V К Иерусалиму…

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

V

К Иерусалиму…

Кто называет меня алчным, тот прав,

И я жажду далекой любви;

Ибо никакая радость так меня не влечет,

Как наслаждение далекой любовью.

Джауфре Рюдель

Сколько повозок, сколько же здесь повозок! Их цепочка растянулась на многие лье; и крестьяне стекались со всех сторон, бросив сенокос, и удивлялись при виде такого огромного обоза. Могучие кони тащили тяжелые четырехколесные возы, на которых громоздились окованные железом сундуки и до следующей стоянки были свалены свернутые палатки: все это было заботливо накрыто чехлами из кожи или толстого полотна.

Но, если длина обоза и огромное количество возов, говорившее о богатстве, восхищали рейнландских крестьян, то у окружения французского короля они вызывали совершенно другие чувства: здесь с беспокойством спрашивали себя, как войско с таким обозом сможет выстоять против врага и избежать его ловушек.

Ведь этот обремененный невероятным количеством возов кортеж, в Троицын день покинувший Мец и двинувшийся к дунайским равнинам, принадлежал именно французскому королю Людовику VII и его спутникам, которые отправились в «путешествие в Иерусалим». В самом деле, в тот самый год, как родилась Мария, их первый ребенок, Людовик с Алиенорой, во время торжества в Бурже, на которое традиционно собирались во время рождественских праздников их главные вассалы, объявили о своем намерении взять крест. Людовик таким образом хотел исполнить обет, некогда данный его старшим братом, Филиппом, — тем самым, чья преждевременная кончина сделала его наследником французского престола; и, несомненно, на это решение в немалой степени повлияло и раскаяние, которое испытывал Людовик после того страшного пожара в Витри. Вскоре после торжественного открытия монастырской церкви Сен-Дени все христиане были взволнованы распространившимся известием о том, что Эдесса, прославленный город Святой Земли, попал в руки Зенги, правителя Алеппо и Мосула. За пятьдесят лет до того Эдесса была завоевана Балдуином Булонским, родным братом легендарного героя первого крестового похода, Годфрида Бульонского, при помощи многочисленных армян, которые жили в этом городе и подвергались преследованиям со стороны турок. Северная Сирия, этот пограничный фьеф латинских королевств, теперь оказалась беззащитной перед набегами Зенги, который держал в своих руках три крепости, расположенные вблизи Антиохии, чье завоевание стоило немало трудов и такой крови первым крестоносцам; этот турок, о котором ходило столько легенд, был грозным воином: говорили, будто он обязан своим рождением прекрасной амазонке, маркграфине Иде Австрийской, прославленной красавице и бесстрашной всаднице, которая взяла крест одновременно с Гильомом Трубадуром и пропала без вести во время его неудачного похода; считалось, будто она стала пленницей и попала в какой-то гарем, где и родила мусульманского героя.

Падение Эдессы представляло серьезную угрозу для латинских королевств, тем более что королем Иерусалима в то время был тринадцатилетний мальчик, юный Балдуин III, в то время еще не вышедший из-под опеки своей матери, Мелизинды. Но никто из тех, кто так тревожился об участи Святой Земли, кто так жалел армян, ставших жертвами страшной резни, учиненной турками после своей победы, казалось, не спешил снова устроить большой поход, наподобие того, какой состоялся полвека тому назад. С тех пор, как Иерусалим был отвоеван, помощь Святой Земле оказывали лишь от случаю к случаю, когда такое желание внезапно возникало у какого-нибудь младшего сына в семье, реже — у какого-нибудь знатного сеньора, и он — из личного благочестия или из любви к приключениям — давал обет отправиться в крестовый поход, вербовал солдат, созывал других паломников, движимых тем же желанием, и предоставлял себя в распоряжение латинского королевства, которое к тому времени, несмотря на непрочность своего положения, казалось прочно установившимся.

Потому всех удивило решение, которое принял Людовик, король Франции. Он был первым королем, намеревавшимся отправиться в паломничество с оружием в руках. Жоффруа, епископ Лангра, произнес в Бурже проповедь, в которой предложил баронам последовать примеру своего сюзерена, но они неохотно отвечали на этот его призыв. Сам папа — в то время им был Евгений III, ранее принадлежавший к ордену цистерцианцев, — не без колебаний поддержал это намерение. А затем, поскольку он не мог посвятить себя проповеди крестового похода, поручил заняться этим Бернарду Клервоскому. История сохранила для нас знаменитый эпизод, разыгравшийся на Пасху следующего года, 31 марта 1146 г. Подмостками для него стали холмы Везеле: именно там святой Бернард с кафедры, сооруженной для него и для короля, обратился с пламенным призывом к сеньорам и толпам народа, заполнившим уступы склонов. Поначалу слышалось лишь, как ветер треплет флаги и знамена, но вскоре раздался рев толпы, требовавшей крестов, и с таким рвением, что запасенных крестов не хватило, и монаху пришлось делать недостающие из собственного одеяния. Его речь вызывала посреди христианской Европы бурю воодушевления, которой запомнился Клермонский собор и которая заставила подняться великую волну первого крестового похода.

