Доморощенный пророк. Юродивый Иван Яковлевич Корейша (1780-е—1861)
Доморощенный пророк. Юродивый Иван Яковлевич Корейша (1780-е—1861)
В старину злословили, что в Москве легче всех живется монахам и нищим. Бездельничая, первые получают тысячные пожертвования, вторые — приют и милостыню. Первые со временем дослуживаются до архиереев и объедаются в пост богоугодной пищей — стерляжьей ухой с мадерой. Вторые, прознав доверчивый характер москвичей и привыкнув к сытой жизни, становятся юродами и кликушами. Архиереев уважали за сановитость и богатое одеяние, как, впрочем, и всех других начальников. Юродам и кликушам поклонялись.
В богатых домах купеческого Замоскворечья и даже дворянской Пречистенки, в каждом околотке имелись свои собственные шуты и прорицатели. Одни из них ездили в каретах, напудренные и увитые разноцветными лентами, другие круглый год ходили босиком, в разорванном платье. Верили больше тем, кто был в лохмотьях.
За самого башковитого московского прорицателя почитался пациент Преображенской больницы для душевнобольных Иван Яковлевич Корейша. К нему ездили не только румяные жирные купчихи на таких же сытых лошадях, но и сенаторы в звездах на орловских рысаках, отставные генералы с представительными генеральшами, особы духовного звания. В святость его и прозорливость беспрекословно верило почти все московское население.
Иван Яковлевич помещался в огромной комнате, стены которой от пола до самого потолка были сплошь обвешаны иконами и подсвечниками с горевшими круглыми сутками свечами. Сухощавый пророк с широким приплюснутым лицом обычно лежал на полу пузом вверх, прикрывшись грязным, с множеством сальных пятен одеялом, и жевал табак.
Господа и дамы пили грязную воду, которую пророк предварительно размешивал пальцами, целовали его сухонькую ладошку, истово молились, стоя на коленях и прикладываясь лбом к загаженному полу, — лишь бы предсказывал без подвохов и обману.
И вот засаленный, сморщенный прорицатель вставал на корточки и, разлепив опухшие веки, поднимал оловянно-мутные глаза на посетителя (чаще — посетительницу).
— Выйдет ли девица Анна замуж? — следовал благочестивый вопрос, за который уже было уплачено двадцать копеек серебром дьякону, дежурившему возле дверей.
— Это хитрая штука, — отвечал Корейша и принимался натужно дуть по сторонам, потом скакать от стенки к стенке и ошалело визжать. Под конец, плюнув в вопрошательницу, московский сфинкс укладывался на свое ложе и складывал руки на груди, давая этим понять, что он ушел в мир иной, а значит, сеанс предвидения окончен.
Просительница смиренно вытирала платочком плевок, оставляла возле оракула баночку меду и, трепетная, удалялась. Теперь ей разговоров хватит надолго, покуда совместно с родственниками и соседями не разгадает тайну знамений Ивана Яковлевича.
Слава о московском пророке была столь велика, что император Николай I самолично посетил его, путешествуя по своим обширным владениям. Правда, осталось в тайне: плевал Иван Яковлевич в царствующую особу или вел себя посдержаннее — беседа двух знаменитостей происходила с глазу на глаз. Известно только, что Николай Павлович вышел от Ивана Яковлевича пасмурный и взволнованный.
«Теперь и мне положено», — решил граф Закревский, прознав про царский визит, и поспешил представиться московскому оракулу. Но генерал-губернатор не обладал осторожностью своего державного повелителя и вошел к Корейше, блестя начищенными орденами и величавым взглядом, в сопровождении многочисленного больничного начальства и изрядной толпы благотворительных особ.
Доморощенный пророк неспешно поднялся со своего ложа, повернулся к начальнику Москвы задом и, степенно прохаживаясь перед строем ввалившихся в его обитель господ и дам, повел речь в высоком штиле:
— Глуп я, други вы мои милые, совсем глуп! Залез на верхушку да и думаю, что выше меня уж и нет никого. Дочь я себе вырастил на позор, одна она у меня, и, кроме стыда, нет мне от нее ничего. Шляется, как потаскушка, а я, дурак, и унять ее не могу. Где уж мне, дураку, другими править, коль и сам с собой управиться не умел: навешаю себе на грудь всяких цацек да хожу, распустив хвост, как петух индийский. Только тогда, видно, опомнюсь, как кверх ногами полечу.
Оконфузившийся граф старался делать вид, что не понимает намеков своего двойника, но все же не удержался и заспешил прочь. У самого порога он сумел пересилить себя, задержался на миг и, окинув больного презрительным взглядом, хладнокровно спросил:
— Чем хвораете?
Корейша все с тем же важным генерал-губернаторским видом приблизился к генерал-губернатору, важно оглядел его, заложив большой палец правой руки за обшлаг грязного халата, и торжественно сообщил:
— Пыжусь все, надуваюсь, лопнуть собираюсь.
Граф выскочил из комнаты пророка вне себя от злобы и жажды мести. Но, как говорит народ, с дурака взятки гладки, а потому пришлось убираться восвояси несолоно хлебавши. И уже скакали во все концы Москвы вести о забавном происшествии.
Свыше сорока лет пробыл в сумасшедшем доме Корейша и за все это время ни разу не ходил в церковь, не исповедовался и не соблюдал постов, но оставался непререкаемым авторитетом у богомольной московской публики.
