иностранных дел. Об одном из них – Андрее Андреевиче Громыко – хочется сказать особо. Встречался с ним не раз, работая в Академии наук. Продолжаю его высоко чтить и сегодня.
Глубоко тронуло меня его не формальное соболезнование, а сердечное, полное душевной теплоты письмо, когда в 1981 году я неожиданно потерял сына. Как не вяжется все это с обликом «сухаря», отрешенного от всего эмоционального, застегнутого на все пуговицы министра, каким представляют некоторые этого человека, просидевшего более четверти века на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади.
Очевидно, что собственное отношение к тому или иному лицу не может абсолютно не зависеть от того, как он сам относится к тебе. Тем более если он занимает столь высокое положение в государственной иерархии. Но в своих оценках А.А. Громыко я руководствуюсь не только субъективными мотивами. Распространено, например, убеждение, что он был одним из трех лиц (Устинов, Андропов, Громыко), которые настояли на вводе наших войск в Афганистан. Возможно, его подпись и стоит под соответствующим документом, направленным в ЦК. Но отчетливо помню – и, конечно, не я один – коллегию МИДа в 1982 году, на которой я выступал в качестве директора Института востоковедения (существовала ведь еще в те непростые годы при А.А. Громыко такая практика) с докладом о внутренней ситуации в Афганистане после ввода туда наших войск.
Главная идея доклада заключалась в том, что в Афганистане напрочь отсутствует революционная ситуация. Естественно, для того времени эти доказательства выстраивались на базе марксистско-ленинской методологии: по Ленину, революционная ситуация возникает в стране, где низы уже не хотят жить по-старому, а верхи уже не могут управлять старыми методами. Я утверждал, приводя данные исследований сотрудников института, в первую очередь глубоко знавшего ситуацию в Афганистане профессора Ганковского, что в этой стране картина совершенно иная – только по-старому и может жить и управляться преобладающая часть населения. Отсюда делался вывод об авантюризме аграрной реформы, невозможности навязывания силой революционных преобразований.
Недоуменные и злые вопросы, реплики – так, явно с учетом присутствия министра, отреагировали на доклад некоторые из членов коллегии. Я думаю, что для них были неожиданными высказывания в заключительном слове А.А. Громыко, который солидаризировался со многими положениями доклада, по сути поддержав бесплодность, необоснованность с точки зрения внутренней ситуации нахождения наших войск в Афганистане. А ведь официальная пропаганда – и в этом преуспевал главным образом аппарат ЦК – утверждала, что наши войска «не дают империализму задушить афганскую революцию».
Политика есть искусство возможного. Эту общеизвестную истину трактуют обычно как необходимость опоры политики на соответствующие экономические, военные, геополитические условия. Все это так. Но искусство возможного проявляется, по-видимому, и с учетом ограничений, которые создаются господствующей идеологией, характером режима, состоянием общества. Я уверен, что Андрей Андреевич был серьезно ограничен этими рамками и, не демонстрируя этого – таковы уж были «правила игры», – во многом ими тяготился.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.