Алиенора взяла крест одновременно с мужем. В противоположность тому, что представляется многим, в этом поступке не было ничего особенного. Напротив, во время первого похода многие сеньоры брали с собой жен. Именно так поступили Балдуин Булонский, герой Эдессы, и Раймунд Сен-Жильский, один из предводителей похода. Собственно говоря, если сын Раймунда носил имя Альфонс-Иордана[9], то именно потому, что был окрещен в водах реки, некогда слышавшей голос Иоанна Крестителя: он родился как раз во время этого легендарного похода в Иерусалим. Брошенная жена, разлученная с мужем, затворница, ожидающая его возвращения за стенами мрачного замка, — этот образ прочно закрепился в представлении многих, но он не более правдив, чем прочие глупости, унаследованные от классических времен, для которых средневековое варварство было неоспоримой догмой.

Собственно говоря, если некоторые из современников порицали Людовика VII, то вовсе не за то, что он взял с собой в крестовый поход жену, — заметим, что его правнук, Людовик Святой, столетие спустя поступит точно так же, — дело в том, что Алиенора, как и другие участвовавшие в походе и, вероятно, последовавшие ее примеру женщины — графиня де Блуа, Сивилла Анжуйская, графиня Фламандская, Федида Тулузская, Флорина Бургундская, — не собирались на время этого долгого странствия отказываться ни от услуг своих камеристок, ни от хотя бы относительного комфорта. Вот потому и потребовалось такое невероятное количество повозок, тянувшихся по равнинам Центральной Европы в сторону Венгрии. Слишком много возов, — перешептывались воины; слишком много возов, — вторили им священники. И, пока первые прикидывали, какие поражения может потерпеть войско, обремененное таким количеством лишних ртов и громоздким обозом, служители Церкви бичевали распутство, которое неминуемо должно было стать следствием всего этого. Слишком много служанок и горничных, — а это означало, что с наступлением темноты в лагере непременно будет раздаваться подозрительный смех, и тени будут неминуемо скользить украдкой среди палаток. Тем самым нравственности людей, пустившихся в это благочестивое предприятие, будет нанесен урон. И, как заметил не боявшийся сомнительных каламбуров летописец, в этих лагерях не было никакого целомудрия (castra non casta).

Алиенора, вне всяких сомнений, принимала самое деятельное участие в приготовлениях к походу. Просматривая собрания местных грамот, мы с удивлением отмечаем, как много пуатевинцев принимало участие в этом походе. Вероятно, причиной этого стало то, что Алиенора сама объехала личные владения. И ее пример, вероятно, был убедительным. Она сумела собрать деньги и увлечь людей. Многие гасконские и пуатевинские рыцари взяли крест, в том числе и Жоффруа де Ранкон, владелец того самого замка Тайбур, где Алиенора провела свою первую брачную ночь. Среди крестоносцев можно было увидеть многих рыцарей, чьи имена не раз всплывут в истории рядом с Алиенорой: там были Сальдебрейль де Санзе, которого она называла своим коннетаблем, Гуго де Лузиньян, Ги де Туар и множество других. Все бароны западной Франции откликнулись на призыв святого Бернарда. Вполне возможно, что среди сеньоров, составлявших свиту графа Тулузского, был и нежный поэт Джауфре Рюдель, сеньор Блайи, певец «далекой любви», — в смысл этого выражения пыталось проникнуть не одно поколение комментаторов; уже в XIII в. биограф Джауфре не вполне понимал, что он имел в виду, говоря об «amor de lonh». Он предполагал, что Джауфре был влюблен в принцессу Триполитанскую. «Только из любви к ней, — говорил этот автор биографии Рюделя, — князь Блайи взял крест». Наверное, никто никогда не узнает, что именно хотел сказать трубадур, столь упорно твердивший во всех своих стихах о «далекой любви», но само выражение, со всеми различимыми в нем ностальгическими и таинственными оттенками, чудесно передает глубокое стремление, которое владело той эпохой, тягу к далеким приключениям, жажду недостижимой и непостижимой любви, желание выйти из тесных рамок ближайшего и сегодняшнего. «Amor de lonh…»

Маркабрюн также присоединил свой голос к голосам проповедников. Он сочинял прекрасные песни о крестовом походе, умудряясь и здесь своим красноречием ужалить короля Франции:

«Горе королю Людовику, из-за которого мое сердце оделось в траур», — говорил он устами юной девы, оплакивающей расставание с уходящим в крестовый поход возлюбленным, в своей, впрочем, очень красивой поэме «A la fontana del vergier». До чего же он был злопамятным, этот Маркабрюн!