Даже после смерти Ивана Яковлевича в больницу еще долго продолжали поступать пожертвования на его имя, благодаря которым врачебный персонал смог наладить довольно сносное лечение своих подопечных.
Бессмертие же обрел знаменитый московский пророк в романе Достоевского «Бесы» (под именем Семена Яковлевича), рассказе Лескова «Маленькая ошибка» и житии, составленном после его смерти. Чтобы не быть обвиненным в односторонности, приведем предание о земной жизни этого подвижника благочестия.
«Иван Яковлевич Корейша родился в Смоленске в семье священника и уже с детских лет отличался глубокой религиозностью и любил уединение. По окончании семинарии и духовной академии его назначили преподавателем духовного училища в родном городе. Вскоре, несмотря на то, что его любили ученики, Иван Яковлевич бросил педагогическую деятельность и отправился путешествовать по святым местам. Побывав в Киеве и Соловках, он остался в Ниловой пустыни, где три года провел послушником, после чего вернулся в Смоленск и вновь был назначен учителем. Проработал он опять недолго и, желая одиночества, поселился на окраине города в брошенной бане. Постепенно к нему все чаще стали приходить люди, кто за советом, а кто из простого любопытства. Желая избежать посещений, Корейша вывесил на дверях объявление, что, кто хочет его видеть, должен вползти в баню на четвереньках. Но нашлось немало людей, которые были согласны исполнить это повеление. Многие из горожан ни одного серьезного дела не принимали, не посоветовавшись с Иваном Яковлевичем.
С каждым днем возраставшая популярность Корейши послужила причиной признать его сумасшедшим, а повод был найден, когда Иван Яковлевич запретил дочери бедных родителей выходить замуж за богатого вельможу. Оскорбленный жених, имея влиятельных знакомых, добился, чтобы Корейшу поместили в Московскую Преображенскую больницу. Его увезли ночью, положив, связанного веревками, на дно телеги и покрыв рогожами. Привезенный 17 октября 1817 года в больницу, он был посажен на цепь, прикованную к стене сырого подвала, где и провел три года.
Когда новый главный доктор больницы господин Саблер осматривал здание, он захотел узнать, что находится за дверью, ведущей в подвал. Смущенные провожатые открыли ее, и психиатр Саблер увидел лежащего на земле получеловека-полускелета. Он приказал тотчас перенести пациента в чистую комнату и переодеть в чистое белье. Вскоре разрешили пускать к Корейше посетителей. Наслышанные о новом юродивом, москвичи хлынули в больницу.
Занявши просторную комнату, Иван Яковлевич нисколько не думал об устройстве себе покоя и благополучия. Он выбрал уголок возле печки и не переступил невидимой черты, отделявшей его от всей мебели, включая и кровать. За четыре десятка лет, что пробыл в этом углу, Корейша никогда не садился — или лежал, или, чаще, ходил. Он постоянно занимался толчением камней, бутылок и прочих предметов, обращая их с помощью булыжника в порошок. Некоторых посетителей он приглашал разделить с ним эту работу, и они охотно подчинялись. Трудясь, Корейша иногда напевал: «Хвала Небесному Владыке потщися дух мой воспеть; я буду петь о Нем всечасно, пока живу, могу дышать».
Все слова, с которыми Иван Яковлевич обращался к посетителям, сбрасывая с себя иногда маску юродства и говоря сознательным языком, носили обыкновенно религиозный характер. Под впечатлением посещений его многие раздавали свои богатства и уходили в монастыри. Так было и с богатым московским фабрикантом, а потом иеромонахом Леонтием, Покровской обители, что на Убогих домах, который стал духовником Ивана Яковлевича.
Корейша не ценил ни денег, ни других приношений. «У нас, — говорил он, — одежонка пошита и хоромина покрыта, находи нуждающихся и помогай им!»
Уже умирающий, на вопрос женщины, которая принесла с собой много хлеба и не знала, кому передать, он ответил: «Боже, благослови для нищих и убогих, неимущим старцам в богадельне».
Ровно за год до объявления Крымской войны прозорливый Корейша заставлял всех без исключения посетителей щипать корпию и приготовлять сухари. Он примирял враждующих, обличал гордых и злопамятных, успешно отваживал от спиртного пьяниц.
6 сентября 1861 года утром Иван Яковлевич попросил священника, чтобы приготовил его к переходу в загробную жизнь. После приобщения Святых Тайн изнемогающий страдалец был немедленно особорован святым елеем, и в начале третьего часа дня священник прочел над ним отходные молитвы. Последние слова великого старца были: «Спаситеся, спаситеся, спасена буди вся земля!»
Прах его был предан земле возле церкви в селе Черкизове. По словам Н. Скавронского: «В продолжение пяти дней его стояния отслужено более двухсот панихид; псалтырь читали монашенки, и от усердия некоторые дамы покойника беспрестанно обкладывали ватой и брали ее назад с чувством благоговения; вату эту даже продавали; овес играл такую же роль; цветы, которыми убран гроб, расхватаны в миг, некоторые изуверы, по уверениям многих, отгрызали даже щепки от гроба».
И так продолжается до нынешнего времени, одни посмеиваются над Корейшей, другие ухаживают за его могилкой и почитают за Христа ради юродивого.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.