Во время этих поездок по Аквитании Алиенора не раз подтверждала привилегии монастырей — несомненно, в обмен на финансовую поддержку похода. Так, мы видим, — и это первое документальное свидетельство подобного рода, — что она сделала дар аббатству Фонтевро. Крестоносцы имели обыкновение перед началом похода просить монахов и монахинь молиться за них, и при этом делали пожертвования. Жест Алиеноры, которым она накануне похода закрепила за монастырем доход от пуатевинских ярмарок в размере пятисот су, стал первым из целого ряда дарений, которыми будет отмечено в дальнейшем ее существование: каждое из важных событий ее жизни так или иначе отзовется в аббатстве Фонтевро. Возможно, в тот, первый раз она не придала этому особого значения, поскольку ее дар ничем не отличается от тех, какие получили от нее по тому же случаю Монтьернеф, аббатство Сен-Мексен, церковь Милости Божией и многие другие. Но, когда перед нами проходит вся ее жизнь, этот дар приобретает символическое значение: вскоре должно было произойти нечто для Алиеноры очень важное.

Должно быть, Алиенора и сама это чувствовала: мы видим много свидетельств того, какое большое участие она принимала в приготовлениях к этому походу; кажется, она с нетерпением и радостью ждала его начала. Несомненно, она с готовностью шла навстречу опасностям, среди которых смерть была едва ли не наименьшей; путь в Святую Землю был к тому времени устлан трупами всех тех, рыцарей или бедняков, кто вступил на него во времена первых походов, когда у неверных было отвоевано общее достояние христиан. И ни для кого не были тайной страдания, которые пришлось вытерпеть всем, кто от начала до конца проделал это паломничество с оружием в руках, — три года пути по пустыням или коварным горным ущельям, с неразлучными спутниками: голодом, жаждой и турецкими стрелами. Но их самопожертвование принесло им славу перед Богом и людьми, и нынешние паломники тоже стремились к этой небесной или земной славе, искупавшей в их глазах все непомерные страдания.

И потом, Алиенора испытала внезапную тягу к Востоку, очарованию которого поддавались почти все члены ее рода. Ее дед, веселый и циничный трубадур, в свое время взял крест и мужественно перенес все тяготы похода, который от начала до конца оказался неудачным, а потом еще нашел в себе силы, вернувшись, описать все, что ему пришлось вытерпеть, в веселых песнях. Его младший сын, дядя Алиеноры и давний товарищ по играм, — он ведь был всего на восемь лет старше ее самой, — жил в Святой Земле, где правил Антиохийским княжеством. И, наверное, перспектива встречи с ним тоже в немалой степени побуждала королеву действовать. Это должно было проявиться уже на первой стадии похода, в период подготовки к выступлению.

В самом деле, в начале 1147 г. король Людовик созвал в Этампе большую ассамблею своих главных баронов — будущих своих спутников в крестовом походе. Собрание должно было продлиться три дня, с 16 по 18 февраля: речь шла о том, чтобы, посовещавшись, как делалось всегда, выбрать путь, по которому следовало двинуться в поход. Были прочитаны письма, полученные от правителей тех земель, по которым предстояло пройти: перед тем во все концы Восточной и Центральной Европы, ко всем государям были посланы гонцы. В первую очередь надо было сделать главный выбор: идти сушей или морем?

Первое означало принять услуги византийского императора, второе — согласиться, напротив, с предложениями короля Сицилии, Рожера II.

Рожер изо всех сил старался уговорить крестоносцев остановиться у него: он не только прислал письма, но и направил с этой целью на ассамблею своих послов. Так ли уж чисты были в действительности его намерения? Рожер был нормандец, а в те времена слово «нормандец» произносили не иначе как в сопровождении эпитета «хитрый». Король Сицилии вел тогда войну с Византийской империей; и можно себе представить, какой вес, — а случае необходимости, и какую силу, — ему придавало присутствие в его портах христианского воинства, святых паломников.

Итак, еще не выступив за пределы своего королевства, французские бароны могли осознать, что в походе им придется столкнуться с людской корыстью, и доброе зерно здесь окажется перемешанным с плевелами.

Но где же теперь его искать, это доброе зерно, — не на берегах ли Босфора? Император Византии также предлагал им свои услуги. И, надо заметить, что отношения между византийцами и латинянами в последние годы существенно улучшились. Между первыми крестоносцами и Алексеем Комнином существовали трения, перешедшие затем в откровенную вражду, но с течением времени отношения стали почти что дружескими. И большую роль в этих переменах к лучшему сыграл дядя Алиеноры, Раймунд де Пуатье. Через год после того, как Раймунд вступил во владение княжеством Антиохией, он принес за него оммаж императору Иоанну Комнину, и сделал это с полного одобрения короля Иерусалима, который написал ему по этому поводу в письме, исполненном здравого смысла и справедливости: «Все мы знаем, что Антиохия до завоевания ее турками была частью Византийской империи и что требования императора, касающиеся связанных с этим городом обязательств наших предков, совершенно верны; можем ли мы противостоять правде и праву?» Это означало признать обоснованность византийских притязаний на территорию, — притязаний, с которыми предшествующие правители Антиохии — нормандец Боэмунд и его потомки — соглашаться не желали. В том же году император Иоанн Комнин торжественно вошел в сирийскую столицу и скрепил свое соглашение с Раймундом; в результате тот немедленно оказался в ссоре с королем Сицилии; но его позиция была справедливой, и к тому же отвечала наиболее священным интересам христиан. Папа не терял надежды когда-нибудь снова увидеть греков объединившимися с Римом и поощрял все, что могло положить конец прежним разногласиям; и на ассамблее в Этампе прелаты, по его просьбе, склонялись к предложению императора.

Вышло так, что приняли предложение императора. Гонцы сицилийского короля уехали раздосадованными, предрекая крестоносцам горькое разочарование и обещая им, что вскоре они узнают, чего стоит слово греков. Но Алиенора, должно быть, торжествовала. Союз ее дяди, Раймунда де Пуатье, с Византией оказался соблазнительнее сицилийских предложений.

Три месяца спустя она тронулась в путь бок о бок с мужем, окруженная той самой толпой прислужниц и в сопровождении того несметного количество возов, которые История не перестает ставить ей в упрек. Ей, конечно же, требовались ковры на каждой стоянке; множество палаток на случай каких-либо потерь или непогоды; платья, чтобы то и дело их менять; меха, чтобы не замерзнуть, и легкие покрывала, чтобы уберечься от загара; сменные седла и сбруя, и еще чаши, и кувшины, и драгоценности, и все ее уборы и украшения, и все кухонные принадлежности, да мало ли что еще. Но при этом ей было двадцать четыре года, она обладала железным здоровьем и поразительной выносливостью и могла подолгу держаться в седле.

Это произошло 12 мая 1147 г. Предыдущие дни были наполнены волнениями: Людовик с Алиенорой провели их в монастырской церкви Сен-Дени в окружении такой огромной толпы, что, когда они захотели покинуть собор, то не смогли через нее пробраться, и пришлось выходить через дортуар монахов. Людовик, следуя обычаю, отныне установившемуся у французских королей, поклонился мощам Святого Дионисия, затем взял с алтаря прославленную орифламму, красно-золотое королевское знамя, «стяг Франции»; и сам папа Евгений III, прибывший специально ради этого случая, вручил ему суму и посох паломника. Ведь крестовый поход, который сегодня представляется нам военной экспедицией, прежде всего был паломничеством. Паломники были вооружены, это правда; но, если они взялись за оружие, то сделали это прежде всего для того, чтобы обеспечить безопасность самой Святой Земли и тех мирных паломников, которые смогли туда прийти до арабских завоеваний, и даже позже, до подхода турок, могли беспрепятственно посещать Иерусалим.

Войска Людовика VII, как и за пятьдесят лет до них первые крестоносцы, добрались до Константинополя через Центральную и Восточную Европу. Трудности возникли с самого начала: вскоре после того, как армия перешла Рейн, поблизости от Бориса повсюду начались распри и стычки с немцами: их обвиняли во всех мыслимых и немыслимых провинностях, называя пьяницами, задирами, бесчестными, бессовестными и так далее. Еще дальше, в Венгрии и Болгарии, стало трудно добывать пропитание: и в этом тоже винили немцев, прошедших тем же путем немного раньше и опустошивших рынки. Дело в том, что германский император, Конрад Гогенштауфен, также взял крест, вняв призыву святого Бернарда.

Годфрид Бульонский и другие сеньоры во время первого похода предусмотрительно направились разными путями, чтобы легче было находить продовольствие. Королю Франции и его баронам эта мудрая мера предусмотрительности и в голову не пришла. И на всем их пути крестьяне, чью алчность уже пробудили прежние сделки с немцами и чьи запасы начинали истощаться, без зазрения совести наживались за счет крестоносцев, в результате чего вспыхивали и быстро разгорались ссоры. Людовик VII строго запретил грабежи, но в то же время он с ужасом видел, что расходы постоянно превосходят его ожидания; с каждой стоянки ему приходилось посылать к Сугерию, на чьи плечи он на время своего отсутствия переложил государственные заботы, гонцов с просьбой прислать денег.

Крестоносцам потребовалось почти пять месяцев на то, чтобы в конце концов, 4 октября 1147 г., добраться до Константинополя.

* * *

Константинополь предстал перед ними сказочным видением. Все, кому довелось побывать там в те времена, — начиная от первых крестоносцев и кончая теми, кто в нарушение всех обязательств в XIII в. завладел Константинополем, — все они не уставали восхищаться великолепным городом, «гордостью Греции, невероятно богатым и далеко превосходящим все, что о нем рассказывают». Константинополь, при его несравненном местоположении над Босфором, с его мощными стенами, образующими треугольную крепость, двумя сторонами выходящий к морю, — одной к Мраморному, другой к знаменитому заливу Золотой Рог, — был самым фантастическим собранием дворцов, о каком только можно было мечтать в те времена. Вдоль всей высокой стены, которой полвека спустя предстояло так поразить воображение Виллардуэна, поднимались башни, каждая из которых, как говорили, была настоящим чудом. Порт Константинополя был самым большим в мире, и ни один город не мог похвастаться таким количеством мраморных памятников, триумфальных колонн, портиков и величественных куполов. На самом конце полуострова, у древнего Акрополя, высился над портом Вуколеон Большой Дворец, представлявший собой немыслимое переплетение зданий; здесь было множество парадных залов, и у каждого — свое предназначение: дворец Халка и Магнавра, где происходили торжественные собрания, Триклиний Девятнадцати лож, служивший местом пиров, и иногда — местом коронаций, дворец Дафне, где размещались личные покои императора и его семьи, окруженных целой армией слуг и евнухов, Порфира, где императрицы производили на свет детей; были здесь и другие здания: в том, что называли Золотым Залом, Хризотриклиниумом, во дворце Юстиниана, устраивались самые торжественные аудиенции; и целый ряд террас соединял весь этот ансамбль, который был одновременно и местом пребывания правительства, и императорской резиденцией, с берегом, где у императора был собственный порт, тогда как дворец Дафне, расположенный на северо-востоке, сообщался с Ипподромом, центром народных волнений.

Дальше лежал город: вдоль длинных прямых улиц, на холмах, возвышавшихся над ними, насчитывалось больше четырех тысяч домов, и почти под каждым из них был вырыт надежный подвал, под сводами которого укрывался водоем. Настоящий лабиринт улочек, маленьких площадей с портиками, церквями и фонтанами раскинулся между тремя главными путями, образовывавшими внутри треугольника букву «Y», ветви которой были направлены к Золотым Воротам, к церкви Святого Георгия и к стене Феодосия. И, несомненно, там были и чудовищно грязные, зловонные и мрачные кварталы, где теснилось все население военного и торгового портов. Но город, несмотря на это, оставался насравненно прекрасным.

В те времена, когда там принимали Людовика и Алиенору, Константинополю, хотя и лишившемуся большей части своей территории, завоеванной арабами и турками, удавалось почти полностью сохранить свое экономическое могущество. Говорили, что за его стенами находятся две трети всех сокровищ мира.

Но за последние полвека или чуть больше того его императоры отказались от прежней роскоши: из Большого Дворца они перебрались во дворец Влахерны, который располагался в северном углу, и его стены сливались с городскими; воздух там был чище, чем в прежней резиденции, стоявшей над портом и лабиринтом перепутанных улочек, — этот дворец высился над окрестными полями и Золотым Рогом.

Когда до Константинополя оставался день пути, навстречу королевской чете вышли посланцы императора Мануила Ком-нина, встретившие их приветствиями и всевозможными почестями. Гостей ждал внушительный кортеж из высших сановников, который должен был сопровождать их во дворец Влахерны. Кроме того, их встречала огромная толпа народа, которой не терпелось взглянуть на этих франков, — или «кельтов», как их еще называли, — которых большинство греков, привыкших считать себя исключительными наследниками античной культуры, упорно воспринимали как полуварваров, и которым, в соответствии с обычаями византийской дипломатии, выказывали тем более дружеское отношение, чем большее недоверие они вызывали. Людовик с Алиенорой отправились во дворец Влахерны, взяв с собой лишь небольшую свиту: брата короля, Робера Першского, который участвовал в походе, нескольких крупнейших вассалов и спутниц королевы.

Изменив свой образ жизни, Комнины упразднили многие церемонии, которые в прежние времена при торжественных обстоятельствах превращали императора в объект поклонения: дело в том, что, несмотря на все христианские предписания, все-таки кое-что оставалось от культа, связанного с его особой во времена античности. Того, кто был удостоен императорской аудиенции, должны были сопровождать, поддерживая под руки, два сановника, до тех пор, пока он, узрев Басилевса, не простирался ниц перед ним. Но и упрощенный церемониал оставался грандиозным, и франков нередко возмущало то, что некоторым из послов приходилось падать перед императором на колени. Как бы там ни было, прием во дворце Влахерны произвел на королевскую свиту огромное впечатление, о чем свидетельствует рассказ, записанный впоследствии королевским капелланом, Эдом Дейским. Сам дворец показался им ослепительным с его огромным вымощенным мрамором двором, колоннами, покрытыми золотом и серебром, яркими мозаиками, на которых император велел запечатлеть свои битвы и свои победы, и украшенный драгоценными камнями золотой трон, на котором он восседал в парадном зале.

В течение всех трех недель пребывания во дворце короля и королевы Франции пышные приемы, пиры и охота сменяли друг друга в неизменном окружении декораций восточной сказки. Можно представить себе, каким откровением оказался для Алиеноры весь этот ряд чудесных видений: Константинополь затмевал собой все, что ей довелось видеть прежде, волшебные сны становились здесь реальностью. Ее вместе с ее супругом поселили за пределами стен города, в резиденции, которая была одновременно для императоров и загородным дворцом, и охотничьим домиком: в Филопатие, который, впрочем, был расположен совсем недалеко от Влахерн. Это был обширный дворец, где полы были устланы ослепительно яркими коврами, где воздух был напоен ароматами, исходившими от серебряных курильниц, и где толпа слуг бросалась исполнять любое приказание. Вокруг дворца раскинулись леса, полные диких зверей: император добился этого ценой немалых расходов.

В честь гостей был устроен пир, которому предшествовала торжественная церемония в соборе Святой Софии, где мозаики сияли и переливались, отражая огни сотен свечей и масляных лампад, установленных рядами в больших светильниках. Колоссальный купол базилики Юстиниана, сверкавший в солнечных лучах между Акрополем и Большим дворцом, походил на капеллу просторной резиденции, напоминая о тех временах, когда Византия, столица всего известного мира, затмевала даже Рим.

Прием был устроен в зале Священного Дворца; во главе одного из столов сидел сам император Мануил Комнин. Это был очень красивый и величественный человек; он еще больше, чем его предшественники, склонялся к нравам Запада, и гордился тем, что ввел в Константинополе в обычай турниры. Трудно было представить себе человека, которому больше пристало бы носить императорскую мантию, чем ему, потому что от всего его облика исходило ощущение силы: высокий, статный, с красивым смуглым лицом. Он был очень одарен в самых различных областях, и с равным успехом участвовал как в самых жестоких и опасных забавах, таких, как охота на медведей в горах, так и в самых изысканных играх вроде поло, его излюбленного развлечения. При всем этом он обладал тонким и разносторонним умом, был склонен как к наукам, так и к литературе; страстно увлекался теологией, но проявлял интерес и к географии, и к астрологическим сочинениям, и даже медицина была ему не чужда: он сам лечил своего шурина, германского императора Конрада Гогенштауфена, когда тот, приехав в Константинополь, заболел. На поле брани он не только мог вести за собой солдат, но и взять наравне с ними, если потребуется, щит и копье, — рассказывали, будто его собственное оружие было таким тяжелым, что мало кто из его людей мог с ним управиться. И при этом, во время праздников, которые при его дворе следовали один за другим, он пускал в ход свои опасные чары, и репатуция соблазнителя была им вполне заслужена.

В 1146 г. он женился на свояченице императора Конрада, немке, Берте Зульцбах. Та охотно повторяла, что «никогда еще ни одному мужчине на свете не удавалось за год совершить столько подвигов во славу и ради удовольствия своей Дамы» — и прибавляла, что она в этом знает толк, поскольку «и сама принадлежит к весьма воинственному роду». Алиенора выслушивала ее откровения и, оставаясь внешне достаточно равнодушной к ослепительному зрелищу императорского пира, не упускала из виду ни единой детали, удивляясь тому, как мало они соответствовали друг другу: этот утонченный византиец и эта женщина с уже отяжелевшими, несмотря на ее молодость, чертами, плохо причесанная и не умеющая краситься. Француженки уже в те времена приобрели репутацию элегантных женщин. И, возможно, сама Алиенора и ввела господствовавшую в то время моду: платья с длинными, иной раз волочившимися по земле рукавами, в разрезах которых виднелась шелковая подкладка и узкий нижний атласный рукав, тесно облегавший руку, подчеркивая тонкость запястий. Мануил Комнин был с ней любезен и предупредителен; а она с неизменной своей проницательностью перехватывала нежные взгляды, которые тот поминутно бросал на свою племянницу, прекрасную Феодору, с которой он вскоре вступит в преступную связь.

Да и все француженки, похоже, произвели сильное впечатление на высших сановников двора: пока они там гостили, родственник Мануила стал добиваться руки одной из спутниц Алиеноры, и брату короля, Роберту, пришлось помочь девушке тайно покинуть резиденцию, где она остановилась, чтобы избежать домогательств.

Пиршество затянулось на несколько часов. На столе появлялись все новые блюда, и королевская свита узнавала вкус изысканных яств: артишоков, которые подавались на серебряных тарелках, фаршированного козленка, жареных лягушек и икры, которую за императорским столом поглощали в огромных количествах. Греческие вина наливали в удивительно легкие чаши с цветными ободками, а соусы, благоухавшие корицей и кориандром, подавали в драгоценных соусниках, появившихся на столе одновременно с серебряными вилками с двумя зубцами, — на Западе в то время этим предметом еще не умели пользоваться. Пол был усыпан лепестками роз, тихонько играл спрятанный за драпировками оркестр; время от времени полотнища ткани расходились в стороны, и гостей забавляли то жонглеры, проявлявшие невероятную ловкость, то мимы, то восточный балет.

В следующие дни устраивали большую охоту в окружавших Филопатий лесах: с ястребами, соколами и даже ручными леопардами. Устраивались и скачки на Ипподроме: на том самом Ипподроме, который для византийцев был одновременно и народной трибуной, и местом их излюбленного зрелища; сколько раз собрания на Ипподроме провозглашали или низвергали императоров, и выбор в пользу возницы в голубой или зеленой тунике — два традиционных цвета при состязаниях колесниц — тоже говорил о политических пристрастиях. В огромном (500 метров в длину и 118 в ширину) овале Ипподрома могло разместиться одновременно тридцать тысяч зрителей, и украшавшие его произведения искусства напоминали о византийском величии: над конюшнями возвышалась группа бронзовых коней, которую византийцы вывезли из Александрии и которую полвека спустя венецианцы у них отнимут, чтобы украсить ею главный портал собора святого Марка. Стоявший в центре обелиск, перенесенный сюда из Гелиополя, был создан за 1700 лет до наступления христианской эры. Бронзовая колонна, состоявшая из трех переплетенных змей, прежде находилась в Дельфах. Здесь же можно было увидеть знаменитую бронзовую волчицу, вскормившую Ромула: великолепный трофей, которым Византия гордилась. Впрочем, и весь город представлял собой настоящий музей, и уже в те времена профессия гида считалась там доходной.

Три недели, проведенные среди всей этой роскоши, показались бы совершенно волшебными, если бы при этом не возникло некоторых причин для беспокойства. Франкские пехотинцы не могли мирно ужиться с византийским населением. В лагере крестоносцев раздавались жалобы на то, что византийские торговцы требовали платить за съестные припасы непомерную цену. И, несмотря на подчеркнутую вежливость, каждый, от самых низших до самых знатных, чувствовал глубокое презрение, с которым здесь к ним относились. Там и здесь происходили крупные неприятности: фламандский солдат, прогуливаясь по Месе, — главной улице, деловому центру, где были сосредоточены ювелирные лавки и столы менял (самое выгодное занятие в Византии), — внезапно потерял голову при виде груд золота и серебра и с криком «Аро!» (этим восклицанием открывались ярмарки на Западе) бросился к столам и принялся сгребать все, что только мог. Среди менял поднялась паника, охватившая затем и сбежавшихся на шум горожан. Должно быть, этот бедняга, человек простой и грубый, хотел таким способом возместить убытки, понесенные им и его товарищами из-за непомерных цен на рынках. Закончилось все это печально. Людовик VII потребовал у графа Фландрского выдать ему виновного и приказал без промедления его повесить.

Самому Людовику не терпелось поскорее покинуть Константинополь. Тонкости византийского этикета его раздражали. Сановники, все до одного, украшали себя пышными и нелепыми титулами; самый маленький чиновник именовал себя, по крайней мере, благороднейшим или преблагороднейшим, или даже «hyperperilampros» (человеком самых выдающихся достоинств), что не могло не возмущать короля, считавшего простоту своим долгом. Вся эта толпа льстивых угодников обращалась к нему лишь в самых изысканных выражениях, с нескончаемыми формулами вежливости; но под навязчивой лестью он угадывал презрение и даже предательство: ходили странные слухи насчет переговоров императора с некими таинственными эмиссарами, которых считали турками. И потому Людовик, насколько мог, ускорил отъезд. При прощании Мануил Комнин с радостной улыбкой сообщил ему о том, что получил известие от императора Конрада, который только что одержал в Анатолии великую победу над турками: враг потерял больше четырнадцати тысяч человек.

* * *

Крестоносцы успели отойти от Константинополя всего на несколько перегонов, когда поблизости от Никеи встретились с авангардом германской армии: вид у голодного и измученного войска был жалкий. На самом деле в тот день, когда Мануил Комнин сообщил королю Франции о якобы одержанной победе, он получил известие о том, что германские войска потерпели поражение и обратились в бегство. Византийские проводники совершенно запутали их и сбили с толку: перед началом тяжкого перехода через анатолийские пустыни они заверили императора, что достаточно будет взять с собой запас пищи на восемь дней пути. Затем они ночью тайно покинули лагерь, а войскам предстоял бесконечно долгий переход, поскольку на то, чтобы добраться до Северной Сирии, требовалось больше трех недель, и в течение этих трех недель им предстояло двигаться вперед под турецкими стрелами и только с теми запасами пищи, какие были у них при себе. Конрад решил вернуться назад и, глядя на то, как быстро тает в этом безрассудном предприятии его войско, уже подумывал о том, чтобы прервать свой крестовый поход. Он убедился в том, что Мануил Комнин сговорился с турками и вел с ними переговоры в то самое время, как осыпал почестями короля и королеву Франции.

Людовик, желая избежать участи, подобной той, что постигла германского императора, решил избрать более длинный, но и более надежный путь. И, обогнув эти пустыни, которые в любом походе оказывались губительными для жителей Запада, направил свои войска через Пергам к заливу Смирны, чтобы оттуда добраться до Эфеса, Лаодикии и порта Анталии: Иония и Лидия были не такими труднодоступными, как пустынные ущелья, в которых погибла большая часть германской армии. И французский король, со своим громоздким обозом, не мог допустить, чтобы его войско растянулось на слишком большое расстояние. Был отдан приказ сдвинуть ряды, насколько возможно; командование авангардом было поручено графу де Мориенну, дяде короля, и Жоффруа де Ранкону, рыцарю из Сентонжа, который, как мы видели, принадлежал к числу вассалов королевы.

Так им удалось в полном порядке дойти до ущелий Писидии, неподалеку от Кадмоских гор. Король, взявший на себя командование арьергардом, призвал всех бойцов быть предельно осторожными, потому что в тот день, в день Богоявления 1147 г., им предстоял очень опасный путь. Надо было идти тесными ущельями, где им угрожали турки. Что же произошло на самом деле? Ослушался ли приказа Жоффруа де Ранкон? Как бы там ни было, но он рискнул углубиться в ущелья, куда они должны были войти только на следующий день, и потерял связь с основной частью войска. Именно этого и дожидались затаившиеся на соседних холмах турецкие отряды: они выбирали наиболее удобный момент для того, чтобы застать врага врасплох. Основная часть войска, растянувшаяся тонкой цепочкой вдоль обоза, внезапно оказалась окруженной этими легко вооруженными воинами; под градом их стрел войско даже не могло выстроиться для боя, и тогда начался чудовищный беспорядок, раздались крики женщин, поднялась паника. Потребовалось некоторое время на то, чтобы находившиеся в арьергарде король и его окружение осознали происходящее. Король, поспешивший на место битвы, с первого взгляда понял, какое бедствие постигло его армию. В тот день он сумел проявить величайшую смелость и показать себя настоящим военачальником. Именно ему удалось собрать и выстроить войско, направив людей в наиболее опасные места. В какой-то момент он оказался полностью отрезанным от остальных, и своему спасению он был обязан подвигом, достойным быть воспетым в эпосе: ухватившись за ветки, росшие на высоте его роста, он подтянулся на них и вспрыгнул на вершину скалы; а там, прижавшись спиной к каменному склону, в одиночку схватился с осаждавшей его ревущей толпой. К счастью для него, враги его не узнали: в момент неожиданного нападения он был в кольчуге, и при нем были только легкий щит и висевший на боку меч, так что он ничем не отличался от любого из своих людей. Именно это и спасло ему жизнь: нападавшие устали биться, и поскольку уже темнело, турки начали отступать к своим высотам.

На следующий день Жоффруа де Ранкон и его люди, встревоженные тем, что оказались отрезанными от остальной части армии, снова спустились в долину и смогли оценить, какую непомерную цену пришлось заплатить за их беспечность: за это им едва не перерезали горло.

Что же делала Алиенора во время этого страшного эпизода, который, если бы не доблесть ее супруга, мог бы означать конец крестового похода? Никто ничего об этом не знает. Летописцы об этом умалчивают. Неизвестно даже, действительно ли королева находилась в это время, как утверждают некоторые, в том самом авангарде, который проявил такое легкомыслие, или же была, вместе с основной колонной, в той части войска, которая подверглась нападению. Но вполне достаточно того, что провинившимся авангардом командовал один из ее любимых вассалов, чтобы королева разделила с ним ответственность за это происшествие. Не только на нее, но и на всех аквитанцев многие затаили злобу: разве не они, эти безрассудные южане, неспособные выполнить приказ, виновны в несчастье, постигшем христианское войско?

Через несколько дней, которые потребовались на то, чтобы похоронить убитых, перевязать раненых и кое-как возместить понесенный ущерб, армия медленнее, чем прежде, продолжила путь и, в конце концов, добралась до Анталии. Оказавшись там и поняв, какие практически непреодолимые препятствия подстерегают такой тяжелый обоз на пути по суше, король решил путь до Антиохии проделать по морю. Он отправил в Константинополь гонцов с просьбой прислать суда. Византийцы пообещали ему их, но не дали и половины того количества, какое обещали предоставить. И все же, полагаясь на новые византийские обещания, да и устав от бесконечных задержек (был уже март: переход через Малую Азию занял около пяти месяцев), Людовик VII, рассчитывая на то, что остальная часть флота без промедления прибудет следом, погрузился с большей частью рыцарей на суда и поплыл в Сирию.